Через тернии к звёздочкам

                КОМАНДИРОВКА               
                Армия не только вооружённая сила,
                но и школа воспитания народа,
                приготовления его к жизни общественной.
                (Генерал М.И. Драгомиров).
            20-го февраля 1949-го года должны были состояться выборы в Верховный Совет Союза ССР. Накануне нас предупредили, что завтра подъёма, как такового, не будет - в коридоре заиграет аккордеон и мы по этому сигналу поднимемся, оставим на время приятно согретые постели, дружно проголосуем и вернёмся досыпать - может быть даже до самого завтрака.
           Повседневное своё обмундирование я уложил на табуретку, что стояла у кровати; поверх повседневного положил обмундирование «выходное»: саржевую гимнастёрку цвета «хаки» и синие суконные брюки «галифе». Подготовка к завтрашнему празднику заняла довольно значительное время, и с отходом ко сну мы несколько подзадержались - но что это значило по сравнению с обещанной на завтра «реабилитацией».
            Не тут-то было! Около двух часов ночи, мы ещё не успели как следует задремать, в казарму вбегают несколько старших офицеров и отдают дневальному приказ скомандовать погромче:
            - Подъём! Тревога!
            Расстаться с приятными грёзами ой как не просто и, чтобы по возможности скорее вернуть нас в мир реальных событий, подполковник нервно кричит:
          -Там люди гибнут, а вы тут трам–там, тарарам! Подъём, такие-  расссякие! Тревога!
           Убедившись, что это серьёзно я только успел автоматически, отработанными многочисленными тренировками действиями, надеть первое, что мне попало под руки, а попала мне под руки одежда выходная, как последовала команда:
         - Форма повседневная, выходи строиться!
          Не теряя времени, поверх выходной формы, я так же стремительно надеваю форму повседневную и бегу в строй. Позже не раз с благодарностью вспоминал я эту вынужденную «оплошность».
            После первых минут суматохи и спешки время потянулось размеренно и неторопливо. Были отправлены команды за получением инструментов и продуктов. Когда всё было готово, рота строем отправилась на вокзал. До вокзала, если идти параллельно железнодорожным путям, которые проходили в нескольких метрах от училищного забора, было совсем недалеко. На случай экстренной потребности быстрого передвижения личного состава к вокзалу в училищном заборе со стороны железнодорожных путей были встроены ворота, так что до вокзала дошли мы быстро, погрузились в вагоны и отправились в неизвестность.
            На место прибыли на рассвете. Из окна вагона мы увидели настоящее море, покрытое льдом. Были видны затопленные чуть ли не под крышу загородные строения. До полотна железной дороги вода не достигала всего несколько десятков сантиметров. Здесь, наконец, окончательно проясняется вся ситуация и цель нашей внезапной «командировки». Река Сырдарья разлилась, преодолев все встречавшиеся на её пути преграды, залила все окрестности Кызылорды и грозит наводнением самому городу. Вот на укрощение этой стихии и бросили наши не до конца растраченные силы.
            На время работ по спасению города нас разместили в товарных вагонах. Постелью нам служил разостланный толстым слоем камыш. Время работы не регламентировалось - работали в основном днём, но случались и ночные «вылазки».
Пути движения воды к городу мы преграждали самыми различными способами. С самолётов «спасателям» сбрасывали мешки, наполненные пустыми мешками же. Эти мешки уже наполнялись землёй, песком, галькой и укладывались для укрепления дамбы. Для этой же цели изготовлялись тут же рядом у берега реки так называемые карабуры (слово из тюркского словаря). Это такие плетёнки–фашины длиною около 7-8,5 метров и высотою до 2-х метров.   Изготавливают карабуры следующим способом: на площадке перпендикулярно оси карабуры растягивают ряды проволок или канатов 0,7 м., на которые укладывают камыш слоем 20-25 см., на камыш расстилают солому слоем 5-10 см., а на неё слой крупной гальки толщиной 10-25 см. Затем карабуру сворачивают рулетом, стягивают проволокой или канатом, сплетённым из камыша, и сбрасывают в назначенное место.
             Одновременно принимались меры и по укреплению насыпи железнодорожного полотна. Для этого подгонялись платформы, гружёные галькой и щебнем, и этот груз мы сваливали за борт на насыпь. Нередко такой груз где–нибудь в районе Ферганской долины попадал под дождь, и крепкий мороз, неожиданно установившийся в эти дни в районе Кызылорды, сковывал его до крепости гранитного валуна, и тогда результат всех наших усилий сводился к минимуму. Время для разгрузки платформы строго ограничивалось в рамках железнодорожного распорядка. Кирки и ломы оказались малоэффективными орудиями для разрушения намертво спаянного замороженной влагой монолита из гальки и щебня, и платформы уходили зачастую разгружёнными едва ли наполовину.               
           Установившиеся крепкие морозы одновременно и помогали проведению спасательных работ, поскольку вода перестала прибывать так обильно, а с другой стороны людям работать на морозе стало труднее. Продрогнув, они шли греться к костру, благо камыша хватало с избытком. Я к костру не подходил, поскольку основательно отогревшимся после «посиделок» у костра выходить на мороз очень неприятно и очень похоже, по моему мнению, на то, как после отдыха на привале при дальнем переходе тяжело заставлять себя продолжать движение – это раз. Во-вторых, я более других провёл в своей жизни времени в похожих условиях; были некоторые навыки поведения на морозе - я ведь вырос в условиях почти сибирских холодов; и в-третьих, меня очень даже хорошо выручала моя «удвоенная» одежда, составленная из выходной и повседневной рабочей форм. А вот мой среднеазиатский теплолюбивый товарищ, Роберт Мартиросов, так однажды прижался к костру, что спалил чуть ли не половину своего кирзового сапога.
            С Робертом у нас сложились хорошие, дружеские отношения. Это был интеллигентный и очень ранимый человек, в прошлом школьный учитель. У нас нашлось много общих интересов. Трудно сказать, что заставило его выбрать для себя именно этот, совершенно ему не подходящий, жизненный ориентир. Мне было тяжело, но у меня была хоть какая-никакая закалка из деревенской жизни, а Роберту совсем было плохо.  Физические и психологические нагрузки оказались для него совершенно непреодолимыми. Однажды на занятиях по истории ВКП(б) у Роберта произошёл нервный срыв: он что–то «ляпнул» невпопад и из того самого кабинета социально – экономического цикла, из которого десять лет назад на лесоповал отправился уже упоминавшийся мною писатель, бывший в последние годы своей жизни председателем Союза писателей Российской Федерации, герой Советского Союза, полковник в отставке, а тогда курсант нашего училища, Карпов В.В., Мартиросов Роберт был отправлен в психиатрическую лечебницу.
           Мне несказанно повезло, что я на этих занятиях не присутствовал, так как находился в это время на излечении в лазарете. Я с моим неукротимым чувством справедливости и своим собственным, особым пониманием правды, моей неистребимой деревенской открытостью, очень даже легко мог составить «тандем» своему незадачливому товарищу. Вернувшись из лазарета, никаких подробностей я ни от кого не добился, и о дальнейшей горестной судьбе Роберта узнать мне ничего не удалось.
        Пробыли мы в «командировке» чуть более двадцати суток. Возвратились «победителями», но в изрядно потрёпанном виде. И вышли мы из вагонов по приезде не на вокзале, а где - то на окраине города, может быть на какой товарной станции. По пути движения в расположение училища нам стали встречаться группы людей, как будто давно ожидавших нашего возвращения. По большей части это были женщины. Многие из них плакали, глядя на нас. Ведь было начало всего лишь четвёртого послевоенного года; ещё свежи были душевные раны, оставленные недавно прошедшей войной и мы, может быть, напомнили девушкам их возлюбленных, вдовам мужей, а матерям их сыновей, не вернувшихся с войны. В течение двух суток, предоставленных нам командованием, мы отдохнули, привели себя в надлежащий вид, и всё вернулось в привычную колею.

                ПЕРВЫЙ ВЫЕЗД В ЛЕТНИЙ ЛАГЕРЬ.
                Воспитание есть искусство,
                применение которого
                совершенствуется поколениями.
                (Иммануил Кант)
            «Венцом военного образования юнкеров являлись лагери» - писал когда-то в своих воспоминаниях русский (дореволюционный) генерал А.И. Спиридович. Вот так и я первой «училищной» весной в составе нашей курсантской роты закреплять практикой полученные теоретические знания и "совершенствовать воинское мастерство" совершил свой первый выезд в лагерь, который находился в районе города Чирчика и носил название «Сталинский». Разместили нас в казармах.
           Интересно отметить, что более ста десяти лет назад, после окончания Московского военного училища в 1903 году, в чине подпоручика (лейтенанта по-современному) начинал свою офицерскую карьеру в 1-м стрелковом Туркестанском батальоне Туркестанского военного округа будущий гений оперативно-штабной работы Советской армии маршал Советского союза Б.М. Шапошников. И именно в этот же наш теперешний лагерь похоже и был им совершён первый выезд в начале своей карьеры. Приведу небольшую часть его воспоминаний для сравнения.
          «15 апреля 1904 года мы выступили в лагерь под селом Троицкое, в 35 верстах к северу от Ташкента… (Кстати, на кладбище села Троицкое был похоронен наш сокурсник курсант Думчев. И.К.). Сильная жара, когда уже в 7 часов утра термометр показывал 35, а к 3 часам 50 градусов по Реомюру вынуждала менять распорядок дня. (По Цельсию – это около 62-х). Занятия проводились утром и вечером, (вот неженки! И.К.) Подъём был в 5, и первый выстрел на стрельбище – в 6 утра. Возвращались со стрельбы к 10, самое позднее к 12 часам. До 3.50 дня был обед и отдых, и только за тем до 7 часов вечера роты вели занятия. В 8 часов перекличка и затем отбой». К этом следует добавить, что и у солдат и у офицеров, в связи с жарким узбекским климатом, головные уборы были в белых чехлах, белые рубахи у солдат и светлые кителя у офицеров. 
          У нас же были пилотки и гимнастёрки всеми любимого традиционного цвета «хаки» и на ногах кирзовые сапоги; во внутреннем распорядке так же всё было на должном уровне - никаких поблажек. Подъём в 6, зарядка, туалет, завтрак и занятия в подавляющем количестве времени на свежем воздухе, под лучами щедрого южного солнца примерно до часу (точно не помню); затем обед, час послеобеденного отдыха (сна) и снова - занятия до ужина. После ужина некоторое количество свободного времени и после вечерней поверки – отбой в 23.00. Вот примерно так, хотя за абсолютную точность, за давностью, не ручаюсь.
           Здесь я пережил первое и единственное в своей жизни небольшое землетрясение. Произошло оно днём, во время послеобеденного отдыха. Сначала мы ощутили небольшую качку, как бывает, наверное, в кубрике морского судна; электрические лампочки в нашей казарме стали раскачиваться словно маятники. Мы выскочили из казармы наружу. Земля колыхалась, как водная поверхность при лёгком волнении. «Сведений о жертвах и разрушениях не поступало».               
        «Походы» в столовую, которая находилась за небольшим каналом, мы ходили только в трусах и сапогах. Рядом со столовой был бассейн - перед обедом обязательное купание. Иногда обед был, как в шутку говорили курсанты, с «кониной». Это означало, что по дороге на обед старшина останавливал роту перед спортивным снарядом, который носит название «конь» и, перестроив курсантов в колонну по одному, «предлагал» продолжить поход в столовую только после успешного выполнения прыжка через него. Не всегда преодолеть это препятствие удавалось всем с первого раза. Однажды я, совершив несколько безуспешных попыток, весь в расстроенных чувствах снял свои кирзовые «ботфорты» и босиком, разбежавшись, так «сиганул» через эту зловредную бездушную скотину, что перелетев, миновал точку отталкивания на переднем крае и, не ощутив под руками опоры, нырнул головой вниз в опилки, чувствительно оцарапав о передний угол снаряда незащищённую одеждой часть живота.
          Первым делом по приезде в лагерь мы приступили к подготовке учебных полей, для чего нужно было вырыть сеть траншей. Нам определили дневной объём работ: каждый из нас должен был вырыть некоторый отрезок траншеи по указанным параметрам - длине, глубине, ширине - и мы приступили к работе. После выполнения работы мы могли быть свободны, - чем раньше справишься с заданием, тем больше времени останется у тебя для отдыха. Грунт был сложный, сплошной булыжник на приличную глубину, так что потрудиться пришлось на славу. Вот здесь потом, в течение летнего учебного периода обучения мы и решали различные тактические задачи.
           Будучи весьма впечатлительным юношей, я во время учений перед «атакой» попытался представить себя в реальной боевой обстановке. Мне захотелось, как теперь принято выражаться, хотя бы «виртуально», побывать на месте солдат, готовящихся к смертельной схватке, может быть даже к рукопашной; представить их моральное состояние перед встречей с врагом лицом к лицу. Я настолько вошёл в «роль», что, когда раздалась команда: «В атаку! Вперёд!», мне потребовалось некоторое психологическое усилие, чтобы «вытолкнуть» себя из траншеи. (Что-то похожее на «синдром Стендаля») (?).
          В этом году к нам поступили недавно появившиеся на вооружении Советской Армии самозарядные карабины Симонова (СКС) и автоматы Калашникова, разработанные под патрон образца 1943-го года. Как сами автоматы и карабины, так и патроны к ним были строго засекречены - потеря хотя бы одного такого патрона, или даже гильзы от него, стала бы чрезвычайным происшествием.
         Первые стрельбы из автомата проводились на стрельбище, что находилось недалеко от казармы. Около стрелка становился курсант с командирской фуражкой и ловил ею гильзы, которые выбрасывал работающий автомат. После окончания стрельб начался, естественно, подсчет собранных гильз. И о, ужас! – одной гильзы не хватает. Всем взводом в полном составе до обеда и после него, во время дневного отдыха, под палящими лучами щедрого среднеазиатского солнца ползали мы по полигону в поисках этого малюсенького предмета, содержавшего в себе такую серьёзную угрозу миру на нашей планете, «и никак не могли отыскать».
            Но, всё-таки, в конце концов, конечно, нашлась она, подлая. В состоянии всеобщего замешательства, опасения будущих всевозможных разборок по случаю такого чрезвычайного происшествия на разных уровнях и в различных органах, никому из нас и в голову не пришло, что эта зловредная железка вполне могла затаиться где-нибудь, да хотя бы внутри всё той же фуражки, которой мы ловили «отходы» этого "душеистребительного" аппарата. И, как потом оказалось на самом деле, в тулье своей фуражки, где она надёжно обосновалась, и обнаружил её впоследствии наш командир взвода.  А может быть это он сам и устроил нам этот спектакль; может быть это был педагогический прием, изобретённый нашим дотошным отцом–командиром, дабы во избежание чего-либо подобного в будущем, повысить и закрепить в нашем сознании чувство высокой ответственности.
              Здесь, в этом лагере, мне удалось впервые в жизни наугощаться различными южными фруктами, стоившими буквально копейки. Неизгладимую память у меня оставили последствия неумеренного употребления урюка (20 коп. за кг), «поставлявшегося в продажу» по выходным дням местными жителями. Мелкие подробности солдатской поговорки по-солдатски кратко, сжато и вместе с тем красочно и точно рисующие картину этих последствий («на три метра против ветра»), я частично опускаю. Скажу только, что тесно «породнившись» с медициной, я узнал об «экстремально» эффективных послабляющих свойствах этого фрукта.

                БЛАГОРОДНЫЙ ПОРЫВ. (Комсомольская юность моя)
        Воспоминаний рой, как мошек туча,              Но приведу пока один лишь случай;
        Вокруг меня снуёт с недавних пор.                Рассудку он имел наперекор
        Из их толпы, цветистой и летучей,              На жизнь мою немалое влиянье –
        Составить целый мог бы я обзор.             Так пусть другим послужит в назиданье…
                (А.К. Толстой)
              Мне очень хотелось подружиться с одним из моих сокурсников, Сашей Гуськовым. Он привлекал меня каким – то особенно добрым, мягким характером; был начитан и ревностно, в отличие от меня, относился к овладению военными науками. В полуденный час отдыха, когда наступал южный температурный пик, Саша вкатывал в тень станковый пулемёт и возился с ним на протяжении всего времени отдыха, разбирая и вновь собирая его. На стрелковом конкурсе или конференции, не помню уже как называлось это мероприятие, на которое командировали Сашу от нашего взвода, он в считанные секунды разобрал и затем собрал эту стрелковую машину, за что получил солидное поощрение, (кажется часы), от командующего Туркестанским военным округом, генерала армии Петрова Ивана Ефимовича.
            Я заметил, что Саша больше всего общается с курсантом, который носил фамилию, напоминавшую нам решительную атаку укреплённой позиции во времена русско-турецкой войны, предпочитаемую великим русским полководцем генералиссимусом А.В. Суворовым – Штурм (а в этом месте годы уже "шепчут": "а не ошибочка ли вышла у тебя с фамилией этого курсанта?"). Они часто уединялись, у них были какие-то свои общие секреты. И вот как-то тихим шелестом прошёл слушок, что будто-бы у родителей этих ребят, занимавших по-видимому довольно ответственные руководящие посты, какие–то неприятности. И вероятнее всего по политическим мотивам.
         Через некоторое время в нашей роте назначается комсомольское собрание. В начале собрания со вступительным словом выступает начальник политотдела училища,  полковник Батыгин и всячески охаивает курсанта Гуськова, обвиняя его во всевозможных смертных грехах, о которых мы не могли даже и подозревать. Нашлись ли желающие выступить, беспощадно и гневно осудить «преступные» пороки курсанта Гуськова, я не помню. Но, думаю, вряд ли. В заключение всего полковник обратился к комсомольцам с вопросом:   
           - Достоин ли такой комсомолец быть в ваших рядах?
        Зал безмолвствовал. Лишь я, никогда не бывавший в первых рядах «отчаянных парней», и, как всегда, не утруждавший себя излишними размышлениями о возможных последствиях, внутренне крайне возмущённый такой страшной несправедливостью, произнёс, как бы невзначай и, как бы про себя, совсем негромко:
         - Достоин. («Нет в мире ничего отважнее глупости» - сказал когда-то один мудрый человек, имя которому Менандр).
            Зал замер. Испугались все, и больше всех, разумеется, я. Лучик разумного высветил на мгновение уголок в моей памяти, где хранились некоторые сведения о цене подобных благородных слабостей, «и стало мне понятно, что не вернуть обратно», покинувшее меня душевное равновесие. Ведь, как говорили латиняне: «Nescit vox missa reverti» - сказанное слово не возвращается; слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
        - Кто это сказал? - строго спросили из президиума.
         Все молчат, а я «громче всех». Вопрос повторили несколько раз.  Результат тот же: «своих не сдаём!» Собрание распустили.
         Отужинали, и времечко к отбою приблизилось неспешно. Несмотря на своё весьма угнетённое состояние, уснул я довольно скоро. Около двух часов ночи меня разбудили и пригласили на «собеседование», где меня «взбодрили», как следует, и на следующем, внеочередном комсомольском собрании, я униженно и путано что-то лепетал в своё оправдание, после чего меня оставили в покое. А ведь когда ещё предупреждал мудрый «товарищ» И. Гёте: «Предосторожность проста, а раскаяние многосложно».
           Позже мне «донесли», что «стукнул» на меня наш комсомольский вожак -  курсант Камышев, и я не считаю себя вправе осуждать его поступок и держать на него обиду - поступить ему иначе в то время было бы рискованным безрассудством. Своим наивным юношеским недомыслием я не понимал, как не понимали тогда этого и мои юные товарищи, под какой удар я подставлял их всех, вместе с собой, своей легкомысленной выходкой, воображая себя этаким непримиримым борцом за справедливость. Не столь опасной была моя нелепая выходка, сколь единодушная молчаливая её поддержка всей ротой. Такое поведение могло для нас окончиться весьма печально. Ведь это был своего рода бунт. Коллективное неповиновение всегда и везде наказывалось очень строго, а в армии тем более.
           Писатель О. Волков, «Соловецкий Затворник», проведший только в Соловецких лагерях около девятнадцати лет, описывал в одной из своих повестей случай, как на «Соловки» однажды «пригнали» целую роту курсантов вместе со всеми ротными офицерами.(Я теперь вот не вполне уверен, что читал это именно у Волкова и, поскольку я во всём люблю абсолютно доказанную достоверность, то уже в который раз очень жалею, что не зафиксировал такие важные для меня сведения, в записях. «У нас так мало записывают» - сокрушался когда-то М. Лермонтов).  Не исключено, что и с нами вполне могли поступить подобным образом. Так я своей глупой секундной бравадой мог погубить свою такую дружную, родную третью роту, сломать десятки юных судеб. И я благодарю Бога и своего Ангела-Хранителя за столь благополучный исход моей глупости.
          Сашу Гуськова исключили из комсомола и из училища. Через несколько лет я встретил его на вокзале в Ташкенте. Они со своим родителем полностью реабилитировались. Саша успешно окончил существовавшие тогда при нашем училище ускоренные годичные офицерские курсы и стал отличным офицером.
         Для меня результатом моей выходки явились несколько нехороших слов в комсомольской характеристике, которая была вложена в моё личное дело, и оттуда потихоньку, но довольно заметно, вредила моей военной карьере. Позже по телевидению мне довелось услышать рассказ офицера, так же неудачно вступившегося за своего товарища. У него значительно замедлился карьерный рост - отсюда задержки очередного воинского звания; ему исключили возможность службы в советских войсках за границей и возможность поступления в высшие военные учебные заведения. Всё это, в полной мере, довелось пережить и мне, о чём я подробно расскажу ниже.
         
                ЖЕРТВЫ СУМО
                Раз не справился в СУМО,
                Значит ты не ел давно.
           Кроме всего прочего судьба «подарила» мне ещё одну возможность «отличиться», да так, что мои прошлые промахи могут показаться лишь лёгкой разминкой, по сравнению с тем, что ожидало меня впереди - передо мною вновь замаячила очень и очень печальная перспектива. Это уже было зимой «дома», на зимних квартирах. Наша рота курсантов, заходя в столовую на обед, столкнулась «носом к носу» с другой, уже отобедавшей. Что в данном случае можно ожидать от здоровых, крепких молодых ребят, полных задора, силушки молодецкой, энергии, требующей немедленного выхода? Рота, выходившая из столовой после обеда, старается сдвинуть нас с уже занятой нами территории, а затем и вообще вытеснить окончательно в коридор. Наши же ребята, наоборот, тем же самым способом изо всех сил стараются вернуть своих «оппонентов» назад, в столовую. Получилось что-то вроде японской борьбы «сумо», только коллективной в данном, отдельно взятом случае. В результате такого противоборства три «атлета» и я, конечно же, в их числе, были выдавлены из основной массы «борцов» в сторону. А в этой-то стороне, как раз, на высокой деревянной подставке стоял, страшно сказать, гипсовый бюст самого Иосифа Виссарионовича Сталина. После контакта с нами подставка упала и рухнувший на пол бюст «отца народов» разлетелся вдребезги. Мы, несчастное «трио», уже имели в своей памяти немало страшных рассказов о воспитательных мерах советской законодательной системы за подобные неуклюжие движения, пережили немало неприятных, тяжёлых минут в ожидании предполагаемых последствий.
           Вот как размышлял о возможных в подобном случае последствиях писатель Эфраим Севела в своей книге «Избранное», в прологе к рассказу «Что такое знамя»:
         - «На этом шкафу стоял гипсовый бюст генералиссимуса И. В. Сталина со слоем пыли на плечах и фуражке, и пыль эту не вытирали, боясь уронить и разбить бюст вождя, за что неминуемо упекли бы под военный трибунал». 
           Но, как ни странно, ничего даже близко похожего с нами, слава Богу, не случилось, и подобная чаша нас миновала: мы отделались лёгким испугом и при получении «расчёта» по окончании училища облегчили содержимое своих кошельков на шестьдесят один рубль с копейками (26 коп.?) Если бы я обладал даром предвидения, наверное попытался бы сохранить квитанцию об оплате для «истории», для подтверждения потомкам реальности происшедшего, хотя, по правде говоря, при определённых обстоятельствах плата за такое «ясновидение», как знать, могла бы оказаться непомерно высокой. Кто спас нас от карающего меча «самого гуманного суда в мире?», кого подвигло Божье Провидение пожалеть тройку неудачников? Очень даже, может быть, того же начальника политотдела училища - ведь это была его «епархия». Притом ещё произошло это в его присутствии, на его глазах. То ли не было с ним в Ташкенте его семьи, то ли по каким другим, неизвестным нам причинам, питался он в курсантской столовой и место его было как раз напротив этих опасных предметов, по другую сторону входной двери, где произошла наша «историческая» встреча.
         И, всё-таки, в родном моём посёлке «неустановленными лицами» были тщательно проверены все имеющиеся сведения в наших поселковых, а возможно и в районных архивах о моём прошлом и настоящем, а также моих ближайших родственников. Об этом мне рассказала моя мать, правильно связавшая эту проверку с моим обучением в военном училище. Но она полагала лишь, что военное руководство хотело убедиться в чистоте рабоче-крестьянского происхождения будущего офицера и безупречного прошлого его родственников. Так что тревоги моей матери по поводу признания о совершённом её дядей убийстве такого знаменитого человека, как первый сельский коммунист Салабаев К.Н., имели для неё вполне реальные основания. Я же полагаю, что даже если бы эти «старатели» вдруг и «отрыли» какие ни то сведения о таком родственнике – «десятая вода на киселе» - то вряд ли они много чего добавили бы к «прегрешениям», добытым моими собственными «стараниями».