Дао цветных снов. Часть 4

Шел всего четвертый день моего странного отпуска в Липах, а мне казалось, что я тут жил всегда, всю жизнь. Мне не хотелось выходить в интернет, достаточно было посмотреть вечером новости вместе с дедом. По телефону никто не звонил, и я никому не звонил. Зато уговорил Пал Матвеича помочь ему покрасить дом. Съездил в поселок за инструментами, за краской, и принялся отдирать старую краску с деревянной облицовки дома.

Дед как всегда сидел неподалеку на своей скамейке и курил.

– А что, Алексей, твои родители еще живы, где живут?

– Да, живы-здоровы. Они за Уралом живут. С ними моя сестра младшая. Так что, не одни, под присмотром.

– А, ну так это хорошо, – одобрительно кивнул он. – Что ж своей семьей не обзавелся, ведь не мальчик уже?

– Была у меня жена. Развелись. Надоел я ей. Не такой, как надо, был.

– И деток не было?

– Не было. Сначала молодые были, для себя хотелось жить. А потом так и не вышло.

Дед помолчал.

– Да, нынче все по-другому стало. И семья уж никому не нужна, и родители по боку, и дети как обуза. Времена другие. Ничего, видно, не поделаешь.

Старая краска с легкостью отходила от досок. Пожалуй, за день-два я справлюсь. А покрасить – не сложно.

– Вы понимаете, Пал Матвеич, в городе совсем другая жизнь. Я вот замечаю, что в деревне время медленно течет. За день сколько всего успеваешь. Да и просто и понятно всё. Надо утром за хлебом сходить, молока выпить. В огороде траву прополоть. Калитку скрипучую смазать. Потом из подвала для картошки ящик вытащить, просушить на солнце. За собой высыпавшуюся землю вымести из дома, половики потрясти. Обед сварить. Ну и так дальше. А в городе суета одна: кажется, что дел много, а на самом деле просто сидишь за столом, в компьютер пялишься. Столько разговоров, столько людей, столько всего передумаешь за день, а результата не видно. Не понимаешь, зачем и с какой целью ты за этим столом мозги себе паришь.

– Так ведь, умственный труд это вроде как, нет?

– Умственный труд – это когда результат твоего труда в виде идеи возникает. Ты его видишь. А тут – конвеер. Мозги твои – как винтик одной большой машины. Вроде как без тебя вся машина рухнет, функционировать перестанет, то есть ты что-то значишь – умом понимаешь это, но в ощущениях тебе ничего не дано, кроме суеты.

Дед покачал головой, мол, продолжай.

– Домой приходишь, и там почти тоже самое – голову заполняет всякий информационный мусор. Раньше телевизор был, теперь интернет. Общаться люди перестали. Максимум на что способны – на совместную выпивку. Какая уж тут семья…

– Так ведь разве ж плохо, что ты каждый день выполняешь какую-то работу. Вон у нас, Митрич, тоже каждый день с утра до вечера, под солнцем, под дождем, стадо пасет. Думаешь, ему так интересно? Но надо. А кто еще будет коров пасти, если не он?

Я вздохнул.

– Так то оно так. Но тот же Митрич ваш, он поработал, вышел во двор, сел на завалинку или к вам подошел поговорить. Хоть о чем. В городе такой возможности нет. Большой муравейник, постоянно в движении. Очень редко кого можно найти, чтобы поговорить. Особенно, если говорить не о том, что по телевизору передают, а о том, что переживаешь.

– Хм, так ведь и в деревне трудно себе друга найти по душе. Это испокон веков трудно было. У вас в городе даже проще должно быть, людей много. Главное – искать. А у тебя что ж, друзей нет?

– Есть, – соврал я, – но они такие друзья – скорее приятели. Встречаемся, обсуждаем что-то, но стараемся в душу не лезть. Каждый сам со своими тараканами разбирается.

– Тараканами? – не понял дед.

Я засмеялся:

– Это сейчас так говорят про всякие внутренние проблемы, психологические. Сленг такой.

– Сленг. Вона оно как, – так и не понял Пал Матвеич. – Знаешь, что я тебе скажу… Деревня, город – все одно. Если душа не на месте, так и не найдешь нигде ее. Как посмотришь, и в городе, и в деревне люди одинаково маются, все чем-то недовольны, все им чего-то не хватает. В деревне, думаешь, чего мужики спиваются?

– Так и что ж делать то, Пал Матвеич?

– Чего делать? Все тебе скажи, – улыбнулся дед. – А смысл то будет какой в моем ответе, если он тебе «в ощущениях не дан»?

Я вытаращил глаза. На скамейке сидел какой-то китайский лама в оранжевых одеждах. Зажмурился. Открыл глаза. Дедовский старый выцветший пиджак солнце раскрасило в золотистый цвет. Наваждение какое-то.

– Пойду я картошки поставлю варить. Галина, из пятнадцатого дома, мне утром огурчиков свежих принесла, пока ты спал еще, я замалосолил сразу. Будем обедать.

Вечером я лежал и думал, ведь прав дед – не найдет человек покоя снаружи, где бы не искал. Нельзя его там найти. А где? Внутри? И как его там искать?

Мне представилась толпа людей на станции метро. Вроде все вместе, но каждый по отдельности. Каждый живет в своем замкнутом мире. Каждый считает, что достоин лучшего. Ищет себе цели или удовольствия, чтобы идти, как по лестнице, от одной к другой, создавая себе иллюзию жизни, иллюзию движения. Бесконечно усложняет себе жизнь, упрощая свое существование, больше и больше давая пищи для ума, и все больше заковывая свои чувства и эмоции в непробиваемый панцирь. Бесконечно расширяет пространство, не пытаясь осознать и почувствовать время. В поисках любви, запирает свою душу в ментальную тюрьму, стараясь избежать равнодушия и боли. Жалея себя, не понимает, что другой, тот который рядом, так же ищет понимания. По тем же причинам. И так же не знает, что рядом есть тот, кто тоже чувствует. Кто тоже заперся в своей клетке.

Мне до слез стало жалко себя. И стало жалко других. Я ведь ничем от них не отличаюсь. Не лучше и не хуже. Разве что судьба мне дает больше возможностей для понимания этого. Другие просто живут, не осознавая, что находятся в тюрьме, которую выстроили для себя сами.

Снилось черное озеро. Я пришел к нему, блуждая в лесу.
Пошел за грибами, и случайно на него набрел. Небо было
голубое, а озеро черное. Странно. Ведь вода должна быть
синей. Я зачерпнул воды рукой. Она была прозрачной и холодной.
Рискнул попробовать на вкус – как из родника. Вкусная.
Так почему тогда озеро черное?

***

Утром шестого дня Пал Матвеич разбудил меня в восемь утра. Он был причесан и одет в чистый выглаженный костюм.

– Я пойду в соседнюю деревню, на похороны. Позавчера там Митрофанов умер, работали вместе с ним в колхозе раньше. Надо уважить. Ты тут сам хозяйничай.

– Я с вами, – сорвался я с кровати.

Последний раз я видел похороны в детстве, когда гостил у бабушки в деревне. Тогда мне это действо не понравилось. Какая-то тетенька в черном платке громко плакала, а молчаливая толпа шла за машиной, на которой был установлен гроб. Мальчишкой, я еще не знал, что такое смерть, и внутренне ощущал, что это скорее что-то непонятное, чем страшное.

За много лет традиции похорон не изменились. Народ заходит в дом, кладет рядом с покойником цветы и деньги. Мужчины выносят гроб, крышку ставят на машину. Затем все выстраиваются в подобие колонны. Процессия начинает движение, с машины на землю летят еловые ветки. Гроб на руках несут до первого перекрестка – умер человек уважаемый. Чистое, неиспользованное полотенце родные отдают первому встречному. Потом гроб переставляют на машину и все медленно движутся к церкви. Прохожие останавливаются, кто-то крестится, некоторые просто молча смотрят вслед. Никто не проходит мимо.

В церкви мне, наконец, удалось разглядеть родных Митрофанова. Его хоронили, видимо, дочь и внучка. Усталая женщина лет шестидесяти, молча, без слез, слушала батюшкины молитвы, по лицу ее дочки рекой текли слезы. Обе в руках держали горящие свечи.

Прочитав разрешительную молитву, батюшка пригласил родных и друзей проститься с покойным. Какая-то женщина вдруг запричитала в голос, словно выплескивала свое отчаяние.

Батюшка подошел к ней и что-то тихонько сказал. Успокоилась.

Когда все желающие поцеловали венец на лбу покойного и крест на его груди, батюшка закрыл лицо саваном, а мужчины положили на гроб крышку, забили гвоздями. Опять раздались вопли.

Батюшка теперь обратился ко всем:

– Родные мои, о ком плачете? О ком причитаете вы сегодня? Не о себе ли? О тех, кто остался на грешной земле, когда их близкий ушел в царствие небесное. Знаете ли, верите ли, что хорошо ему там? Стремитесь ли, помогаете ли ему своими молитвами сделать путь короче и легче? Или своими слезами держите его рядом с собой, как делали всю жизнь свою? Очнитесь от себялюбия своего. Сегодня не вас хороним.

Женщина стала плакать тише. Гроб снова взяли на руки и понесли на кладбище.

Пал Матвеич за все время даже не посмотрел на меня. Он был полностью поглощен всем этим действом и своими мыслями.

Я незаметно ушел, на поминках мне делать было нечего. На улице небо заволокло тучами, закрапал дождик. Не спеша я дошел до дома и до возвращения деда просидел на крыльце. Ключей у меня с собой не было. Да и не хотелось мне в дом. В душе царило смятение. Слова священника по-другому, но в точности по смыслу повторили мои недавние размышления.

Как так получается, что мир возвращает мне мои собственные мысли словами других людей?



Вечером мы с дедом Пашей впервые за неделю решили выпить. Настроение у моего хозяина было тяжелое. Шутка ли, уходят те, с кем ты делил свою молодость, кто моложе и умнее тебя, уходят туда, откуда не возвращаются. Каково это переживать, когда ты сам на пороге смерти…

– Пал Матвеич, а вы верующий? – попытался я поддержать разговор после первой, выпитой не чокаясь, рюмки.

– А ты пошто спрашиваешь?

– Ваш товарищ, Митрофанов, видимо верующий был, раз его в церкви отпевали. Хотя вроде в Советском Союзе не принято было креститься, все атеистами были.

– Миха то окрестился сам, да, когда «воскрес» после операции на сердце, инфаркт у него был. Врачи с того света вытащили. И видел он там чего-то, пока без сознания был.

– Как интересно! Он вам рассказывал?

– Рассказывал. Как жизнь перед глазами пронеслась, как свет увидел.

– И все?

– Да вроде все.

– И что? Вы верите в это?

– Про что он говорил то? Конечно, верю. Почему мне ему не верить? Не стал бы он выдумывать.

– Значит, и вы верите в Бога?

– Вот пристал как банный лист. Не знаю я. В церковь не ходил и не хожу, только на похороны вот. Моя жизнь и без Бога не плоха.

– А смерть?

– Что смерть?

– Умирать не страшно? Ведь скоро уже, – я покраснел от собственной наглости, но любопытство было сильней.

– Дурачок ты, как я посмотрю, – улыбнулся дед. – Ты же не боялся, когда сюда ехал?

– Так мне то чего бояться? Я же знал, что если не у вас, так в другом месте найду себе дом. Ничего страшного, – опять я обманул деда.

– Так и смерть – часть жизни. Никуда от нее не деться в любом случае. Чего зря нервничать.

– И что, вам не интересно знать, что там дальше будет? Говорят, что есть рай, а есть ад. В раю хорошо, в аду грешников мучают. И чтобы в рай попасть, надо тут, на Земле, себя вести примерно.

– Я тебе так скажу… Религия эта вся одними людьми придумана, чтобы других, бестолковых людей в узде держать, чтобы этот мир совсем уж беспорядок не поглотил. Коли совести своей нету, надо, чтобы извне кто-то порядок поддерживал. Оно ведь как получается: бессовестные себе рай на этом свете организуют, а совестливые и здесь в аду живут, от своих собственных угрызений и страдая. Надо же как-то эту несправедливость исправить. Вот тебе и сочиняет народ религии.

Моя же вера такова: на этом свете как ты сам себе решил жить, так и будет. Единственная ответственность твоя, думать, как твое слово или поступок в мире отзовется. Когда понимаешь это, так и жить легче. А что там дальше, не нашего ума дело.

– Просто у вас все, – вздохнул я.

– Так и есть все просто. А ты сложно хотел?

Я пожал плечами. Вот ответил мне дед на вопрос. Понимаю я его. А толку от этого почти никакого. И дело не в том, что я Пал Матвеичу не верю. Верю. Дело в чем-то другом.


Ложась спать, мысленно желаю, чтобы еще раз увидеть во сне тот дом, который мне приснился неделю назад. Хочется туда вернуться и внимательно все осмотреть.

Мне снится, как из туманного холодного утра проступает женская
фигура с коромыслом. Девушка несет полные ведра воды. Я вглядываюсь
 в лицо – это внучка Митрофанова. По ее лицу текут слезы, как вчера
на похоронах. Надо же ее утешить. Разве можно так долго реветь? Но
вопреки своему порыву я остаюсь стоять где-то неподалеку, не в силах
сдвинуться с места.

Девушка проходит мимо. Я, не по своей воле, иду в дом. Вот он,
мой родной дом. Вспомнил, я же хотел его осмотреть.

Наконец, мое мышление включается, и я начинаю осознанно передвигаться
по комнатам. Видимые образы неустойчивы, словно сотканы из тумана.
Сам я передвигаюсь словно какое-то бестелесое существо – легко и плавно.
Каждая вещь поддается моим движениям, как в реальности. Я открываю
ящик комода, там лежат разные вещи. Рубашки, штаны. В другом ящике
поглаженное постельное белье. Не интересно. Иду дальше. На кухне,
в буфете на полочке стоит вазочка с кусковым сахаром, рядом кусачки,
чтобы его колоть. Позади банки с вареньем. Пачка печенья. Странно
ее видеть здесь, в этом доме. Дом старинный, из прошлого века, и
вдруг – пачка печенья, упакованная в целлофан. Я беру ее в руки,
 натыкаюсь взглядом на собственные пальцы и… вылетаю из сна.


За окном стоит темная ночь. Окна террасы выходят в палисадник, но свет от единственного на всей улице фонаря через пять домов так далеко, что не мешает мне видеть небо. Оно в звездах. Я рассматриваю Большую Медведицу, нахожу ее детеныша. Высунувшись из окна, начинаю искать созвездие Ориона. Не видно. Выползаю из-под одеяла, и топаю на улицу. Там тепло. Разваливаюсь на скамейке лицом вверх. Теперь все звездное небо в моем распоряжении. Вот и Орион, утянутый своим поясом. Все, как миллион лет назад. В мире полнейшая тишина.

Когда то с подобной картины в горах начинался мой путь к снам. Сегодня я стал там хозяином. И только чуть раньше, как это не прискорбно, стал хозяином жизни.

По сути Павел Матвеевич прав. Человек становится собой, когда перестает жить по навязанным ему обществом правилам. Вроде просто, но так сложно. До какой депрессии я должен был дойти, чтобы взять и решиться уехать, решиться на спонтанный поступок, решиться поступить нескладно, неожиданно, не как все, но так, как хотелось именно мне. Как трудно было найти в себе это желание, и как просто его исполнить, когда уже на все наплевать, когда ничего не теряешь, когда никому ничего не должен. Разве может обычный, попавший в колею привычного бытия, связанный тысячами невидимых нитей отношений, человек выбраться из своих собственных заблуждений? Если и мысли, и убеждения, и желания, и даже чувства у него не свои. Да и страшно это, реально страшно, когда не на кого свалить вину за то, что у тебя неправильные мысли, желания… А ведь они могли бы и у меня сейчас оказаться неправильными, если бы я попал не к этому деду, а скажем, к той же Нине. И не лежал бы я сейчас тут, а давно бы уехал домой, убегая еще от одного непонимания, еще от одной закрытой наглухо души.

Много ли найдется на свете чудаков, которые могут посреди ночи встать, выйти на улицу, и лежать, глядя в небо? Кому-то это сделать банально лень. Кому-то не хочется вылезать из комфортной теплой кровати. Кто-то просто не видит в этом смысла. Почему? Да потому! Сознанию нечего делать! Не о чем думать! Нечего анализировать, нечему давать названия. Для него тут все просто – ночь, темно, звезды, тишина. А душа – она погребена под толстым слоем чужих мыслей, чужих планов, чужих жизней. И собственного смысла не откопать под этим мусором.


***
На следующий день у меня была запланирована покраска дома. После вчерашнего дождя за ночь все высохло. Утреннее солнце еще больше подсушило доски, которыми был обит дом, и я с энтузиазмом принялся за работу.

Пал Матвеич опять ушел в соседнюю деревню. Видимо, хотел помочь чем-то дочери своего покойного товарища. Поэтому меня ничто от дела не отвлекало. Широкой кистью я макал в зеленую краску, и чувствовал себя Томом Сойером. Все-таки здорово, когда ты можешь так быстро и непринужденно менять мир. Хотя бы посредством окраски дома. На творчество, конечно, это не тянет. Но удовлетворение получаешь. Особенно, когда знаешь, что делаешь не только полезное дело, но и приносишь радость другому.

Я красил заднюю стену дома, когда услышал голос хозяина:

– Алексей, будь добр, пойди сюда!

Вернулся, значит, Пал Матвеич.

Я слез с невысокой лестницы и пошел в дом.

– Помоги-ка мне диван отодвинуть. У меня там чемодан спрятан.

Легко!

Отодвинув диван и подняв голову, теперь я увидел, что за столом в комнате сидит молодая женщина, внучка Митрофанова. Я поздоровался. Дед открыл запыленный чемодан и достал оттуда большой пакет. Вывалил из него на стол фотографии.

– Смотри, дочка. Тут у меня все. Найдешь деда, в сторону откладывай, я посмотрю, да и отдам тебе. Мне то уж ни к чему они.

Со старых черно-белых фотографий смотрели незнакомые лица. Улыбающиеся, серьезные, молодые, старые, не похожие на нас сегодняшних.

Я встал рядом с девушкой и тоже стал разглядывать снимки.

– Ой, а это вы Пал Матвеич? – не удержался я от вопроса, увидев на фото молодого вихрастого паренька на ступеньках трактора.

– Я, молодой, – улыбнулся дед.

Девушка тоже улыбнулась. Сегодня на ее лице слез не было. И улыбка была хоть и усталой, но доброй.

– Вот тут есть дед, – протянула она фотографию Павлу Матвеичу.

– Да, он самый. Мишка.

Дед пристально поглядел на фото и тут же положил его на стол, пряча глаза.

– Ты выбирай, выбирай, Риточка, а я пока пойду чайник поставлю. Алексей позавчера конфеты шоколадные купил, сами столько не съедим, слипнется, хоть тебя угощу.

Девушка перебирала фото и вдруг неожиданно спросила:

– А как вы решились приехать к незнакомому человеку просто так, без приглашения?

– Долго рассказывать, – уклончиво ответил я. – А как вы решились спросить об этом незнакомого человека?

Она подняла голову, помолчала, видимо раздумывая.

– Мой дед очень меня любил. Я часто бывала в детстве в деревне, на все лето приезжала. Он единственный, кто не боялся со мной разговаривать как со взрослой. Наверное, поэтому и я не боюсь.

Мы еще какое-то время рассматривали фото, Рита забрала несколько с собой. Потом пошли на кухню, там уже возился с чашками Пал Матвеич. За чаем дед пересмотрел фотографии и отдал девушке.

– В памяти то у меня они теперь надежней сохранятся, да и вам нужнее.

Рита, выпив чаю, быстро засобиралась домой. Взяла номер телефона у деда, и продиктовала ему свой. На всякий случай. В коротеньком списке на клочке бумаги, которую дед иголкой пришпиливал рядом с отрывным календарем на стенке, появилась еще одна запись.

Ближе к вечеру я закончил красить дом. Теперь он стоял как новенький. Почти.

Мой отпуск стремительно приближался к концу.

Почему так субъективно восприятие времени? То кажется, что оно тянется, как резина, и в день укладывается столько дел, что кому расскажи, не поверит. А в другой раз за весь день только и успеешь, что проснуться и сходить искупаться. Глядишь – и вечер уже, и спать охота. Почему дорога домой всегда кажется короче, чем в незнакомое место? Почему ребенком казалось, что никогда это детство не закончится, так хотелось быть взрослым, а время тянулось и тянулось, нехотя перемещая из класса в класс? Зато тот же Пал Матвеич говорит, что после 50-ти время у него не просто побежало, понеслось! И теперь его дни кажутся часами.

В чем истина для нашего измерения времени – в стрелках, которые независимо от нас отмеряют секунды, минуты, часы, или все же в нашем собственном опыте, времени, данном нам в ощущениях? Какая реальность реальнее – та, которая идет снаружи, или та, которая отражается в сознании. Сознание, время… Какая между ними связь?

Может быть, время тянется длинно, когда наше сознание усиленно работает, обрабатывает новую информацию, строит связи между известным и познаваемым? Тогда, почему когда мы ждем чего-то, время тоже тянется медленно? Должно, наоборот, быстро лететь, ведь не думаешь ни о чем… Зато, как правило, тогда сильно переживаешь. Хм…

А сны? Во сне сознание частично перестает работать, сны возникают из обрывочных, зачастую несвязных образов. Ничего принципиально нового во сне увидеть невозможно, зато можно увидеть что-то нелогичное, абсурдное, произвольное. Складывается впечатление, что сознание из хаоса впечатлений, как маленький ребенок из кубиков, пытается построить что-то совершенно новое, сотворить свой мир, одновременно отражая мои мысли и желания. Из смены этих образов и во сне возникает ощущение времени.

Как там говорила пустота: «Любовь проходит через время и рождает жизнь»? А может ли жизнь родиться из… из таких нематериальных вещей? Может правильнее сказать, что рождается новое сознание? А тело, оболочка, уж какая подвернется, такая и будет?

Мда, что-то я в своих размышлениях слишком далеко зашел. Так, пожалуй, ум за разум зайдет, а мне еще забор надо у деда поставить, иначе совсем упадет.

Снится какой-то совершенно сказочный лес, как из мультика про Бабу Ягу.
Тяжелые ветви елей нависают над тропой, старые корни, вылезшие
из земли, цепляют за ноги, на лицо ложится паутина. Что я тут делаю?
Как сюда попал?

Некоторое время просто тупо иду вперед, и выхожу на поляну. Она заросла
 высокой травой, и только с края есть открытое место, что-то вроде
кострища. Видимо, здесь раньше были люди, они и вытоптали его.
Не понимая, зачем я здесь, просто иду к этому месту и сажусь
на пенек рядом с обугленной землей. Ничего не происходит.

Странно как-то. Сон завис. Разве так бывает?

– И что дальше? – спрашиваю в воздух я.

На поляну выходит Дед-Боровик, сморщенный гриб в широкополой
шляпе размером с карлика.

–Здравствуй, молодец, – говорит он мне. – Зачем пожаловал
на мою поляну?

–Здравствуйте, дедушка, – опешив от неожиданности, отвечаю я.
– Кабы я знал, так сказал бы.

Дедок быстро обегает вокруг меня и снова спрашивает:

– Может, надо тебе чего?

Я пожимаю плечами:

– Да вроде ничего не надо.

Дед снова бежит вокруг меня, зыркает глазами.

– Может, прислали тебя сюда зачем?

– Может и прислали, только я или не знаю, или не помню.

Дед снова делает круг и, наконец, останавливается в замешательстве.

– А ведь не врешь ты, молодец.

– Не вру.

Дед-Боровик достает из своей сумки, висящей наперевес, дудочку.

– Тогда подарю я тебе дудочку.

– Спасибо, дедушка. Только я играть не умею, не нужна она мне,
отдай ее кому-нибудь другому.

– А ты не отказывайся, бери, что дают. Пригодится она тебе.

Я чувствую себя совсем в сказке. Иван-дурак, елки-палки. Дудочку
страшно брать - а ну как я ее возьму, да и превращусь в какого-нибудь
серенького козлика? С другой стороны, старика обидеть не хочется,
поэтому беру на свой страх и риск. Со мной ничего не происходит.
Гриб исчезает.

Я просыпаюсь. Солнце уже во всю светит в окно. Дед хозяйничает на кухне и свистит. Пофиг ему на приметы. Во, как я вчера краски надышался – такое снится под его свист!

Пал Матвеич договорился с мужиками, и те притащили ему откуда-то бревна для забора. Старые почти все сгнили от сырости. Сегодня мне предстояло вырыть их из земли и вкопать новые. Доски самого забора были пока целые.

Эх, давно я землю не копал!

Надо сказать, что за прошедшие десять дней я здорово подкачался. Физическая работа на свежем воздухе, ежедневное плавание в Камышонке не только мозги и душу мне поставили на место, но и принесли нехилый бонус в виде обозначившихся мышц на руках. Да и загар, доставшийся мне впридачу, выглядел не хуже, а может быть и лучше южного. Настроение мое тоже, хоть и не стало радужным, но выровнялось, депрессия отступила.

К вечеру я управился с установкой столбов, осталось только приколотить к ним секции досок, соединенных продольными перекладинами. Одному это делать было затруднительно, от Пал Матвеича помощь была не ахти какая – уставал он быстро. Поэтому когда мимо дома по улице проходил Андрюха Фомин (так его назвал дед), и предложил свою помощь, я отказываться не стал.

Худощавый мужик лет пятидесяти пяти, на вид больной и слабый, имел на самом деле огромную силу. Я был и моложе и здоровее объемами, однако его сноровкой и выносливостью не обладал.

– Чудак ты человек, разве ж в мышцах сила? – засмеялся он на мой неожиданный комплимент. – В тренировке! Если б ты каждый день таскал эти бревна, ты бы тоже привык к работе. Организм привыкает к труду, ему незачем пугать других своей массой, бицепцами, трицепцами, как в городе сейчас мужики бахвалятся. Он и так свое назначение выполняет.

Черт! Ну вот откуда в обычном деревенском мужике столько знаний? Почему то мы, горожане, считаем, что в деревне живут сплошь неудачники и дураки. Но начинаешь разговаривать с этими «неудачниками и дураками», и дураком уже себя чувствуешь. И мудростью то эти знания назвать нельзя – не результат они размышлений и опыта. Люди просто так живут. Они в этом житейском здравом смысле существуют, сами не понимая, каким разумом обладают.

С Андрюхой поставить забор получилось быстро. Он командовал мной, словно всю жизнь только этим и занимался. Я не перечил, и правильно делал. Куда мне с моим цыплячьим опытом спорить с мастером. Забор встал как вкопанный. Собственно, он и был вкопанный.

– Отлично поработалось, Андрей. Спасибо за помощь! Огромное. Я бы сам долго возился, – я искренне благодарил Фомина.

– Эт да, – не возражал он. – Теперь надо бы обмыть успешное завершение дела. Чтоб новый забор стоял долго.

За моей спиной возник Пал Матвеич.

– А может я тебе лучше сотню дам, Андрюха? Ты ж только на той неделе из запоя вышел. Плохо будет.

– Матвеич, ну не нуди. Сам знаю. Но душа просит. Что тебе, жалко налить? Я ж компанию поддержать хочу.
– Он помолчал, ожидая ответа. – Ну, не хочешь наливать, давай деньги.

Матвеич покачал головой.

– Эх, дурак ты, Андрюха. Погубит тебя водка. Ладно, заходите оба.

Дед как раз накрыл нам стол к ужину: из кастрюльки шел пар от горячей картошки, на тарелке лежали кусочки селедки и зеленый лук, рядом порезанный черный хлеб. Пал Матвеич достал три тарелки и три рюмки. Достал бутылку водки. Андрюха сразу повеселел.

– И это правильно, Матвеич. А то как-то не по-людски это, не обмыть такое дело.

– Садись, давай, – неласково ответил ему дед. – Молодой мужик, толковый, а спиваешься. Так и знай – не одобряю я этого.

Я разлил водку. Выпили, закусили. Молчание стало затягиваться.

– Андрей, а ты работаешь? Где? – спросил я, чтобы прервать паузу.

– Работаю. На лесопилке. До перестройки в колхозе каменщиком был. Потом в бригаде работал, строили коттеджи для новых русских в наших краях. А теперь на лесопилке, бытовки, туалеты, беседки разные строю. Работы мало стало.

– Да не работы стало мало, а к тебе как не позвонят, ты все пьяный в стельку. Связываться с тобой не хотят. Хоть бы Надежду свою пожалел, – опять заворчал дед.

Андрюха взял бутылку и разлил еще по рюмке.

– Значит, Матвеич, судьба моя такая. И Надежда моя, как жена, должна ее со мной делить. Нечего ее жалеть.

– Дурак ты, ой дурак, хоть и седой уже, – не унимался Матвеич. – Ума кот наплакал, а туда же – «судьба» у него. Свалить не на кого, так на судьбу свалит, чтобы не делать ничего.

Незаметно Андрюха налил, хлопнул третью рюмку и вдруг запьянел. Глаза помутнели, язык стал заплетаться.

– Устал я, Матвеич, сильно устал. От всей этой беспросветности, от бессмысленности... Каждый год все хуже и хуже становится. Работы нет, каждый норовит обмануть, заплатить меньше, Надька пилит. Устал.

– Что ж думаешь, что Надежда твоя не устала – на работе, в доме, в огороде, да еще тебя из пьянок вытаскивать? Постыдился бы.

– А ты меня не стыди! – стукнул по столу кулаком Андрюха. – Мне стыдиться нечего! Копейку в дом приношу, по бабам не шатаюсь. Да, пью! А кто не пьет? Ты что ли?

Матвеич махнул рукой:

– Да, что с тобой разговаривать. Все равно не поймешь. Давай, допивай бутылку и проваливай, все одно больше не дам.

– Вот и все твое спасибо, дед. «Проваливай», – тяжело вздохнул Андрюха.

Он допил рюмку, вылил остатки из бутылки, выпил еще. Потом встал, взял кепку и, покачиваясь, вышел из дверей.

– Может, его проводить? – неуверенно спросил я.

– Сам дойдет, не заблудится. А не дойдет, так и на улице не замерзнет.

– Пал Матвеич, а чего вы его так ругаете? Может, лучше не давать пить? Зачем вы ему налили?

– Понимаешь, Алексей, тут – дал, не дал – итог один будет, напьется. Если алкоголик захотел – то он водку из-под земли достанет. И ни унижением, ни запретами его не остановить. Так что лучше, если он тут, под нашим присмотром выпьет. Немного, да и водка не паленая. Сейчас прогуляется, проветрится, глядишь, и до дома нормально доберется.

Дед помолчал.

– Ругаю, говоришь, его зря… Может и зря. По-хорошему его бы высечь надо, чтоб не душа, а тело болело. Тогда, может, и привел бы в чувство. Да только старый я, и чужой. Нельзя мне. Но мимо тоже нельзя пропускать. Молчать нельзя. Равнодушие, оно страшнее всего для любого человека. Хоть для алкоголика, хоть для кого…

– Значит, ему помочь надо как-то. Вытащить из этой зависимости, зашить, закодировать! – не хотел сдаваться я.

– Ты его еще пожалей, несчастного, – укоризненно покачал головой Матвеич.

– А почему нет? – не понял я.

– Да потому, Алексей. Всему время свое. Помочь ему можно было, когда он только начинал выпивать. Поддержать как-то морально, пожалеть даже – да, помочь из бытовых проблем вылезти, цель ему дать в жизни. Это его близкие должны были сделать. А когда человек уж по краю ходит, тут никто не спасет. Только если судьба резко поменяется. Такая ему встряска нужна, чтобы он про водку забыл напрочь. Но такого я ему желать не буду, потому что это чаще либо близкого смерть, либо своя собственная.

Честно сказать, я не понял, почему дед тут про смерть вспомнил. Но слова про судьбу меня зацепили. Тоже непонятная субстанция. Уж как много о ней говорят, как много рассуждают люди, но все одно не могут к одному выводу прийти: то ли она хозяйка над человеческой жизнью, то ли человек сам может ею распоряжаться.

Если из моих же размышлений о жизни как тени четырехмерного объекта выводы делать, так выходит, нет у человека на земле никакой воли. Дрыгаешься, как кукла на веревочках, на плоскости времени изображая чужой танец. Вроде бы и хочешь сделать что-то свое, а все одно получается – и это судьбой оказывается.
Вспомнилась фраза, вычитанная где-то в интернете: «Мы встречаем свою судьбу на пути, по которому пытаемся от нее уйти».

А ведь я тоже пытаюсь уйти от судьбы, пытаюсь перестать быть этой чертовой «тенью». Возможно ли это вообще? Не много ли я хочу? И справлюсь ли с тем, если вдруг мне действительно «разрешат» жить по своей воле?..