Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 26

      Глава 26

      В Вавилоне Гефестион окончательно понял, что Александра с пути не свернуть и грандиозность его замыслов не умерить, наоборот: его притязания росли. Хуже всего было то, что это легко объяснялось: продвигаясь вглубь Азии, сын Зевса открывал для себя её громаду; отсюда Греция, за власть над которой македоняне так упорно сражались ещё до Херонеи, казалась Александру маленькой вешкой, сотой частью того, что ещё можно было свершить. Он давно уже смотрел на неё свысока: в самом деле, полтора столетия не отвечать на завоевания персов, на разорение, принесённое ими! Даже сейчас за Элладу мстит другой! Греческие полисы считали делом первой важности делить между собой клочки земли вместо того, чтобы отвечать на оскорбление, нанесённое им всем! За сто пятьдесят лет никто из их знаменитых мыслителей не поднял вопрос об экспедиции в Азию, никто из ораторов не призвал народ к отмщению, и, только увидев Александра, они с радостью этот груз на него свалили и при этом сколько лет ещё продолжали жить на золото персов и делали гадости своему будущему освободителю! Может быть, в том числе и поэтому Александра то и дело подмывало обрядиться в канди* и возложить на свою голову кидарис**, украшенный разноцветными лентами?

------------------------------
      * Канди — длинная рубашка с короткими рукавами из тонкой белой шерстяной или льняной ткани.
      ** Кидарис — головной убор персидских царей, сделанный из тонкого белого войлока и украшенный сверху золотыми чеканными пластинками.
------------------------------

      Конечно, необъятность Азии манила Александра и рождала соответствующие своей громаде дерзновения; но она ещё и завораживала, а в таком состоянии помыслы о будущем могли сложиться сказочные и царю Азии трудно было соизмерить свои силы, верно оценить их. Однако Александр уже был наречён сыном бога — широту задуманного он подкреплял своим величием; удаляясь от мелочности греков, бросался в другую крайность. Остановить его было невозможно, и Гефестион решил: раз уж любимый не свернёт с дороги, надо этот путь для него сделать как можно более лёгким; также Гефестион надеялся на то, что сможет внушить Александру безоблачность восприятия, если на каком-то этапе — а это было неминуемо! — сын Зевса поймёт тщету своих деяний или потерпит крупное поражение и у него опустятся руки.

      И Гефестион стал убирать камни с тернистой тропы. Надо было погасить сомнения в необходимости продолжить поход — для этого расписывались блестящие перспективы: полководцам и высшим офицерам — богатые сатрапии в управление, дворцы с набитыми золотом сундуками и тьмой рабов, рядовым — знатная пожива в богатых персидских столицах, купцам — большие барыши от торговли с Индией, от караванов с севера империи до побережья Эгейского моря, от прокладывания новых торговых путей. Не забыты были и науки с искусствами: строительство новых Александрий, точные карты, астрономия, иссследования и описания новых земель, палестры, ристалища, мусические соревнования, пьесы. Гефестион действовал хитро, не превознося всё самолично: где использовал доверенных лиц, где побуждал обрабатываемых самим прийти к пониманию невозможности остановки. Пусть Александр будет спокоен за будущее, в конце концов, Гефестион его любит и разделит с ним и радость, и отчаяние.



      Армия покидала Вавилон уже на исходе осени 331 года до н. э. Был взят курс на Сузы — эту персидскую столицу македонянам предстояло увидеть первой. Стычки в пути с местными были мелки и коротки, войско, значительно усиленное недавно прибывшим пополнением, без труда справлялось с очагами сопротивления.

      В ауднайосе* армия стала лагерем между Сузами и Тигром, здесь же было проведено войсковое собрание: Гефестион убедил Александра, что хотя бы видимость выборной монархии надо было соблюсти.

------------------------------
      * Ауднайос — месяц древнемакедонского календаря, соответствует декабрю.
------------------------------

Обсуждалась судьба дальнейшего похода, Александр не беспокоился за итоги сбора: о настроениях своих воинов он знал. Поход решили продолжать далее, и в том же ауднайосе македоняне вошли в Сузы, сдавшиеся им без боя. Было захвачено огромное количество ценностей: одних денег набралось пятьдесят тысяч талантов и девять тысяч золотых дариков; особенную радость доставили бронзовые статуи Гармодия и Аристогитона — борцов за свободу, свергнувших в Элладе тирана и открывших ей путь к демократии. Некогда похищенные и вывезенные персами из Афин изваяния Александр отправил в Грецию, законным хозяевам. Как и Вавилон, сын Зевса оставил город нетронутым, здесь не было грабежей, здесь проводились те же атлетические и мусические соревнования, совершались жертвоприношения греческим богам; как и сатрапа Вавилонии, царь Азии оставил перса Абулита главой города, поставив над ним двоих македонян.

      В Сузах армия отдыхала немногим более месяца, теперь перед нею была другая цель — славная столица Персии, прекрасный город Персеполь, о роскоши и богатстве которого ходили легенды.

      И тут неожиданно грянула беда. Александр разделил войско на две части: половина шла с Парменионом по Царской дороге, царь Азии шагал с семнадцатью тысячами солдат, держа путь на Персидские ворота, от этого узкого прохода в горах до Персеполя было совсем недалеко. Ходили имевшие основания слухи, что за безопасное пересечение этих мест лихие люди привыкли брать плату даже с царствующих особ, но опьянённый недавними успехами и уверенный в том, что никакого сопротивления не встретит, Александр даже не провёл разведку и подошёл со своим ничего не подозревающим войском к перевалу, имевшему в самом узком месте не более пяти локтей ширины, по обеим сторонам от этого горлышка возвышались густо поросшие лесом крутые склоны высоких холмов. Пехотинцы и конные начали просачиваться через «ворота», как песок в колбе, не зная о том, что в планы сатрапа Персии Ариобарзана сдача земель центра империи без боя не входила. Когда половина из семнадцати тысяч миновала Персидские ворота, холмы, между которыми они лежали, ожили: с них полетели огромные валуны, в воинов Александра вонзилась тьма стрел и дротиков. Как всегда бывает в таких случаях, началась паника, пешие стали пятиться, конные, отступавшие назад, им мешали, и те, и другие гибли целыми взводами, практически никакого ущерба напавшим, прятавшимся в лесистых склонах где-то в вышине, нельзя было нанести. Александр готов был рыдать от отчаяния, кляня свою самонадеянность.

      — Александр, разворачивай людей, командуй отступление! — взывал Клит.

      — Мы не можем оставить погибших, мы должны забрать их тела!

      — Мы никого не сможем забрать, а только погибнем сами. Приказывай трубить отход, надо спасать тех, кого ещё можно спасти! — заклинали Гефестион и Кратер.

      У искусавшего губы до крови Александра не оставалось выбора: пока ещё была надежда спасти часть людей, надо было думать о них, а не о тех тысячах, чьи трупы усыпали землю. Не собрать мёртвых, не сохранить их тела, не предать их погребению было бесчестьем, но это пришлось сделать.

      Потери были огромны, не менее трети из семнадцати тысяч было убито. Александр отступил на несколько стадиев. Оказавшись в безопасном месте, армия расположилась на привал.

      Настроение у всех было ужасное, состояние сына Зевса — кошмарное.

      — Я нёс им любовь! — голос Александра дрожал, губы кривились, слёзы катились по щекам. — Они её принимали, я не разрушал Вавилон, я сохранил Сузы, я оставил местных у власти, только контролируя их нашими. Гефестион, как так вышло?! Как они посмели?!

      У Гефестиона не было ответа, попрекать любимого тем, что он, упоённый своими свершениями и рассчитывавший на столь же лёгкий поход к Персеполю, как это произошло с движением к Вавилону и к Сузам, даже не провёл разведку, сын Аминтора не мог: губы не раскрывались для обвинений, когда глаза видели Александра в таком состоянии. Утопия истаяла, мечты разбились, упования улетучились. Большое сердце, готовое принять любовь, получило вместо неё удар ножом. Гефестион только положил руки на сотрясавшиеся плечи.

      — Скажи, скажи мне! — Александр мешал слова с рыданиями. — Почему так? Ведь раньше они отвечали мне совсем по-другому! Я был к ним добр! Я велел своим людям не насильничать! Ни в Вавилоне, ни в Сузах не было мародёрства! И эти знали это — почему же они не сложили оружия, почему не ответили на мою любовь, почему не полюбили меня?

      Гефестион вздохнул:

      — Александр, о какой любви ты говоришь, где ты её разглядел? Даже среди своих: за то, что ты избрал меня своей правой рукой, меня ненавидят десятки человек. Ты… тебе верят, за тобой идут, но любят ли тебя матери и жёны убитых? А искалеченные, которых ты оставляешь, заставляя осесть на чужбине, — они любят тебя? Ты мог бы устроить за ними неусыпный присмотр, открыть дома призрения, чтобы они не чувствовали себя брошенными, а им остаётся только еле сводить концы с концами, возможно, даже попрошайничать — они будут испытывать любовь, зная о том, какие огромные деньги впустую тратятся на все эти пиры, на тучи ****ей всех сортов и родов, на показной блеск и пышные представления? Остальные… люди всегда и везде одинаковы, они идут за золотом, они ищут лёгкой жизни, они борются за место под солнцем. Ты думал, что Ариобарзан сдаст тебе самую богатую сатрапию, гордость империи, её центр?

      — Империи больше нет! — вскричал Александр, но голос его по-прежнему прерывался всхлипами. — Я её разрушил, я её разбил, я её взял, я сын Зевса! Я уже договорился с Тиридатом!

      — Тиридат отвечает за казну в самом Персеполе, а за его пределами правит Ариобарзан. Так, как ты сегодня увидел. И его можно понять. — Гефестион пожал плечами. — Он защищает своё, для него вцепиться зубами в чьё-нибудь горло, обороняя свою землю, естественно.

      — Ну хорошо! — Глаза Александра загорелись недобрым огнём; увлажнённые недавно пролитыми слезами, они блестели особенно ярко. — Они не ответили на мою любовь, не захотели мира — они получат войну! — И после небольшой паузы, без всякой связи с предыдущими словами почему-то добавил: — Вели узнать, жив ли Аристарх… Как хорошо, что я не вызвал сюда близнецов Павсания! Нечего им смотреть на всё это, нечего жизнью рисковать…

      «Из-за груды презренного золота, — добавил Гефестион про себя. — Лучше пусть в тебе живёт любовь к Павсанию, а не к персам. Что можно сказать о народе, у которого старательно ухоженные волосы и пышная борода — признаки высокой нравственности? Впрочем, чувство к персам уже разрушено, страстный мой фантазёр, певец несбывшегося!»


      Бешенство, горечь и стыд ещё долго преследовали Александра, но нельзя было понять, что трогает его больше: боль за погибших или неслыханное унижение, которому он, принуждённый отступить, подвергся в первый раз в своей жизни. Надо было снова укреплять пошатнувшийся авторитет, включать талант полководца, доказывать свою божественность. Ко всему этому Александр был очень зол на Пармениона: ему казалось, что старый вояка хитро склонил молодого на более тяжёлый путь, а сам выбрал лёгкую дорогу и потешался теперь над неудачей, трагедией и бездарностью царя Азии. Своей детской обидой Александр делился с Гефестионом:

      — Это старый лис всё так подстроил, он подвёл меня к тому, чтобы я избрал эту дорогу!

      — Ну о чём ты говоришь! — не соглашался Гефестион. — Не вали, — «с больной головы на здоровую» он оставил несказанным, — на него напрасно, не обвиняй в том, чего Парменион не совершал. Ты сам избрал этот путь, он был самым коротким. Ариобарзану донесли, что ты пройдёшь именно здесь, и именно тебя он подстерёг.

      — Нет, это Парменион! — заупрямился Александр. — Он мне всегда ставил палки в колёса, из-за него я Дария упустил!

      — Во-первых, ты из-за него не Дария упустил, а сражение под Гавгамелами спас, а во-вторых, ты же сам говоришь, что хочешь стать преемником азиата. Ты определись: убить его хочешь или устроить видимость переговоров и добровольной передачи империи на том основании, что ты с её управлением лучше справишься?

      — Не до того мне сейчас, чтобы в этом разбираться! Я теряю время и людей, это всё не может быть просто так, когда в первый раз, когда вторую половину войска возглавил Парменион! Это всё он, я знаю! Он должен был меня предупредить, мы стояли в Сузах больше месяца. Он хочет моей гибели, он сам хочет сесть на трон Дария, а завоевал его я! И сынок его, Филота, хорош: мне доложили, что он презрительно улыбается, слыша разговоры о том, что я сын Зевса. Парменион надеется на знатность своего рода, он хочет утвердиться на моём месте, он только и ждёт момента, чтобы всадить мне нож в спину и оформить всё под несчастный случай.

      Гефестион только отворачивал голову, для него заслуги Пармениона были несомненны, хотя Филоту он недолюбливал, но возражать Александру было бессмысленно: он стал редко терпеть возражения и всегда болезненно на них реагировал. Укреплявшиеся мнительность, подозрительность и желание сына Зевса свалить на плечи другого свою неудачу сына Аминтора тоже не радовали. Он желал, чтобы дело не зашло слишком далеко, он надеялся, что всё это временно, что тучи, застлавшие горизонт, со временем рассеются.



      Провальность начавшейся экспедиции удалось обернуть успехом, когда были найдены местные проводники. Опытные старожилы показали македонянам обходные тропы — и воины, теперь уже приняв все необходимые меры предосторожности, быстро и бесшумно перетекли вперёд, минуя страшную могилу нескольких тысяч своих боевых товарищей.

      Ариобарзан, узнав, что армия Александра исчезла, понял, что кто-то из местных их предал — по сути дела, за то самое персидское золото, которое было захвачено царём Азии в Сузах, но времени предаваться ярости у сатрапа Персиды не было: надо было во что бы то ни стало обойти войско Коринфского союза, пока части Александра не соединятся с вверенными Пармениону людьми. Под началом Ариобарзана находилось около двадцати пяти тысяч человек — после понесённых македонянами потерь вдвое больше, чем в отряде Александра, но ополченцы действовали на своей территории и им не нужен был огромный обоз — не отягощённые всегда замедляющими движение громоздкими повозками персы опередили армию коалиции. Александр решил оторваться от обоза: расстояние, на котором он действовал в отдалении от него, не было критическим и жизнеобеспечения войска не нарушило — и вскоре, нагнав противника, зашёл азиатам в тыл. Ни о какой жалости и милости к павшим после гибели тысяч товарищей речь не шла — пленных не брали, а тотчас обращали в мертвецов. Под напором Александра яростный клубок сцепившихся в смертельной схватке катился к Персеполю.

      Через несколько дней сказочная столица показалась во всей красе. За зубцами крепостных стен просматривался целый ансамбль роскошных царских дворцов и открывалось многоцветье колоннад. Истощённое и измотанное безрадостным отступлением ополчение Ариобарзана подошло к городу, рассчитывая укрыться и передохнуть в нём. Увы! — Тиридат, прекрасно осведомлённый о разыгравшемся в Персидских воротах и давно вошедший в сношения с Александром, не открыл врата Персеполя соотечественникам. Сопротивляться Коринфскому союзу хранитель городской казны не мог, даже усилив находившихся в черте города вооружённых персов тем, что осталось от двадцатипятитысячной группировки, он угадывал, какое море ярости клокочет в душе сына Зевса, и предчувствовал, что Персеполь ждёт страшная участь. Тиридат мысленно проклял излишне, как он думал, резвого Ариобарзана и, заботясь уже исключительно о собственной шкуре, послал курьеров к новому царю Азии: ополчение внутрь он не пустит, пусть государь прижмёт его к стенам и сломит — тогда Тиридат откроет ему ворота и сдаст всё городское имущество.

      Получив послание, Александр удовлетворённо улыбнулся. Не было никакого сомнения в том, что с остатками войска Ариобарзана он расправится в два счёта. Сын Зевса велел скомандовать отбой: перед последней схваткой надо было хорошо выспаться. Но многие ещё долго не ложились и взволнованно переговаривались о том, чем встретит их главный город, сердце поверженной империи.


      На следующий день вышедший из шатра Александра Гефестион почти сразу же вернулся обратно:

      — Ксандре, к тебе люди пришли.

      — Какие люди?

      — Наши, греки. Я даже не знаю, то ли из Персеполя, то ли из окрестностей. Они хотят с тобой поговорить. Выйди к ним, но, я предупреждаю, зрелище тяжёлое.

      Александр удивлённо посмотрел на Гефестиона и вышел из шатра. Увиденное им действительно было страшно. Большая, около тысячи человек, толпа, состоявшая преимущественно из мужчин, стояла в скорбном молчании, их облик был ужасен. Все были изуродованы: у одних были отрезаны уши, у других — вырваны ноздри, у третьих тела пересекали уродливые рубцы шрамов; у всех без исключения было отсечено по ноге: у кого отхвачена ступня, у кого конечность была отрезана до колена, у кого — даже до бедра.

      К горлу Александра подкатил комок.

      — Кто с вами это сделал?

      — Это персы, государь. Они специально искалечили нас так, чтобы мы не могли бежать, и дополнительно изуродовали, чтобы мы и не помышляли об Элладе: мы же не осмелимся пугать сограждан своим видом.

      Александр подавил вздох. Да, в Греции красота человеческого тела — это культ, совершенство вызывает восхищение, уродство — отвращение, доходящее до отторжения. Как подлы были персы, оставив пленникам руки, чтобы они могли работать, и искалечив так, чтобы было больно — и долго, чтобы собственное уродство кололо глаза — и остро, чтобы обрушившаяся немощь разъедала тело дополнительно, а душа полнилась горечью, потому что помыслов о возвращении на родину в головах не рождалось!

      — Я дам вам денег! — сказал взволнованный Александр. — Вы можете вернуться на родину и воссоединиться с семьями. Кто бросит вам упрёк, кто посмеет это сделать? — Увидя, что эллины ему благодарны, но всё же исполнены сомнений по поводу того, что их ждёт на родной стороне, Александр предложил другой вариант: — Вы можете переехать и обосноваться отдельной колонией. Я договорюсь с полисами, какой-нибудь из них продаст вам участок земли — вы будете держаться вместе.

      — Государь, ты очень добр, но мы тут подумали… Мы не хотим быть в тягость кому бы то ни было в Элладе — если бы ты смог выделить нам в твоей Азии небольшую площадь и немного материалов, мы бы основали небольшое поселение здесь. Что нам Греция, в жизнь которой мы уже никогда не войдём на бывших правах?

      — Конечно! Разумеется! Если это ваше решение…

      — Да, государь, да! Мы знали, что найдём у тебя помощь! Да хранит тебя твой великий отец-громовержец!

      Александр вернулся в шатёр, сказать, что он был мрачнее тучи, значило бы смягчить картину: он был чернее мрака. Увидев по горевшим глазам, что творится в душе любимого, слышавший всё Гефестион на мгновение даже проникся сочувствием к судьбе Персеполя, но тут же прогнал неуместную жалость. Твари сами виноваты.


      Резня ополчению Ариобарзана была устроена страшная. Азиатов резали буквально по частям и отшвыривали как падаль.

      Когда сражение завершилось, врата крепости распахнулись перед победителями. Александра встречали простёршиеся ниц Тиридат и прочая знать. Ноздри сына Зевса трепетали, как у Буцефала. Царь Азии хотел принести своим подданным любовь, быть мудрым и добрым правителем, но это отвергли — что же, он войдёт в Персеполь тираном.

      Первым делом Александр осмотрел дворцовый комплекс; прежде всего его интересовала казна. Он шёл по великолепным коридорам, перед ним почтительно семенил Тиридат.

      Сокровища падшей империи, открывшиеся царю Азии, были колоссальны: сто двадцать тысяч талантов одних денег, груды самоцветов, переливавшихся всеми цветами радуги, ожерелья, браслеты, кольца изумительной работы. Каждый предмет дворцовой утвари представлял произведение искусства, золотые и серебряные блюда с тонкой резьбой насчитывались сотнями, бесчисленные бриллианты и изумруды, рубины и сапфиры, сердолики и хризолиты, агаты и опалы, жемчуг и бирюза были вкраплены в вазы, в ножны и в рукояти оружия, сундуки были набиты роскошной одеждой, китайскими шелками и парчой. Пурпур, благовония, золотые и алебастровые светильники, ароматические масла — чего тут только не было!

      Александр смотрел на всё великолепие мрачным взором. Создававшие это — такие же, как искалеченные греки, пришедшие к нему накануне, — платили цену своему таланту, вписанию своих имён в историю неволей, кровью, страданием. Всё это служило не потребностям, а излишествам, всё это было вредно, как обжорство. Оно погубило империю — оно погубит и этот город.

      — Эвмен, напиши в Вавилон и в Сузы, пусть высылают повозки, мулов и верблюдов.

      — Здесь твоей столицы, как я понимаю, не будет? — спросил любимого Гефестион.

      — Не будет, у меня уже есть одна. У Дария их было четыре — и не осталось ничего.

      Возле дворца, в котором расположился Александр, выставили надёжную охрану. Здесь никто не мог потревожить покой азиатского владыки, но остальной город был отдан на разграбление войску.

      Конечно, армейские мстили за большие потери, за убитых товарищей; несомненно, к возмездию взывали и искалеченные греки; возможно, воинам передалась злая воля Александра; наверное, прилично ведя себя в Вавилоне и в Сузах, люди истосковались по хорошей разрядке; вероятно, недавно набранное пополнение было неприятно поражено роскошью жизни покорённых; может быть, солдаты предчувствовали, что впереди их ждут тяжёлые испытания, и просто расслаблялись — как бы то ни было, в Персеполе был учинён настоящий разбой, масштаб которого полностью соответствовал размерам павшего величия империи.

      Ворвавшись в город, коалиция истребила персидский гарнизон. С ужасом взиравшие на первую кровь горожане поняли, что это только начало, стали закрываться в домах и поджигать себя вместе с детьми и имуществом; не успевших это сделать ждала несколько иная, но тоже печальная участь: мужчин убивали, женщин и детей насиловали, а потом выгоняли на улицу — им предстояло быть проданными на невольничьем рынке.

      Виновники произошедшего после этого в богатых домах, которые, как и дворец Дария, были набиты драгоценностями, едва ли не более походили на варваров, чем сами жители. Каждый был уверен в том, что Александр одобрит этот вандализм, более того: он ждёт именно его — ведь воевавшие бок о бок с царём Македонии уже который год прекрасно умели читать по лицу своего полководца, что он допустит, что позволит и поощрит ли.

      Размах начавшегося после насилия грабежа был огромен. Воины дошли до того, что стали драться друг с другом, оспаривая особо приглянувшееся; громилось и разносилось вдребезги то, что нельзя было взять с собой, летели на пол и разлетались на тысячу осколков прекрасные статуи, разорялось изысканное убранство, рвались в клочья драпировки и покрывала, ломалась мебель. Вакханалия продолжалась несколько дней.

      Парменион, чьи части воссоединились с группировкой Александра незадолго до вступления в Персеполь, просил сына Зевса положить конец бесчинствам, но царь Азии остался глух к словам своего заслуженного полководца: зима ещё не миновала, но она на исходе, день увеличивается, в воздухе назревает обновление природы и будоражит воинов — пусть развлекаются. Александр и сам не отставал от удали рядовых, напиваясь до бесчувствия на оргиях, длящихся во дворцовом комплексе с утра до глубокой ночи, и круша всё, что по той или иной причине не пришлось по сердцу. Последние события, гибель семи тысяч человек по пути от Суз к Персеполю, искалеченные эллины словно повелевали царю Азии явить захваченному городу самое низкое, что только можно было отыскать в человеческой душе и в человечесой натуре.

      Продолжение выложено.