Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 25

      Глава 25

     — Всё, всё, кончено! — Гефестион поднялся и решительным шагом двинулся вон из опочивальни, пресекая возможность продолжения жаркой полемики.

      Как часто бывает, истина в споре не установилась, каждый остался при своём мнении.

      Александр стал держаться настороженно и хмуро и в ванну вышагивал мрачно, с насупленным выражением лица, однако вскоре в его виде обозначилась и почти детская задиристость — сердитая, отчаянная. «Я тебе покажу, я всем докажу!» — говорили мрачно блестевшие глаза.

      Александра вели соображения о своём величии и праве в силу его многое переступать и на многое замахиваться, соответствующие амбиции и желания немало этому способствовали.

      А Гефестиона снедала тревога. Буквально за всё. Его мучило беспокойство за дерзновения Александра, потому что они должны были привести к плачевному итогу в любом случае. Добьётся царь всего, дойдёт до предела — взлетит на высоту, с которой открывается один-единственный путь — вниз, а при головокружительности покорённой вершины сход с неё будет не скольжением, а стремительным падением. Да и как жить, если всё свершено — что же тебе тогда остаётся? Не добьётся, что было всего вероятнее, — сам себя пожрёт, ибо относится к тем, кто будет не почивать на лаврах, а рваться вперёд. К тому, что окажется не по силам, — и вот тогда грянет кризис, а при характере Александра это будет крахом гигантского масштаба, запросто могущим разрушить личность. Впрочем, много ли на свете людей, способных удовлетвориться достигнутым и не помышляющих о том, что лежит впереди — или представляется лежащим…

      Гефестиона снедала тревога за царя. Не прислушиваться к мнению полководцев значило действовать на свой страх и риск — рано или поздно это приведёт к ошибке, которая, опять-таки учитывая масштаб творимого, окажется огромной, после которой ничего нельзя будет переиграть. Александр переходил от выборной монархии к абсолютной, он становился тираном, а Гефестион очень хорошо знал, что происходило с такими правителями. Сын Аминтора подозревал, что его любимый не разбирается хорошо в том, что ему нужно на самом деле. Преемник свергнутого персами Нектанеба в Египте — это да, это разумно, естественно, заслуженно. Но как можно соединить две крайности: гнаться за Дарием, пытаться его убить — и в то же время считать себя его наследником и стараться убедить в этом других? По мнению Гефестиона, это было просто дуростью, и такими же бреднями он считал стремление перемешать всё и вся.

      Аминториду было страшно за Александра-товарища, старшего брата всей армии, возжелавшего, чтобы перед ним простирались ниц не только персы. Как же велико будет негодование среди всех македонян, как только царь об этом заикнётся! И снова: нажмёт, надавит, убедит — посеет глухое недовольство, смуту, и одни боги знают, во что это выльется, не дойдёт ли до открытого мятежа; не настоит на своём — будет бесноваться: а как же, никто не хочет признавать меру его величия! А что это за величие, которое оценивается по количеству пресмыкающихся у твоих ног продажных рабов, лебезящих придворных, двуличных льстецов? Оно, вот такое, пойдёт тебе на пользу? Дружба же и уважение стоящих, настоящих, верных и преданных людей будут потеряны безвозвратно… Но как к нему с этим подойти? Да как вообще можно было думать о проскинезе: в ней же поза нелепая, с упёртой в пол головой и торчащим вверх задом — гадость!

      А больше всего Гефестион переживал за своего Александра, боялся, что его уничтожит Александр-царь — властный, надменный, занёсшийся… Чем более над просто Александром нависала опасность, тем более Гефестион его любил: его драгоценности, его нецарю грозит опасность, ему угрожает возможность поглощения — его надо охранять, оберегать, холить, от него надо отводить нависшую беду… Но и тот — вечно рвавшийся вперёд, бескомпромиссный, покушающийся на всё, храбрый, бесстрашный до самозавбвения, пусть тиран, но до смерти фантазёр — был Гефестиону мил: это было то, что выросло из его царевича, из того тринадцатилетнего мальчика в холодной зиме Миезы…

      Было тревожно решительно за всё: за неразрешённую ссору, за молчание насупившегося, уязвлённого любимого, за его судьбу, за снова начавшую ныть раненую руку. Ванна, долгожданное омовение не принесло ожидаемого блаженства, а сердце щемило, когда глаза смотрели на Александра: тот нервно закусывал губу, порывался что-то сказать, но, понимая бессмысленность дальнейших препирательств, молчал, движения его были порывисты, а настроение далеко от праздничного, торжествующего. Гефестиона начала мучить совесть: ну как же он не сдержался! Пусть и не согласен, но испортить своему любимому такой день! Вон он как нервно вертится, а на теле столько шрамов! Да, он берёт на себя ответственность, а разве это легко? В любом случае всё спросится с него — так хотя бы за собственные ошибки!


      Из этих дум Гефестиона вывел окрик Александра, остановившего прислужника, который намеревался обработать раненую руку любимого:

      — Оставь: это всегда делаю я.

      Гефестион посмотрел в голубые глаза — все проблемы куда-то испарились.

      — Опять будешь мазать меня этой Аристотелевой гадостью?

      — Конечно. Ещё с Херонеи употребляем. А ты не заметил, что я склянку захватил?

      — Уследишь за тобой, как же!

      — Давай сюда… твою граблю.

      — Держи.

      Естественно, предварительная обработка «грабли» включала в себя нежные поцелуи.

      — Я всё понимаю, Гефа, — уверял друга царь. — Всё понимаю, мы все дико устали. От Египта до Гавгамел, сражение, ещё один переход до Вавилона. Но у нас нет другого выхода: Дарий оставил золото — нам нужно его взять, чтобы оно не попало в руки воинственных сатрапов — наверняка есть такие, пусть и считанные единицы. Мы должны отправиться в Сузы, но я тебе обещаю, что дальнейшая судьба похода решится на войсковом собрании. В остальном же… я не провидец, я не могу тебе сказать, что нас ждёт, но я люблю тебя, у нас одна судьба — пусть же отвечать за неё предстоит преимущественно мне. Согласен?

      — Согласен, только не пей слишком много на пиру: на ночь нам нужна хорошая координация.

      — Можешь быть спокоен.

      Прекрасная пара вышла из ванной, прислужники так и остались стоять с разинутыми ртами: они никогда не видели раньше таких красавцев, так прекрасно сложенных, с такими удивительными глазами, они и думать не могли о том, что покоритель половины Ойкумены, фараон, царь, сын бога будет принимать ванну со своим другом, а потом по своей собственной инициативе займёт более скромную, наспех внесённую, когда выяснилось, что купающихся будет двое, лежанку, предоставив главное, Дариево ложе для умащения своему другу, что царь сам обработает рану Гефестиона, что мужчины в Европе не пользуются наложниками-евнухами, а любят друг друга, — рабы тоже столкнулись с неизвестным, с не виданным ранее миром…



      Сразу же по входе армии в Вавилон Александр выплатил всем воинам жалованье с очень приличными премиальными. Насилия в городе он велел не учинять, но и без этого отдых удался каждому. За деньги можно было удовлетворить многое, а соблазнам не было счёта — плати и владей. Древний город полностью оправдал звание великой блудницы: отцы и мужья сами толкали дочерей и жён на танцы, раздевание и последующее боле интимное продолжение застолья — лишь бы монеты текли, а раскованные женщины и без того рады были поразвлечься с красавцами-европейцами; страстная любовь к доброму старому вину и тех, и других немало помогла раскрепощённости и тесному общению.

      На ложах пили, ели и любили так славно, что, вздумай Дарий напасть на македонян во время весёлого постоя, вполне возможно, что ему сопутствовала бы удача. Но Дарий был далеко, над империей взошло другое солнце…



      На следующий после вступления в славный град день Александр отправился осматривать достопримечательности, которые ещё не лицезрел, и, конечно же, совершенно случайно на его пути оказались горько сетовавшие на свои несчастья жрецы.

      — О чём вы? — обратился Александр к священникам через толмача.

      — Мы оплакиваем разрушенный ещё Ксерксом храм Бела. Дарий и слушать не хотел о его восстановлении — и мы молимся на руинах, не можем воздать нашему богу причитающиеся ему почести.

      — Ну что же, я исправлю ошибку своего предшественника — только тот царь хорош, который делает больше, чем предыдущий, и то, что ранее было оставлено без внимания.

      Александр дал деньги на восстановление святилища — в благодарность храмовники рассказали ему о своих таинствах. Духовенство, прорицателей, звездочётов сын Зевса всегда слушал с интересом, халдеи, кудесники, волхвы неизменно волновали воображение, и занимательно было узнавать много нового о службах в храмах, об истории Бела — полулегенде, полубыли о древних правителях, этой архилетописи. Александр настолько увлёкся, что пожелал самолично принять участие в религиозных церемониях, — жрецы пришли в полный восторг, а они всегда были в силе, даже когда их храмы находились в запустении, а теперь — и подавно.

      На смену тяжёлым изматывающим дням пришла светлая полоса. Александр был провозглашён царём Вселенной и царём Четырёх сторон света, из титула владыки Малой Азии прилагательное убрали — теперь Александр был царём уже всей Азии.

      — Я потеряюсь в твоих титулах, — шутил Гефестион. — Божий сын, фараон, автократор, царь Вселенной — как же вас много!

      — Пусть тебя это не смущает: любить тебе придётся всё того же просто Александра.

      — Да. К тому же Азию ты подарил мне — ты уже не царь Азии. Но об этом знаю только я, а поганец Филота всё же отхватил себе приличный дворец.

      — Кстати, это дворец Багоя — того самого, кто бодро травил Ахеменидов до тех пор, пока его не заставил выпить собственную отраву сам Дарий. Дарий… да, наших головорезов надо вывести за пределы города и разместить в шатрах: они все перепились, обожрались, перетрахались — никакой дисциплины. А ты почему не выберешь себе дворец познаменитее, повыше, попышнее? Я бы к тебе в гости ходил… — голос Александра зазвучал тихо и провокационно.

      — Успеется: мне и здесь хорошо. — И нога Гефестиона заскользила по бедру сына Зевса.



      Тем временем за морем ситуация сложилась тоже в пользу македонян. Призванные под знамёна Антипатра наголову разбили армию спартанца Агиса, сам царь тоже был убит. Сражение под Мегалополем выдалось тяжёлым, македоняне потеряли гораздо больше людей, чем было убито их соотечественников в сражениях Александра, но враг был сломлен, на поле осталась лежать половина армии Агиса вместе со своим полководцем — четверть полноправных граждан Спарты, и весь Пелопоннес был снова усмирён.

      Гонцы спешили в Вавилон с радостной вестью, немного медленнее к Александру шло долгожданное пополнение.


      Вечером собравшиеся на пиру македоняне, сначала с недоумением и с недовольством поглядывавшие на нескольких затесавшихся в славную компанию знатных персов, — зачем Александр привечает чужаков? — восторженным рёвом встретили известие о победе и стали смотреть на азиатов вызывающе: пусть знают, что не только они покорены, пусть знают, что отныне Македония правит миром и распоряжается на трёх континентах.



      — Ты видишь, Гефа, мы побеждаем везде — это ли не мотивация? Теперь я уверен, что все готовы к новому походу, в котором мы наконец захватим Дария! — постарался уверить любимого Александр после пира.

      Гефестион снова заосторожничал:

      — Я читал реляцию, на нашей стороне сражалось сорок тысяч человек, а ты оставил Антипатру всего двенадцать. Он не терял времени даром, его группировка теперь соизмерима с нашими силами здесь.

      — Это нужно было для победы, но его войско уже потеряло в численности: Аминта, сын Андромена, ведёт сюда шесть тысяч пехотинцев и пятьсот всадников, с ними три с половиной тысячи пеших и шестьсот конных фракийцев. Союзники присылают четыре тысячи пехоты и триста восемьдесят конницы. Всё великолепно. А ты опять чем-то недоволен?

      Гефестион с сомнением покачал головой.

      — Сорок тысяч людей под командованием и опытного, и заслуженного, и знатного. На родине, где царя нет уже четвёртый год. Тебя это не заботит?

      — Ты что, думаешь, Антипатр помышляет о короне Македонии?

      — А что пишет Олимпиада? — вопросом на вопрос ответил Гефестион.

      — Сейчас посмотрим. — Александр взял письмо матери, Гефестион подошёл к нему и, как всегда, облокотясь на плечо любимого, начал читать его вместе с самодержцем.

      Олимпиада была недовольна: Александр не думает о наследнике, Антипатр её не слушает, не принимает её во внимание и делает всё по-своему.

      — Тебя это не беспокоит?

      — Ничуть: обыкновенные дрязги и ворчание. Практически семейные разборки: определённо, они уже сошлись на ложе, но полного согласия не обрели.

      — Всё же имей это в виду. Кстати, что сегодня персюки делали на нашем пиру?

      — Надо же их потихоньку вводить не только в игрища и в искусства — пусть и к застольям привыкают. К тому же Мазей, сидящий рядом со мной, — подтверждение его полномочий, его я оставляю сатрапом Вавилонии, но Менет будет его дублировать.

      — А Багофана тоже оставишь?

      — Нет, возьму с собой, он чересчур вороват.

      — И будет тебе поставлять гнилые овощи.

      — Я его к снабжению не приставлю.

      — А кто вместо него крепостью и дворцом будет заведовать?

      — Агафон, с ним останутся семьсот македонцев и триста наёмников, с Менетом на всю Вавилонию — две тысячи воинов и тысяча талантов.

      — Ну-ну… А это что за письма? — Гефестион поднял ещё несколько свитков.

      — Понятия не имею. Сейчас посмотрим.

      Александр распечатал одно послание, прочёл пергамент и рассмеялся, Гефестион в это время прочёл другое и нахмурился.

      — Ты что смеёшься?

      — А ты что сердишься?

      — Тут какой-то купчина предлагает тебе двоих отроков. «Восхитительных статей для увеселения взора и ублажения великого царя Александра, да пошлёт ему Ахурамазда…» — тьфу, вот ****ство!

      Смех Александра перерос в хохот:

      — А в этом только одного. — Другой торговец движимым советовал Александру приобрести Кробила, самого красивого мальчика Азии. — Что, Гефа, возьмём для увеселения и ублажения?

      — Ты с ума сошёл! Покупаешься на такую дешёвку! Они даже портретов не прислали, а слова, как известно, — святая вода. Все у них самые красивые… Ты забыл, что с Аминтой шествует ещё полсотни сыновей нашей знати? — своих и оценишь. — Помолчав немного, Гефестион добавил: — Когда я пущу.

      — О мой повелитель! — Александр улыбнулся, встал и обнял Гефестиона за плечи. — Ну почему ты не хочешь вкусить азиатчины? — ешь же ты молодых барашков.

      — Да ягнята нормальные, а ты что, думаешь, тебе полный комплект пришлют? Они наверняка евнухи.

      — Ты что? — Александр перестал смеяться, на его лице появилась гримаса отвращения.

      — А то. Вот ты живёшь-живёшь в этой драгоценной Азии и не знаешь, что в наложники смотрители гаремов только таких же обкорнанных, как сами, и берут. Что встал? Давай садись и отпиши обоим, что тебе покупные ласки и фальшивые чувства не нужны, что в Европе другие понятия и другие стандарты красоты, и уродство в них не входит.

      Гефестион для порядку ещё немного повозмущался и поворчал. Александр, смягчив как можно более слова любимого, написал вежливые отказы, после чего поинтересовался корреспонденцией любимого:

      — А тебе что пишут?

      — Представляешь, от Ионы письмо пришло.

      — От какого Ионы?

      — Да из Гревены! — Гефестион рассмеялся, увидев озадаченное выражение на лице Александра. — Мы же за головами медов туда поехали! Забыл, что ли?

      — А, ну да! — Александр тоже улыбнулся, но недоумение не покинуло его взгляда. — А он что, писать может?

      — Да у него двое детей уже!

      — А, от той, что с веснушками?

      — Вспомнил наконец! Именно от той.

      — Она ещё ему двоюродной сестрой приходилась.

      — Ну и слава Мнемозине, а то я уже думал, что-то с памятью твоей стало.

      — И как они?

      — Отлично, он от общины написал. Гревенчане славят наш поход, деньги они получили и уже начали строиться. Иона со своими в Пеллу поехал за талантами, а потом на рынок за материалами. И курьеров разыскал, понятное дело.

      — А как у него со слогом?

      — Не Гомер и не без ошибок, но всё внятно.

      — А ещё? — Александр испытующе посмотрел на Гефестиона.

      — А ещё от Диодора и Марии, и тоже с восхвалениями. — Гефестион вздохнул. — У них уже двое детей.

      — И у нас будут, не волнуйся, — брякнул сын Зевса.

      Гефестион только хмыкнул:

      — Фараон с пузом? Это интересно…

      Но Александр предполагал другое развитие событий:

      — Пузо ни мне, ни тебе не грозит. Обрюхатим родных сестёр, например. Лучше всего — близняшек. И будут наши дети братьями, а мы станем родственниками. Или одна и та же родит сначала от меня, а потом от тебя… или наоборот — вообще отлично.

      Сын Аминтора только презрительно повёл плечом:

      — Связываться ещё со всякими…

      — Ну, это только один раз и только по необходимости, зато родство будет несомненное. И будут наши дети меняться на престоле империи — то твой, то мой… Ещё соревноваться будут, кто лучше правит.

      — Они что, по три года будут руководить, а потом сменяться?

      — Почему бы и нет? — Александр помолчал и перешёл к главному в своих расспросах: — А Мария лично писала?

      — Писала… — Синие глаза закрылись, рука будто снова ощутила русую прядь, которую Мария прислала в ответ Гефестиону в своём письме, волосы её стали немного темнее тех, которые он представлял в своих воспоминаниях. «В Македонии часть тебя — храни же и меня в Азии. Я воспользовалась оригинальным способом путешествия без всяких усилий, не так ли?» — Мария изо всех сил старалась казаться беззаботной, а что испытывала, когда писала, роняла ли слёзы или нет? — этого сын Аминтора знать не мог…

      Гефестион тряхнул головой, прогоняя наваждение, Александр ревниво на него посмотрел:

      — Любишь?

      — Не больше, чем ты Павсания. — Теперь уже вздохнули оба. «Там останутся их могилы, а мы сгниём тут», — подумал Гефестион и захотел было высказать эту мысль, но пожалел любимого. — Родители тоже написали.

      — Как они?

      — Всё в порядке, даже гордятся, что стали такими важными людьми, отцом и матерью второго человека в империи. Сестра очарована Луцием. Подозреваю, даже пожалела, что уже замужем.

      — Два яблока от одной яблони попали в одну корзину? — Александр, пытаясь снизить напряжённость, постарался, чтобы интонации вышли беззаботными.

      — Но прожили после этого всего два дня, — Гефестион отчеканил эти слова как-то металлически, невозможно было догадаться, что он испытывал, да он и сам затруднился бы определить это.

      — Луций тебе… ведь тоже написал? — Голубые глаза пристально смотрели в синие, синие, напротив, были отведены в сторону.

      — Написал. Подтвердил, что у родителей всё в порядке и что мою просьбу о переводах выполнил.

      — А лично о себе?

      — Ничего особенного. Приглашал меня в Рим, говорил, что двери его дома открыты для меня в любой час. — Гефестион по-прежнему смотрел в сторону. — Так странно, что они писали это несколько недель назад. Проходит месяц, а по плохой дороге с плохими лошадьми — и все два, пока послания дойдут… Когда Олимпиада ссорилась с Антипатром, когда Луций гостил у моих? — Гефестион перевёл взгляд на свитки на столе. — Всё это уже история, уже прошлое…

      — Гефа! — тихо окликнул друга Александр. — Ну хочешь, возьми отпуск, поезжай. Хоть на полгода — я выдержу.

      — Да нет! — Гефестион решительно встал, расставаясь со светлыми воспоминаниями и с мрачною тоской. — Как же мне тебя, такого болвана, оставить? Купишься на какого-нибудь Кробила, а он окажется нанятым персами и постарается тебя отравить. И злые языки укорачивать надо, а то Филота любит трепаться, мол, неизвестно, какой ты божий сын, если никто не присутствовал лично при том, что тебе оракул в Сиве вещал.

      — Я надеюсь, что это не главные причины, что тебя здесь держат…

      И Александр занялся с Гефестионом тем самым, на что прекрасный мальчик Кробил уже не мог рассчитывать.


      Но сюрпризы сомнительной приятности для Гефестиона Кробилом не закончились. Проснувшись поутру, он не нашёл на великолепной пышной кровати Дария Александра. Пришлось встать. После непродолжительных поисков царь Азии обнаружился через две комнаты от опочивальни. Он смотрелся в отшлифованную бронзу зеркала, одеяние на нём было персидским.

      — Как я выгляжу?

      — Охуительно, — буркнул Гефестион.

      — А нельзя более развёрнуто?

      — Знаешь же, что я всегда просыпаюсь в плохом настроении! Ладно, поэтому убежал, но усугубил его зачем? Допустим, ты хотел сравняться с павлином, но вышло нечто среднее между петухом и попугаем.

      — Но Гефа! Твоё сравнение совсем неуместно: это совсем другие птички!

      Пернатые действительно были другие: на парадном пурпурном одеянии Дария красовались вышитые золотом ястребы.

      — Пусть. Закажи своему драматургу пьесу «Победа при Гавгамелах», а этот балахон отдай Фессалу, пусть Дария играет.

      — При чём тут Фессал? — проворчал Александр.

      — Не вздумай перед нашими так вырядиться — засмеют.

      — Ну вот! — разочарованно протянул сын Зевса. — А я ведь и для тебя приготовил… — И царь Азии показал любимому лиловую рубаху до пола и ярко-красные штаны.

      — Ты чего добиваешься? Чтобы я наблевал на этот распрекрасный ковёр или чтобы у меня неделю на тебя не вставало?

      Вторая угроза Александра отрезвила, впрочем, царю и самому стало жарко в шерстяном облачении. Он переоделся в обычную одежду, сложил ворох яркого барахла в огромный сундук и закрыл крышку. И украдкой вздохнул.

      Продолжение выложено.