Рассказы о войне ветерана 195

                КОМБРИГ

Продолжение повести – «Мой лейтенант».
Автор  Даниил Гранин.

 Даниил Александрович Гранин(1919-2017), советский и российский писатель.. Участник Великой Отечественной войны. Герой Социалистического Труда (1989). Лауреат Государственной премии СССР (1976), Государственной премии РФ (2001, 2016), премии Президента РФ (1998) и премии Правительства РФ (2014). Почётный гражданин Санкт-Петербурга (2005).

 «Огромный пламень полыхал над Чудовом, там горела спичечная фабрика. Рядом горело и Грузино – поместье Аракчеева, музей, куда мы ездили прошлым летом. Первым их заметил Алим – двоих в танковых шлёмах. Они сидели за поваленной сосной. Некоторое время мы наблюдали, вроде наши, потом вышли к ним. В нас они сразу признали ополченцев. По синим кавалеристским галифе. В них обрядила всю дивизию какая-то интендантская сволочь. Танкисты пригласили к себе. Бдительный Мерзон хотел узнать – куда, зачем. Они не настаивали, и мы пошли за ними по еле заметной тропке. Штабная землянка выглядела комфортной. Стены обшиты досками, нары выстланы овчинами и половиками. Горела лампочка от аккумулятора. Стояла большая рация.

 Провели к командиру бригады. Это был майор с ужасным обгорелым лицом. Лиловые щёки в пузырях, торчат клочья чёрной бороды, глаза голые, без ресниц, вид страшенный. Он расспросил про нашу группу, про полк. Потребовал красноармейские книжки. Узнав, что с Путиловского завода, где делают KB, подобрел, посадил за стол. За чаем рассказал, что после сражения у Демьянска от их бригады осталось три машины. Железную дорогу в Ленинград немцы перерезали несколько дней назад. Немецкие моточасти прут на город со всех сторон. Судя по радио, город уже обречён, может, взят. Его штабники перечислили такие посёлки и пригороды: Любань, Тосно, Гатчина, Рождествено, Тайцы...
– Не может быть, – сказал Ермаков. – Врут они всё.
– Очень даже может, пока вы по лесу шастали, они уже банкет в «Астории» заказали.

 Майор сказал твёрдо: «Нет больше Ленинграда. Так что придётся вам менять маршрут». Кто-то из штабных вставил, что немцы передали, что они уже в Петергофе.
– Вот и ваш Ленинград накрылся, – заключил майор, – Просрали страну!
Может быть, он был из другого города, и для него Ленинград был всего лишь кружком на карте, кружком побольше других и ничего более. А карта была большая – Украина, Белоруссия, Эстония. Для меня – это был мой город.
– Не верю, – сказал я, – Ленинград никто никогда не брал.
Чтобы на Невском висели флаги со свастикой. Из репродукторов неслись немецкие марши... Невозможно.
– Ишь, опомнился, – с удовольствием сказал майор. – Вы думали, что немец будет ждать, пока вы нагуляетесь.
Ермаков и Мерзон возмутились, но майор гаркнул на них.

 Всё то, что нам встречалось на пути – пожары, колонны немецких машин, танков, новые дорожные знаки, – всё сложилось в единую угрожающую картину. Вслед за Ленинградом – Москва, Донбасс, выход к Волге... Немцы торопились покончить с нами до наступления зимы. В России им было труднее, чем в Европе. Поначалу они к Ленинграду двигались почти по восемьдесят километров в день. Впервые их притормозили наши ополченцы. Это майор признал. Поэтому он терпеливо втолковывал, что немцы к зимней войне не готовы, ни зимнего обмундирования, ни зимней смазки для двигателей. Нельзя дальше ни отступать, ни идти на мировую.
У майора был свой план. Собрать в единую армию всех красноармейцев разбитых частей. Тысячи их застряли в деревнях, хоронятся в лесах, не знают, куда податься. Он создаст из них регулярные части. Они красноармейцы, а не партизаны. Отступление дало им бесценный опыт. Нас он зачислит в ударную бригаду. Согласны мы или нет, не вопрос.

 Его убеждённость завораживала. Призыв будет обязателен. Тех, кто не подчинится, можно считать дезертирами и судить по законам войны.
Он потрясал руками в чёрных перчатках, видать, тоже обожжённые.
Это были уже обстрелянные люди, которые претерпели окружение, бегство, узнали силу немецкого оружия, танковые атаки, автоматные очереди. Из них майор хотел создавать регулярные части, продолжение Красной Армии, развернуть мобилизацию в немецком тылу, отрезать пути снабжения немецких войск. То, что немцы вошли или входят в Ленинград, его не потрясло, Ленинград был ещё один взятый ими населённый пункт, всего лишь побольше других. А то, что на Невском развешены флаги со свастикой, что там уже разгуливают немцы, из репродукторов несутся немецкие марши, это лишь эпизод. Война не кончена, начинается новый её этап.

 Чего не хватало нашей армии, допытывался майор, чего не хватало? Ссылаются на технику, на связь, на то, что у немцев автоматы, на то, что у нас танки не те. Всё так, да только разве от автоматов, от «юнкерсов» наши драпают? Нет, извините. Заградотряды поставили, мудаки, пулемётами строчили по нам, свои своих косят, они и не понимают, что наделали, как взбаламутили мозги солдатские. Только что с Риббентропом целовались взасос, теперь вдруг требуют: смерть немецким оккупантам! То Черчилль сволочь, буржуй, вместе с Гитлером, то мы против англичан, теперь вдруг они наши союзники. Разве при такой неразберихе можно по-настоящему воевать? Нам ненависть нужна! Идея нужна!

 Всё же хорошо, когда есть кадровый командир. Трубников одобрительно заявил, что идея правильная, предложение майора – отличный лозунг войны... Но тут майор гаркнул: «У меня не предложение, а приказ!»
Кадровый командир – это вам не начальник цеха.
Нас привели в какое-то подземелье. Кирпичные своды, сырая прохлада. Когда-то тут стоял небольшой монастырь Святого Иона. В тридцатые годы его закрыли, и остались эти развалины. Накормили горячей кашей с подсолнечным маслом. Ешь от пуза. Ещё чай с настоящей заваркой. Побрились, помылись и починились. Лично я распорол голенища, тесны стали. Ноги у меня отекли. Надо было бы винтовку почистить, но в это время пригласили к костру.

 Угостили разведённым спиртом, закусь – картошка, варёная морковь, выдали по пачке махорки, ещё банку тушёнки одну на двоих. Народ сидел вокруг костра, сидели на жердинах, курили. Появилась гармонь, запевал помпотех, голос у него был слабый, но с трогательной душевностью. Особенно защемила меня ихняя танкистская самоделка:
«По танку вдарила болванка,
Сейчас рванёт боекомплект.
А жить так хочется, ребята,
А вылезать уж мочи нет».
Вылезают через десантный люк, как пояснил мне сосед, цыганистого вида механик-водитель, но я и сам помнил по заводу, какая это неудобина.
– Знаешь, чем танкисты отличаются от пехоты? – сказал он. – Несколько секунд или мигов у нас есть перед тем, как вспыхнет, так что можно увидеть свою смерть.
Подпевали голосисто, с лихостью про то:
«…как вызывают в «особенный отдел»,
почему, спрашивают, с танком не сгорел,
а я им говорю: «Дорогой начальник,
в следующей атаке обязательно сгорю».

 Рядом со мной сидел молодой заряжающий. Он подпевал и тут же успевал пояснять мне, что покидать машину можно, лишь испросив приказ полкового начальства, неважно, машина подбита или горит, а без приказа выберешься через люк – и хана тебе. Как вернёшься в полк – под расстрел. Машин дизельных мало, сообщил он, больше бензиновых, а они, ****ские зажигалки, чуть что – вспых и с концами, вот и горим. Механик-водитель ещё кое-как успеет, продолжал он, а остальные... и он аккуратно сняв у меня с рукава вошь, хрустко раздавил её ногтями.
– Это ваша пехотная скотина, – подмигнул он, – к нам она не суётся, солярка её душит.
– Не беспокойся, – сказал я, – вы теперь без танков, вошь, она в наступление пойдёт.
Я ему одно средство наше рекомендовал: мы раздевались догола и совали в муравейник, там, где чёрные муравьи, всю одежку совали, получалось вроде вошебойки...

 Был ещё куплет:
«И будет карточка пылиться
На полке пожелтелых книг.
В танкистской форме при медалях
Тебе я больше не жених».
Это было мне наглядно, только я на фото у неё без танкистской формы. Всё так и сбудется – постоит «на полке пожелтелых книг» в память о первом возлюбленном, пока не сменит чья-то другая фотография, того, другого, Римма и её поставит. Ничего не поделаешь. Эти ребята-танкисты правильно излагают закон замещения, действует он без всяких поблажек. На этой войне любовь не срабатывает, не под силу.

 Ночной ветерок повернул дым на нас, глаза защипало. Впервые через это фото представил ход дальнейшей жизни без меня. Они здесь все спокойно принимали своё будущее. Да и настоящее тоже, принимают, что с Ленинградом покончено, но большая война ещё впереди. Это я никак не опомнюсь... Майор ел печёную картошку вместе со всеми, что-то рассказывал смешное, показывая на нас, горелое лицо не позволяло ему смеяться, и он просто выкрикивал: «Ха-ха-ха».

 Ночью Ермаков разбудил меня, надо уходить. Он не верил, что Ленинград взят. Я тоже не верил, но мне нравился майор, нравились танкисты. Алим согласился идти с нами и Трубников, а вот Мерзон решил остаться, его привлекла решимость майора, его идея «до самого Берлина виселицы».
– Куда мы уходим? – твердил Мерзон. – Куда?
Дождь стучал по брезенту.
«Действительно, куда мы уходим?», думал я, всё время уходим. Куда?»
« Зачем я ушёл на эту войну?», вдруг проскочила мысль, ушёл на одну войну, а оказалось, это совсем другая. И вот сейчас – куда мы уходим?».
– Не хочешь, – сказал Ермаков Мерзону, – оставайся.
– И останусь.
– Ты что, веришь, что Ленинград взят? – спросил я.
– А ты веришь, что Киев взят? – спросил он.
– Это совсем другое, – сказал Трубников. – В крайнем случае, там на улицах бои идут.
– Нет, – сказал Мерзон, – то же самое, что Киев, что Ленинград, просрали страну, правильно сказал майор, просрали, зато выловили кучу шпионов.
– И я останусь, – вдруг сказал Трубников, – здесь лучше воевать.

 На развилке нас остановил пикет, старшина пригрозил автоматом. Они сидели в шалаше, и, что хуже всего, у них была танковая рация.
– Погоди, – сказал Ермаков, – мы с комбригом договорились, он нам пропуск дал. Ермаков вытащил из планшетки какую-то бумагу, сунул часовому. Луна светила неровно, то появлялась, то исчезала. Часовой отложил автомат, поднёс бумагу к глазам, тогда Ермаков ударил его кулаком по голове, такой у него был простой приём. Старшина тихо свалился. Каждый раз было одно и то же – он оглушал минуты на четыре, на пять, потом они очухивались, приходили в себя – такой был отработанный удар. Мы отошли шагов на десять, когда нас догнал Мерзон.
– Ты чего? – спросил Ермаков.
– Не могу, – сказал Мерзон.
– Чего не можешь?
– Вы знаете, хоть и фрицы, а вешать не смогу. Стрелять – другое дело.
Через полчаса мы забрались в какой-то сарай, чтобы там доспать своё».

 Продолжение повести в следующей публикации.