Ну же, ну?!

Толстые, покрытые рыжеватыми волосами пальцы нервно мяли на редкость вонючую папиросу.
- Ты много о себе возомнил.
Я отвел взгляд – его это злит. А у меня все еще нет ни одной части тела, которая б не болела.
- Я не советский гражданин. Если вас смущает, что я говорю без акцента – я так же говорю и по-немецки, и на латыни, и на греческом. У меня были русские корни, но я не советский гражданин.
Он поднимает на меня озлобленный взгляд, а черты его лица, и без того слабо затронутые эволюцией, искажались густыми тенями настольной зеленой лампы.
- Учить меня будешь? Скоро все граждане будут советскими. Даже марсиане.
Он криво ухмыляется. Я потираю запястья.
- На ненависти к людям ракетные двигатели не работают. А для преодоления силы тяготения Земли и развития необходимой космической скорости двигатели пока не придумали. Не верите мне – спросите ученых.
Его перекосило. Нос, кривой (сломан в драке? Или от природы такой корявый?) и красный от водки, с силой втянул смрад кабинета. Интересно, красные моются, или это для них социально-чуждое действие?
- Думаешь, тебя найдут? Заступятся?
- Нет.
Я был честен. Я надеялся, как любое живое существо надеется выжить, но был готов к тому, что они похоронят меня в безымянной братской могиле.
- Значит, разведдеятельность в пользу правительства Франции ты не вел?
Я вздохнул.
- Ваши разноцветные тряпки не интересуют и никогда не интересовали меня. Я лишь хочу вытащить из вашего красного ада своих братьев. Мне попали в руки сведения о том, как вы истребляете духовенство.
Он ощерился.
Значит, я своей дерзостью подписал себе приговор? Что ж. Вряд ли я стану святым, я ведь не испытываю ни любви к этому человеку, да и человеком его мне считать сложно.
Комиссар бьет кулачищем по столу, полупустой стакан в жестяном подстаканнике жалобно взвизгнул, подпрыгнув.
Все?
Назойливо, вгрызаясь в мою больную голову, трезвонит телефонный аппарат. Я закрываю глаза.
Отрывистые фразы. Его интонации совсем иные, чем при моем допросе.
- Да, да. Понял. Есть, товарищ!
Ничего не объясняя, он приказывает отконвоировать меня в камеру. Почему-то красноармейцы обходятся без тычков и оскорблений. В коридоре смердит немытыми телами, испражнениями, отвратительной едой. Иногда врываются ноты трупного смрада – я уже понимал, что это, на самом деле, гниют заживо части тел жертв этих палачей. Все мои чувства обострены.
Скрип засовов. Не одиночная камера? Я перестал понимать что-либо. Несколько двухэтажных кроватей, «нар» или «шконок» - как их называют. Пустые. Я прочел молитвы, которые привык читать перед сном, и свернулся в клубочек на самой крайней кровати. Скрипнули пружины, густой, затхлый воздух всколыхнулся.
- Pater noster, qui es in caelis, -  снова повторил я, и в этот момент в углу кто-то вздохнул.
- Sanctificetur nomen tuum…
Я вздрогнул и вгляделся в темноту. Тонкий, почти иконописный силуэт отделился от стены и направился ко мне.
- Тоже о мученическом венце мечтаешь?
- Ты давно здесь?
Все одинаково серые. И этот, только глаза горят живые. Почему я не заметил его сразу?
- Это камера расстрельная. Сказали тебе?
Редкие тонкие волосы, неровно остриженные, небритое с неделю, наверное, лицо, высокий морщинистый лоб.
- Нет. О венце?
- Отсюда один выход, - он с хрустом потянулся, - и не предупреждают, когда позовут. Все, как в жизни. Отец?
Я представился и вопросительно посмотрел на него. Привыкшие к мраку глаза изучали моего собрата и убогую обстановку камеры. Зарешеченное окно, украдкой, боязливо заглядывающие звезды.
Тусклые. Мы в черте города?
- Перед тем, как меня привели сюда, допрашивающему меня комиссару позвонили.
- Ярын. Его фамилия. Позвонили? Интере-е-есно.
Он протянул это «интересно», и повернулся. Блеклый свет звезд лег в складки его робы, серой, и на шершавую поверхность серых стен, и на серые матрасы.
- Может, о помиловании? Могли?
Я кивнул. Могли. Из посольства. В конце концов я просто священник, а не политик и не военный.
- Слушай!
Он порывисто схватил мои руки. Какая сухая и холодная кожа! Как у мертвеца.
- Поменяемся? Я не хочу умирать. Я буду о тебе молиться, отец. Буду. Или тебе, хочешь? Ты же веришь? Я потерял веру, а в тебя поверю, как в Бога поверю, отец. Ну?
Я стряхнул его руки.
- Ты же понимаешь, кто хотел, чтоб ему молились и поклонялись, как Богу. О чем ты просишь?
Он порывисто рухнул передо мной на колени, поцеловал мои руки.  Я снова их отдернул.
- А у тебя, может, тайно – семья есть? Я бы им помогал. Всячески.  Ну, я же понимаю, ты молодой, красивый, наверняка женщины так и падали сами к тебе в…
Я снова брезгливо стряхнул с себя этого надоеду и отошел в другой угол камеры.
- Никогда. Я никогда… - слова столпились в моем горле и не нашли выхода.
- Нет.
- А как ты согласишься?
Он пытливо посмотрел в мое лицо. 
Мне нечего было ответить. Брезгливость душила меня. Он был омерзителен и жалок.
- Тебе нечего мне предложить. Я верю, а ты нет.
- Тогда просто помоги! Ну?
- Нет, - я хотел вернуться, обнять того, кто ждал меня там, на нашем приходе, моего дорогого брата. Того, с кем я давно делил и радости служения, и трапезу, и кров – всю жизнь.
- Нет.
- Мне страшно. А если там и правда, никого? Иначе, как они допустили, чтоб к власти пришли все эти?
Что-то царапнуло меня по самому сердцу.
- Значит, тебе нужно время, чтоб вернуть верну в Бога? Ты же служил у престола? И…
Он кивнул. Охотник за призрачной надеждой. Иллюзией.
- Но…
Я боялся. Но он с нечеловеческой яростью, с нечеловеческой силой схватил меня за горло.
Скрипнул засов, и красноармеец выкрикнул мое имя.
Я промолчал. Он отозвался.
Нет, Господи. Да минует меня чаша сия?
Полумертвец  обернулся, и в его взгляде что-то мелькнуло, чего я не видел прежде.
- Эй, поп! Живи пока, - я почувствовал толчки прикладом в спину.
- Давай-давай, - краснощекий мальчик, пока почти ребенок, осторожно, как мог, будил меня.
Что это было?
Спустя много лет я так и не смогу понять, был это ангел, укрепляющий меня, или демон, желающий искусить. Или сон.
Но я и правда спасся.