Гой и аидышке

Анечке посвящается.




В 41-м, когда началась война с немцами, Ивану Хоменко было десять лет. Из семи детей в их семье он был предпоследним. Жили они в селе под Харьковом. Вскоре отца и двух братьев Ивана призвали в армию, а самый старший его брат уже служил - был кадровым офицером. И остался Иван с матерью, младшим братиком и двумя сёстрами чуть постарше него. От отца и братьев семья получила по одному письму, и на этом связь с ними прекратилась.               

         В село стали приходить похоронки. То с одного, то с другого двора разносился по округе раздирающий душу плачь женщин по погибшим мужьям и сыновьям. На других дворах играла гармошка, люди пели и одновременно плакали, провожая на фронт призывников. «Последний нонешний денёчек гуляю с вами я друзья...», – надрывно и обречённо звучала их песня.               

         Власти начали привлекать население к устройству противо-танковых заграждений. Началась эвакуация колхозного урожая и другого имущества. Но весь урожай колхозы убрать не успевали. На некоторых участках полей в копнах гнили под дождём зерновые, много корнеплодов осталось в земле. Население могло бы убрать это для своих нужд, но боялось наказаний. Люди были очень запуганы властью. Пошли затяжные дожди, и грунтовые дороги развезло так, что даже гусеничный транспорт                не мог по ним передвигаться. Со стороны Харькова до села стала доноситься орудийная канонада. Иногда она немного затихала, а потом снова возрастала и становилась похожей на непрерывные раскаты грома. С каждым днём канонада становилась всё громче, лица у людей были напряжены и озабочены, они пытались что-то делать по хозяйству, но руки их опускались, а уши внимательно прислушивались к звукам приближающейся смертельной грозы.               

         В редкие дни, когда дождь прекращался и облака немного рассеивались, в небе над Харьковом начинались ожесточённые воздушные бои. Через село и мимо него потянулись колонны отступающей Красной Армии, а другие войска занимали новую ли-нию обороны. За селом, на окраине леса, разместились зенитные батареи с прожекторами, гаубицы и другие орудия, активно окапывалась пехота. Ночью над селом впервые появился немецкий самолёт. Прожектора начали шарить по небу, ритмично застучали зенитки, но самолёт разбросал листовки и скрылся за облаками. Листовки намокли под дождём, но прочитать их было можно. «Дамочки, не ройте ваши ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки,» – примитивно-игриво изощрялась одна листовка. Другие листовки прославляли фюрера и победоносную немецкую армию; обещали скорое освобождение от коммунистического рабства; население призывали к лояльности новым властям и требовали выдавать им коммунистов, комиссаров, подпольщиков и жидов. За нарушение этого указа обещали смертную казнь всего семейства-укрывателя.  Красноармейцам советовали убивать комиссаров и сдаваться в плен. Наши власти тоже обещали смертную казнь своим подданным за хранение и распространение немецких листовок, что приравнивалось к измене родине.                Нельзя сказать, что все жители села были лояльны советской власти. Слишком много горя и страданий принесла она людям. Но тем не менее подавляющее большинство не хотело жить под властью иноземцев.               

         После двадцатого октября трудно было понять, где проходила линия фронта. В Харькове всё ещё продолжались бои, и за селом день и ночь орудия палили куда-то вдаль. Люди укрылись в погребах и ямах и без крайней нужды не покидали их.               
        В конце октября неожиданно наступила тишина. Все, как сурки, повылезали из своих нор и удивились тишине и полному безвластию. Наши ушли, а немцы ещё не пришли. Жертв и разрушений в селе не было. Дожди прекратились, и ударил лёгкий морозец. Пацаны и некоторые взрослые занялись обследованием окрестностей, но ничего полезного для себя не нашли, кроме стреляных гильз от гаубичных снарядов, из которых жители приспособились мастерить ручные мельнички для помола зерна на муку. В лесу валялось много стрелкового оружия и боеприпасов к нему, но стреляных гильз не было. Было очевидно, что до ближнего боя дело не дошло. Вероятно, отступали наши в большой спешке, бросая оружие. Не исключено, что его могли оставить дезертиры. Подростки-шалопаи вооружились до зубов и начали стрелять куда попало и во что попало. Изредка мимо села к лесу пробегали небольшие группы вооружённых красноармейцев. Без знаков различия,воровато озираясь,бродили по лесу     дезертиры.               

         Вскоре в село вошли передовые немецкие части. Некоторые солдаты заходили в хаты и просили молока, яиц или ещё чего-нибудь из домашних продуктов. Взамен они иногда оставляли что-то из своих пайков. К людям они относились свысока, но не грубо. Следующая волна вошедших в село немцев такой деликатностью не страдала. Это были разного рода жандармы, каратели и пришлые полицаи. Они брали всё без спроса, в селе начались облавы и обыски, каждый день кого-то ловили, казнили или безвозвратно куда-то отправляли. Старший брат Ивана почему-то сильно интересовал немцев. Из-за него их неоднократно и тщательно обыскивали, всё, что прямо или косвенно относилось к брату, они конфисковали.  Во время одного из обысков, обнаружив в чулане пионерский галстук Ивана, флажки, его похвальную грамоту за второй класс и книги с портретами Ленина и Сталина, немец заорал:               

         – Шталин! Шпалить!               
 
         – Это моё, отдайте! - по наивности запротестовал Иван.               

         – Стрелять шпиона гадёныш! – ещё сильнее заорал немец.               

         Мать Ивана, слёзно причитая, закрыла его в сарае вместе с собакой. Но немцы и туда добрались, Ивана выгнали, собаку застрелили, сделали обыск, но ничего не нашли. Все пионерские атрибуты Ивана и все книги, которые немцы обнаружили в доме, они облили бензином и во дворе сожгли. Кроме конфискованных книг брата на немецком языке. Немецким он владел в совершенстве и был переводчиком при штабе армии в Бресте.               

         Началась охота за молодёжью для отправки в Германию. Население стали активно привлекать к работе на оккупантов и за малейшую провинность или неповиновение жестоко наказывали. Один подросток работал на немецкой конюшне и уходя домой, он набрал в карман овса. Немцы его застукали и публично повесили с надписью на груди: «Вор».  Запасов продовольствия людям вполне хватило бы до следующего урожая, но немцам и их приспешникам хотелось жрать, а колхозные закрома были пустыми, и они начали безбожно грабить население. Семья Ивана ещё вовремя спохватилась и остатки запасов надёжно спрятала в потайных ямах. Магазины не работали, деньги зарабатывать было негде и некому, в Харькове на базарах господствовали спекулянты и проходимцы, назревал голод. Люди вспомнили об оставшихся в земле колхозных корнеплодах, но мороз всё крепчал, и выковырять их из мёрзлой земли было почти невозможно. Иван с сёстрами решили пошуровать в соломе пустых уже колхозных буртов в надежде найти там случайно затерявшуюся картошку. Картошки они не обнаружили, но увидели три трупа их школьных учителей и тут же без оглядки побежали домой.               

         Кто-то пустил слух, что наши войска оставили в лесу часть продовольственного склада. Рано утром огромная толпа селян ринулась в лес, но за селом их обстреляли из пулемётов немцы, устроившие наблюдательный пост на скирдах соломы. Две женщины были убиты, десять человек ранены, Ивана и его сестёр бог миловал. Как потом выяснилось, продовольствия там не было, а только изуродованный пулемёт «Максим» и пустые ящики от боеприпасов.               

         Хата семьи Ивана стояла на самом краю села в отдалении от других хат и близко к лесу. Несколько раз ночью их посещали  красноармейцы, что-нибудь в спешке съедали и убегали. Иногда кто-то шуровал в их пустых сарае и погребе в поисках съестного. Без собаки семья чувствовала себя совсем беззащитной и жила в постоянном страхе. Для самозащиты Иван держал в сенях топор и вилы. Коз они переселили из сарая в сени, а появившиеся  козлята постоянно жили в хате. Коз они очень берегли, они были их надеждой на спасения от голодного истощения. Мать Ивана постепенно стала сокращать порции еды и на всём жёстко экономить. Как старший мужчина в доме Иван сознавал свою особую ответственность перед семьёй, он начал быстро ментально взрослеть и своим поведением был похож на маленького, рассудительного старичка.               

         За селом долго лежала погибшая тягловая лошадь. На морозе она хорошо сохранилась, какие-то звери пытались глодать её, но ничего у них не получалось. Иван решил использовать мясо этой лошади для еды. Его мать и сёстры активно запротестовали, сказали, что никто из села ту дохлую лошадь не ест, они никогда конину не ели и брезгуют её есть. Но Иван настоял на своём. Нарубил он топором три полных мешка мёрзлой конины и на санках с трудом приволок её домой. Мясо оказалось жёстким и пахло конским потом. Однако котлеты из него с добавлением лука и чес-нока были вполне съедобными и даже вкусными. Особенно на голодный желудок. Подвесил Иван мешки с кониной к стропилам в сарае и впервые почувствовал себя добытчиком. После Ивана жители села от остатков лошади и следа не оставили. Даже голову, ноги и потроха унесли.
         Иван активно занялся ловлей зайцев в лесу петлями. Часто его добычу и петли воровали, и толку от этого промысла было совсем мало. Но ему неожиданно повезло. По какой-то причине зайцы стали массово совершать набеги на сады. Собак в селе не было, охотников тоже не было, и зайцы обнаглели. Десять зайцев,
посягнувших на сад Ивана, он заарканил.               

         Ближе к новому году морозы стали такими сильными, что деревья трещали и лопались, а птицы на лету замерзали. Как говорят, в такую погоду и собаку на улицу не выгонишь. Все сидели по хатам и не высовывались. Только полицайские патрули везде шныряли днём и ночью. И вот в такую стужу, поздней ночью, кто-то тихонько постучал в обледеневшее окно Ивановой хаты. Потом осторожный стук повторился в дверь. Все в хате проснулись и сильно забеспокоились. Было ясно, что это не немцы и не полицаи – те так дубасили в дверь, что вся хата дрожала. Но могли быть и плохие люди. На стук мать Ивана стала активно молиться и просить бога защитить их, его сестрички и братик затаились на печи, а Иван, вооружившись вилами, пошёл открывать дверь. На крыльце он увидел две человеческие фигуры, с головы до ног закутанные в покрывала. Лиц их не было видно. Одна фигура была высокой, а вторая чуть повыше Ивана. «Мальчик, впусти погреться, пожалуйста», – послышался тихий и хриплый голос высокой фигуры. Впустил их Иван в хату и помог им раздеться. Пришельцами оказались средних лет рыжеволосый мужчина и лет четырнадцати совершенно необыкновенная девочка: с пышными чёрными кудрями, большими тёмными глазами, нос с горбинкой, красивая и миниатюрная. Ничего не спрашивая у гостей, мать Ивана быстренько заварила чай с малиной и липой, разогрела борщ и усидила их за стол. Немного придя в себя, они стали есть. При этом мужчина поминутно восклицал: «Борщик очень хороший, только больно горячий». Этот «борщик хороший...» много лет в семье Ивана вспоминали. Отогревшись и подкрепившись, мужчина поблагодарил за приют и угощение и объяснил причину их ночного путешествия. Они – евреи и спасаются от карателей. Шли через лес из Харькова. Его жена бежать с ними не смогла, и её приютили их русские друзья. Он зубной врач. Зовут его Самуилом Львовичем, а дочку Соней. Он знает, что грозит людям за укрывательство евреев, партизан и комиссаров, поэтому просить, чтобы они его и дочку приютили, он не имеет права. Ещё немного погреются, отдохнут и пойдут через лес в соседнее село, там у них были друзья и место для укрытия. А может, их там уже и нет. Пока отец говорил, Соня, положив голову на стол, крепко уснула.               

        Мать Ивана задумчиво посмотрела на своих детей и спросила у них совета:               

         – Что будем делать, детки? Нельзя их на такой лютый мороз выпроваживать, погибнут. Да и задержать их могут. За селом полицайский кордон с собаками дежурит. Сюда они удачно проскочили, а отсюда может и не получиться. Нас уже много раз обыскивали, всё что хотели, забрали и давно уже к нам не наведываются. Нечего им у нас делать. Думаю, пусть они морозы у нас переждут, а там видно будет. На всё воля божья. В случае чего, придётся им прятаться. С питанием нам всем будет трудно, но как-нибудь перебьёмся.               

         Все дети дружно согласились с мамой. Даже братик Ивана подал свой голос:               

         – Нельзя, мама, нельзя такую красивую девочку на мороз выгонять, а то замёрзнет, как наша синичка, и умрёт.               

         – А ты, Ваня, в дозоре будешь. Будь очень внимательным, сынок, чтобы нас немцы, не дай бог, врасплох не застали, – дала мать наказ Ивану.                Самуил Львович растрогался, заплакал, каждого обнял, поблагодарил и сказал, что с питанием он немного поможет.               

         Так ночные гости и остались у Ивана на всю зиму до неудачной попытки Красной Армии овладеть Харьковом весной 1942 года. С нашими отступающими войсками они и ушли. Опустела хата Ивана, все притихли и загрустили. Им было очень хорошо вместе. Жили они душа в душу, как одна дружная семья. Самуил Львович был мастером на все руки, постоянно что-то мастерил и чинил, всех в семье лечил, а детей учил грамоте. Он соорудил совершенно уникальное убежище, где они с Соней укрывались во время опасности. Обнаружить их там было практически невозможно. По пятницам Самуил Львович зажигал Субботние светильники и молился вместе с Соней. В это время все в хате благоговейно затихали. Было так же благоговейно тихо, когда мать Ивана зажигала лампадки у образов и молилась. Все молились одному Богу, только разными способами. И никакого антагонизма религий и наций и в помине не было.               

         До этого Ивану не пришлось встречаться с евреями. В их селе они не жили, а в городе он ещё ни разу не был. Слышал только всякие расхожие и не очень лестные байки о них. Самуил Львович и Соня ничего общего с этим байками не имели. Они были замечательными, добрыми и мудрыми людьми, как дай бог каждому в их селе быть на них похожими.               

        Соня Ивану очень нравилась. Он всячески старался услужить ей, мог подолгу, забывшись, любоваться ею, пока кто-нибудь из домочадцев не спускал его с небес на землю. Но дистанция между затурканным сельским пареньком и красивой, интел-лигентной городской девушкой была так велика, что понимая это, Иван воспринимал Соню как Божество, даже во сне не смея мечтать о ней как о своей подружке. Соня относилась к Ивану очень тепло, целовала его в макушку и называла своим верным и храбрым рыцарем, что Ивану невероятно льстило. Иван обратил внимание, что когда Соня держала его руки в своих ласковых ладошках, то какое-то блаженное тепло разливалось по его телу и заполняло его сердце. По её рукам он чувствовал её настроение, они общались с ним и были говорящими. Глаза её тоже были говорящими, и он понимал, о чём они говорят. Такое с Иваном ещё не случалось. Что-то подобное он испытывал только при общении со своей мамой. Соня была ровесницей старшей сестры Ивана, которая и взяла её под свою опеку. Они были очень дружны.               

         Как только позволила погода, мать Ивана побывала в Харькове, навестила жену Самуила Львовича и по его поручению решила некоторые материальные вопросы.                К счастью, никто гостей семьи Ивана так и не обнаружил. Иван честно нёс свою службу дозорного и вовремя предупреждал их об опасности. У него даже собачий нюх на немцев появился. На большом расстоянии, не видя, он чуял их присутствие по запаху и никогда не ошибался, чем очень удивлял своих домочадцев и  односельчан. Только один раз он «прокололся» в своей службе дозорного, не узрев соседку во время визита Самуила Львовича в отхожее место. Сортир у них, как и у всех в селе, находился во дворе. Посещая его днём, Самуил Львович одевал женскую одежду, нахлобучивал платок на голову и быстренько прошмыгивал туда-сюда. При ходьбе он прихрамывал. Говорил, что это у него ещё с детства. Соседка неожиданно возникла из-за сугроба, приняла Самуила Львовича за мать Ивана и стала звать её по имени. Звали её Ганной. Но «Ганна» помахала рукой на прощание и побежала в хату. Соседка зашла следом и стала выяснять, что с ней случилось, почему она хромает и не в обиде ли она на неё за что-то. Пришлось Ганне выкручиваться и несколько дней похромать при посторонних людях.               

         Ушли Самуил Львович с Соней и словно в воду канули.  Жена Самуила Львовича тоже не ютилась уже на прежнем месте, и никто не мог сказать, что с ней и где она.               

         До появления первой зелени весной 42-го семья Ивана с трудом дотянула. Зимовавшие в земле колхозные картофель, свеклу и турнепс жители села быстро убрали, есть их было трудно, но ели. Картошка превратилась в крахмалистые комки, из которых варили киселеподобную затирушку и пекли лепёшки. С появлением диких щавеля, чеснока, лука и крапивы население перешло на зелень. Особенно много было щавеля, который на какое-то время стал основным продуктом питания. Ивану он так опротивел, что он никогда его больше не ел.               

         Наступила посевная пора, в дополнение к приусадебным огородам власти выделяли населению участки земли, но засевать их было нечем, пахать землю было тоже нечем, а с лопатой и граблями особо не разгонишься. Да и разгоняться было некому. Полускелеты голодных людей из последних сил неистово старались  обрабатывать  землю, борясь за выживание. Вместо целых клубней картофеля люди использовали для посадки его очистки с ростками; семян пшеницы, ржи, проса и других зерновых не было. Мать Ивана втайне от детей сохранила немного семенных кукурузы и лука. Как она, бедная, выдержала, чтобы не скормить их голодным детям, трудно сказать. Семян свеклы, капусты, моркови, помидоров и редьки было достаточно. Козочки сильно выручали семью Ивана. Конина закончилась, всех козлят они тоже съели, зайцы не ловились, воробьёв, сорок, ворон и другую живность в окрестностях своего огорода Иван почти переловил, мяса в доме не  было. Рыба не ловилась, потому что полицаи глушили её динамитом.               

         Летом 42-го под усиленным конвоем в село вошла километровой длины колонна пленных красноармейцев. На пустыре в селе им дали отдохнуть. Население к ним близко не подпускали и передавать им ничего не разрешали. Вид у пленных был понурый, во всём их облике и поведении видны были апатия и безысходность. Иван очень удивлялся, почему такая большая группа здоровых, молодых парней не перебила охрану и не сбежала. Ему казалось, что они могли бы всю охрану вместе с их собаками голыми руками задушить или навалиться на них и раздавить. Вероятно, многие из них радовались, что остались живы и воевать больше не хотели. Ни ненависти, ни жалости к ним у Ивана не было. Была только горечь на душе. Не обладал ещё Иван житейской мудростью и опытом, чтобы понять причины этой трагедии и судить, обвинять или оправдывать пленных солдат. Испокон веков, во всех войнах были и будут пленные. Бывают ситуации, когда сила одолевает силу и лишает её способности к сопротивлению или делает сопротивление бессмысленным. Такие пленные заслуживают снисхождения и сочувствия, но только не дезертиры и предатели.               

         Осенью власти открыли в селе начальную школу. В довоенное время дети начинали учиться в школе с восьми лет. Иван, как и положено ему, пошёл в третий класс. Учительницей его была онемеченная русская женщина, похожая на тюремного надзирателя. Советские учебники были запрещены и вместо них использовались очень политизированные, отпечатанные на машинке пособия. Иван месяц проучился и бросил. Надо было работать по хозяйству.               

         В марте 43-го, при очередной попытке Красной Армии овладеть Харьковом, тяжёлых боёв вблизи села не было. Ивану только запомнилось её паническое бегство из-за боязни попасть в окружение.               

         В во время боёв под Курском в село стали прибывать многочисленные группы обросших, измождённых и вшивых немецких солдат. Они заняли все хаты, а хозяев повыгоняли в погреба и сараи. Один солдат сказал матери Ивана: «Гитлер капут». «Туда ему и дорога», - машинально ляпула мать, но немец русского языка не понимал.
 
         По шоссе непрерывным потоком медленно  двигалась в сторону Белгорода немецкая техника. Наши самолёты начали бомбить их. Часто по ночам «кукурузники» бомбили немцев и их склады горючего и в самом селе. В августе началось обратное движение немецкой техники в сторону Харькова. Немцы закреплялись на возвышенности за селом и в лесу. Линия фронта быстро приближалась. Немецкие бомбардировщики эскадрилья за эскадрильей летели над селом в сторону фронта. Но их, как правило, перехватывали наши истребители, и начинались ожесточённые, с немыслимыми фигурами высшего пилотажа воздушные бои с их истребителями сопровождения. Часто бомбардировщики сбрасывали бомбы куда попало и поворачивали обратно. Однажды, наблюдая за воздушной баталией, Иван, как футбольный фанат, выкрикивал слова одобрения в адрес наших лётчиков, залез на сарай для лучшего обозрения, бурно радовался, когда  наши сбивали немцев, и до слёз огорчался, когда немцы сбивали наших.

         Немецкий офицер, который поселился в хате Ивана вдвоём с молодой женщиной и прирученным лисёнком, какое-то время наблюдал за Иваном, потом улыбнулся и что-то сказал женщине. Иван их увидел, сильно смутился и насупился. «Не бойся, мальчик, - сказала женщина по-русски, – офицер хороший человек. Он сказал мне, что ты внешне и поведением очень похож на его сынишку. Ты ему понравился.» Немецкий офицер и «хороший человек» в понятии Ивана никак не сочетались.               

         Вечером немцы без паники, но дружно покинули село, и в него ночью вошли наши войска. Под прикрытием терновника, росшего по меже огорода Ивана, цепочкой залегли красноармейцы, но не окапывались. Ближе к утру земля стала содрогаться от разрывов снарядов и бомб, непрерывно строчили пулемёты и автоматы, «рыдали» немецкие реактивные миномёты «ишаки» и «пели» трассирующими залпами «Катюши». К полудню линия фронта переместилась к окраине села. Иван по нужде вылез  из погреба и ужаснулся: железная крыша их хаты была похожа на решето; окна были выбиты; главная потолочная балка дала трещину; стены хаты, сарая и плетень были густо инкрустированы расплющенными пулями; по всему огороду чернели воронки от разрывов снарядов. Несколько хат горело. Мимо их двора, по переулку, прижимаясь к плетню, шли наши солдаты. Некоторые из них несли на горбу небольшие миномёты и пулемёты. Один солдат обо что-то споткнулся, выскочил на середину переулка и сразу же упал замертво. «Снайпер, гад», – сказал капитан и выругался.               
 
         –Товарищ командир, – крикнул Иван, – там на холме, на груше деда Грицька кто-то сидит. Я увидел, как что-то там сверкнуло на солнце.               

         – Спасибо, паренёк, сейчас проверим. А ты не торчи под пулями, иди в укрытие.               

         Пули поминутно делали: «фить...фить...», но Иван был защищён от них сараем. В погреб он не пошёл, а стал ждать, кого там поймают на груше. Минут через десять возле груши застрочили автоматы, и с неё свалился убитый немец, а второй сам слез, и его взяли в плен. Иван только высунулся из-за сарая, чтобы побежать в погреб, как одна пуля пробороздила мягкую ткань его плеча, а вторая прошила плечо насквозь, но кость не задела. Санитар сделал ему перевязку, взял за шиворот, привёл в погреб и посоветовал матери посадить его на цепь. Но всё время в погребе не усидишь. То по нужде надо выйти, то по-пластунски картошки для еды в огороде руками выковырять, то еще что-то в хате или в сарае взять, козочек покормить. Иван старался опасные работы брать на себя.               

         Ближе к вечеру Иван снова вылез из погреба и стал наблюдать за происходящим. По краю кукурузного поля и по самому полю шли наши танки, стреляя на ходу. Один танк выехал на дорогу, и его минами тут же разорвало буквально на части. Бои уже шли на возвышенности за селом. По непрерывной канонаде было понятно, что там очень жарко. В погреб к Ивану забежал разгорячённый наш солдат с автоматом. Его угостили козьим молоком и кукурузными лепёшками. Ел он быстро, явно спешил. «Спешу, мамаша, – сказал он. – Из нашего взвода только я остался. Но и гадов мы положили много. Сейчас сформируют новое подразделение, и мы покажем этой сволочи, где раки зимуют.» Сказал, поблагодарил за угощение и побежал дальше. «Вот на таких, детки, и держится наша армия, – сказала мать Ивана. – Ваши братья и отец тоже очень храбрые. Такие, как они и как этот парень, живыми в плен не сдаются».               
 
        Вскоре над Харьковом высоко в небо поднялись чёрные клубы дыма, бои уже шли в самом городе, а село заполонили интендантские и другие прифронтовые и тыловые войска. В школе расположился временный госпиталь, во дворе Ивана
обосновались два солдата с лошадью и телегой, на одном из дворов под охраной содержалась группа в чём-то провинившихся солдат. Говорили, что большинство из них дезертиры и самострелы. Появилась местная власть. Население стало приводить в порядок своё хозяйство. 

         Собирая в огороде разбросанную взрывами снарядов картошку, Иван нашёл гранату и принёс её обозникам. Те посоветовали ему отнести её на сборный пункт бесхозных оружия и боеприпасов. Сказали, что граната эта взрывается при ударе о твёрдые предметы, и если Иван не будет забивать ею гвозди, то она не взорвётся. Нести гранату на сборный пункт Иван поленился и бросил её за огород в бурьян. Что было дальше, он помнил плохо. Звука от взрыва гранаты Иван, кажется, не слышал. Упругая волна воздуха закупорила его дыхание, он почувствовал толчок в грудь и ногу, туловище развернуло вполоборота и согнуло, сознание помутилось, и он упал. Голеностопный сустав его ноги был раздроблен; икра голени превратилась в кровавое месиво; осколок пробил отросток грудной клетки, проник в неё и на выходе, вспучив кожу, застрял между двумя  рёбрами; во многих местах на теле кровоточили небольшие раны.   
         Военврач сделал Ивану перевязку и поручил своим санитарам срочно доставить его в стационарный госпиталь, который только что открылся в Харькове. Матери Ивана он сказал, что ранение в грудь очень опасное. Воздух проник внутрь, и лёгкое повреждено.               

         Две недели Иван был в коме. Люди всякое рассказывают и пишут, что они чувствовали в состоянии комы. Одни утверждают, что слышали и различали голоса, запоминали информацию и реагировали на внутренние и внешние болевые раздражители. Другие частично или полностью этого не испытывали. Очевидно, у каждого больного этот процесс протекает по-своему. Иван просто ничего не помнил, поэтому что-то сказать по этому поводу не мог. По пути в госпиталь он на несколько секунд пришёл в сознание, дышать ему было трудно и больно, почему-то он сидел, а не лежал, рядом с ним были его сестра и санитар, через стёкла задних дверей машины были видны клубы дыма горящих зданий. Это он помнил. Его сёстры и медперсонал позже рассказывали ему, что иногда он открывал глаза, приподнимал и тут же опускал руки. Происходило это вне его сознания.
         Пробуждение Ивана было медленным и нестабильным. Только через двое суток в голове его прояснилось, он стал осязать своё существование и адекватно воспринимать окружающую его обстановку. Понял, что с ним приключилось и очень огорчился, что подложил своей семье такую большую свинью.  Нога его была до колена в гипсе и  приподнята кверху. Для доступа к ранам в гипсе были окошки; грудь туго забинтована, а раны на плече уже зажили; лицо саднило от кислородной маски. Палата была плотно заполнена больными с различными телесными повреждениями. Воскрешение Ивана вызвало оживление как среди больных, так и среди медперсонала. Лечащий врач поздравила его с вторым днём рождения и предрекла ему долгую жизнь, раз уж он смог вернуться с того света. Извлекать осколок из его груди почему-то не спешили – его извлекли только через месяц, а шесть мелких осколков навсегда остались в его теле.
 
       Через полтора месяца Иван вернулся домой на костылях. Нога его заживала плохо, а под гипсом завелись вши, истязавшие его и днём, и ночью. Говорят, в некоторых тюрьмах пытали подсудимых вшивой одеждой. Долго выдержать эту пытку невозможно. Иван разодрал гипс до самой стопы, а в местной поликлинике его полностью удалили. И тут выяснилось, что при наложении гипса в госпитале его неподвижную стопу неправильно зафиксировали, в результате он был обречён пользоваться костылём. Снова повезли беднягу в госпиталь, где стопу живьём сломали, что-то подчистили и подпилили, наложили гипс и с ужасной болью отправили домой.
         Все раны Ивана благополучно зажили. На сей раз его стопа была ограниченно-подвижной. В обуви с каблуком он мог свободно ходить и бегать, немного хромая.               

         От отца и двух братьев пришли письма. Все они были в строю. А на старшего брата пришло сообщение, что в самом начале войны он пропал без вести.               
       
         В 43-м в школу Иван не пошёл, а в 44-м пошёл в четвёртый класс, но на первом же уроке понял, что не туда попал. Он даже азбуку забыл. В третьем классе ему сначала тоже было трудно, но он стал так упорно заниматься, что вскоре стал круглым отличником. Работником по хозяйству он был хилым, и семья давала ему возможность учиться. Учился он неистово. Харьков подарил селу очень приличную библиотеку. Кроме учебных пособий, в ней были собрания сочинений многих знаменитых советских, российских и зарубежных писателей и поэтов. Иван всё читал запоем. И не просто читал, а впитывал в себя прочитанное, часто конспекти-руя это. Для конспектирования сочинений литературного критика В. Белинского он завёл отдельную толстую тетрадь. Они помогали ему лучше понимать достоинства и недостатки литературных произведений, знакомили с творчеством широкого круга российских и зарубежных авторов, существенно расширяли его кругозор.               

         От Самуила Львовича и Сони известий не было. Вспоминали их в семье Ивана с теплотой и часто. Соню Иван вспоминал с нежностью, но не тосковал по ней, найдя ей замену:он взлелеял в                себе образ девушки по её образу и подобию, его ровесницы, более понятную и доступную ему. Иван наделял её прекрасными качествами и сам стремился соответствовать ей. Прочитав очередную книгу, он по ночам обсуждал её со своей возлюбленной, восторгаясь её мудростью и эрудицией. Он ею очень гордился, рос вместе с нею, грезил о ней, искал её наяву, но не находил. В их селе таких девушек не было.               
      
  В конце лета 44-го по окраине села под довольно слабым конвоем прошествовала километровой длины колонна немецких военнопленных. Смотрелись они не лучше пленных красноармейцев – те же апатия, безысходность и рабское повиновение.                В 45-м отец и два брата Ивана благополучно вернулись домой. Израненные, но не искалеченные. Один из братьев сразу же поступил на службу во внутренние войска и уехал; второй женился и стал жить отдельно, а отец вскоре на восемь лет отправился в лагерь заключенных. Семья Ивана совсем не платила налогов, потому что не имела такой возможности. Осенью к ним заявился красномордо-пузатый председатель сельсовета с милиционером и понятыми для изъятия части урожая в счёт погашения недоимки. Отец, угрожая вилами, всю компанию со двора прогнал и в горячке очень нелестно отозвался о председателе сельсовета. Его высказывания огульно распространили на всю советскую власть с покушением на жизнь её представителей, пришили ему политику и отправили в дикую степь Казахстана. Лагерное начальство отнеслось с сочувствием к ветерану войны и назначило его пастухом лагерного стада коров. Без охраны. Так он при стаде весь свой срок и оттарабанил. Не бедствовал. Во время правления Н.Хрущёва судимость с него сняли.               

         Летом 47-го Самуил Львович, его жена и Соня собственными персонами появились во дворе Ивана. Встреча семей была радостной, бурной, со слезами и смехом вперемешку. Жили они в Новосибирске и в Харьков приехали, чтобы навестить своих спасителей и выяснить, почему они не отвечают на их письма, которые, как оказалось, до адресата почему-то не доходили.  Соня была уже студенткой мединститута, совсем взрослой и очень красивой девушкой. Ивану она показалась несколько отчуждённой, её руки и глаза с ним больше не разговаривали, и только лицом была она  похожа на девушку его мечты, а всё остальное было в ней совсем другим. Его девушка нравилась Ивану больше. Через три дня гости уехали, но связь с ними уже не прекращалась многие годы.               
       
         Окончив сельскую семилетку, Иван отправился в город для продолжения учёбы. Шансы найти девушку своей мечты у него возросли, и однажды ему даже показалось, что он её нашёл. Но девушка проигнорировала его. Иван не очень-то и огорчился. Значит, ошибся, посчитал он. Его девушка тоже ищет и ждёт его. Иногда, назначив свидание какой-нибудь девушке, при более близком знакомстве с ней, он убеждался, что снова ошибся, и, не объяснив причины, мог прервать свидание и уйти. Девушки сильно обижались на него, и поползли слухи, что Иван или больной на голову, или у него проблемы по мужской части. Иван так не считал. Он был относительно здоровым, умным, начитанным, речистым и симпатичным парнем, круглым отличником, но немного замкнутым. Вероятно, психологи могли бы объяснить его вывих с грёзами о мифической девушке, но Иван к психологам не обращался, потому что не видел в этом необходимости.               

         После окончания института Ивана распределили в Минск на один из машиностроительных заводов. Жил он в общежитии, работал напряжённо, стараясь выкарабкаться из своего вечно-нищенского  существования.  Пока всё в его жизни шло по намеченному им плану. Но, как говорят, человек предполагает, а бог располагает.
       
         Как-то вечером после работы зашёл Иван в продмаг, чтобы что-нибудь купить к ужину. Во все отделы стояли длинные очереди, кроме рыбного, где были только консервы в банках. Купил он бычки в томатном соусе, печень трески, филе крабов и собрался уже уходить, когда из очереди его позвала женщина, бывшая сотрудница, работавшая инженером-химиком в заводской лаборатории. Имя её Иван подзабыл, но в лицо хорошо помнил. Эффектная женщина. Самодостаточная, разведённая, постарше Ивана. Её очередь приближалась к прилавку, и она спросила у Ивана, что для него взять. Отоварились. Женщина пригласила Ивана к себе на чай. Сказала, что живёт она прямо над тем продмагом. Зашёл Иван, наелся, вдрызг напился и остался ночевать. Утром с головной болью, отказавшись от завтрака, он поспешил на работу и долго эту женщину не видел и не общался с ней.

         Через восемь месяцев она позвонила Ивану на работу, пожурила, что он совсем забыл её и попросила зайти к ней вечером по важному делу. Зашёл Иван и обнаружил, что женщина с огромным животом, собирается скоро рожать, а Иван, оказывается, отец её ребёнка. Пот прошиб Ивана от макушки до пят.               

         – Ваня, я не стремилась к этому. Банально подзалетела с тобой, – устало-отрешённо сказала она. – Поразмыслив, решила ребёнка оставить. Если бы это была девочка, то я бы не тревожила тебя, но сказали, что будет мальчик, а мальчика я одна воспитывать боюсь, мальчику отец нужен. Ваня, ты только не делай из этого трагедии. На тебе лица нет. Я ни на чём не настаиваю и ничего у тебя не прошу. Но если ты согласишься жить с нами, я буду счастлива. Я понимаю, что старше тебя на семь лет и не совсем в твоём вкусе. Но я молодо выгляжу, довольно симпатичная, самостоятельная, хозяйственная и совсем не зануда. И ты мне очень нравишься. Я буду тебе верной женой и хорошей матерью для нашего сына. Решай сам. Я ни к чему тебя не принуждаю.               
         Монолог этот прозвучал для Ивана, как приглашение на виселицу, и у него появилось сильное желание бежать немедленно и что есть мочи.               

         – Я в шоке, – пересохшим языком промямлил он. – Признаюсь, я совершенно не помню, что между нами было в ту ночь. От твоего спирта я полностью вырубился, чего со мной до этого никогда не было. Но я тебе верю. Такими вещами не шутят. От сына я не отказываюсь, а жениться не обещаю. Это просто невозможно. Я буду звонить тебе. Если понадобится моя помощь, звони ты.
         На этом они расстались.
         
         Друзья Ивана, прослышав о его подвигах по размножению рода человеческого, настоятельно не советовали ему жениться на этой женщине, не очень лестно отзываясь о ней. Они неоднократно подсылали к нему завербованных красоток с предпочитаемой им внешностью, старавшихся соблазнить его и уберечь от случайного и неравного брака. Но Иван погрузился в такие глубины размышлений, что красоток не воспринимал совершенно и ни к чьим советам не прислушивался. Его деревенские нормы морали взяли верх, и он решил жениться. «Мой сын не должен расти без отца», – сказал он и за две недели до его рождения зарегистрировал свой брак. «Прощай, любимая, и прости. Скотиной я оказался», – простенал Иван и горько заплакал.               

         Жили Иван с женой мирно, ровно, словно добросовестно исполняя повинность. Иван с головой погрузился в работу, и хорошо продвинулся по службе. Романов на стороне он избегал и всё тепло души и сердца отдавал своему сыну. Сын подрастал, был умным и ласковым ребёнком и хвостом следовал за Иваном, копируя его манеры и походку. Иногда Иван стал брать его с собой на рыбалку. Иван уже смирился со своей семейной участью, но образ девушки, навеянный ему когда-то Соней, всё ещё про-должал теплиться в его туманных грёзах. Если бы она вдруг встретилась ему, то он непременно узнал бы её, а как вести себя с ней дальше, он не знал. Скорее всего, никак. Платоническая любовь, несбыточная мечта, мираж.               

         От напряжённой работы и недостатка положительных эмоций в личной жизни Иван рано начал седеть, появились гипертония, симптомы депрессии и другие болячки. Врачи настоятельно и регулярно выпроваживали его в Кисловодск подлечиться. Так он семь лет подряд там и проводил свои отпуска. В конце концов, это ему надоело, и он решил, что съездит туда ещё один раз, а дальше будет проводить отпуска на рыбалке в компании с сыном. К тому времени сыну уже исполнилось тринадцать лет. Завком профсоюза снабдил Ивана очередной льготной путёвкой, и он поехал прощаться с Кисловодском.               

         В столовой он сидел за столиком на троих. Одно место два дня пустовало, а второе занимала лет пятидесяти женщина. Приятная особа, врач по профессии. Иван сидел лицом к входу в столовую и машинально наблюдал за прибывающими новенькими. Всех их уводили в другой зал. Когда он был близок к завершению завтрака, появилась ещё одна новенькая, почему-то опоздавшая. Лет 24-х девушка, небольшого роста, изящная, светловолосая и весьма симпатичная. Ивану показалось, что он уже когда-то встречал её, только тогда у неё были пышные чёрные кудри. Девушку тоже повели в другой зал. Иван вдруг подосадовал, что её не посадили за их стол, и удивился своей реакции – никогда прежде вопрос соседства за столом его не волновал. Но через пару минут девушку привели и усадили рядом с Иваном. Познакомились: Нюта; приехала из Кишинёва; первый раз в жизни на курорте; замужем; дочке скоро будет три годика; работает преподавателем фортепиано в музыкальной школе; её муж тоже музыкант; ей 28 лет. Иван с интересом разглядывал и слушал Нюту, напряжённо стараясь вспомнить, где же он мог видеть её раньше. Голос приятный. С нежным овалом красивое лицо. Красивая линия губ. Белозубая улыбка. Лоб мыслителя с нависающей над ним раздвоенной прядью пышных, крашенных под блондинку волос - ей это очень идёт. Изящный характерный нос с плавной горбинкой. Большие тёмно-карие, тёплые, лучистые и умные глаза. Речь и манеры культурные. Нетороплива. Очень мила и излучает атмосферу мягкой женственности, внутреннего спокойствия и сдержанности. «Боже, как же она на неё похожа. Но это невозможно», – прошептал Иван.
Он уже давно закончил свой завтрак, но продолжал сидеть и общаться с Нютой. Поселили её в одном с Иваном корпусе санатория «Пикет», только этажом повыше. После завтрака они разошлись по своим делам.               
   
         Проходя через холл корпуса по пути на обед, Иван услышал, как кто-то, окружённый плотной толпой слушателей, красиво и вдохновенно исполняет на рояле «Фантазию экспромт» Шопена. Это была Нюта. После бурных аплодисментов и словесных восторгов, окружённая поклонниками, Нюта направилась в столовую. Ивана она не заметила.               

         Во время обеда Иван высказал своё восхищение игрой Нюты, удивляясь, как её такие нежные пальчики могут творить немыслимые чудеса на рояле.               

         – Спасибо, Ваня, за комплимент, – сказала Нюта. – Это же моя профессия, я люблю её и стараюсь быть на уровне. Следующий раз я сыграю что-нибудь специально для тебя. Что бы ты хотел послушать?               

         – Ту же «Фантазию» Шопена и полонез Огинского «Проща-ние с Родиной», если можно.               

         – Можно, Ваня. Правда, этот полонез я никогда не исполняла и нот у меня нет, но попытаюсь на слух.               

         Из столовой к своему корпусу Иван и Нюта шли вместе. Дул сильный и холодный декабрьский ветер со снегом, и Иван взял Нюту под руку, чтобы её такую изящную и пушистую в её шубе не унёс бы ветер. В холле они сели рядом на диван и мирно беседовали о поэзии, литературе, искусстве и о музыке. Иван обратил внимание, что какое бы стихотворение из классики он не начинал декламировать, Нюта подхватывала его и продолжала, а Иван частенько не мог похвалиться тем же. Не говоря уже о музыке, где он был хотя и не полным, но всё же профаном. Но Нюта, наверное, больше из вежливости говорила, что она в восторге от эрудиции Ивана, и что общаясь, в основном, с музыкантами, он ей кажется совсем из другого, ей неведомого и очень интересного мира. Иван, в свою очередь, восторгался широкой эрудицией Нюты и втайне восхищался её острым умом, тонким юмором,
непосредственностью, искренностью и женским обаянием.

         Они легко находили общий язык, общие темы для общения и с неподдельным интересом и вниманием слушали друг друга. Глядя на них со стороны, могло показаться, что два очень близких человека встретились после долгой разлуки и спешат рассказать, что с ними происходило за это время.               
       
         Однажды Нюта забыла в номере перчатки, и на прогулке руки её мёрзли. Она смешно втягивала их в рукава шубы и чувствовала себя не очень комфортно. Иван предложил Нюте погреть её руки в его ладонях. Нюта пристально, с затяжкой, серьёзно посмотрела Ивану в глаза и неуверенно подала ему руки. Они были, как ледышки, но быстро отогревались в горячих ладонях Ивана и отогревшись, стали нежно и робко общаться с ним. Тёплая волна от её рук пробежала по телу Ивана и коснулась его сердца. Почти забытое блаженное ощущение взволновало его, и он мысленно произнёс: «Боже, как же она похожа на неё». Её глаза тоже пытались что-то сказать, но они были в таком сильном смятении, что внятно ничего вымолвить не могли. Нюта медленно высвободила руки из ладоней Ивана, тяжело вздохнула, обожгла его лучистым взглядом и предложила вернуться в корпус. Настроение её явно вдруг испортилось. Иван старался развеселить её, но ничего у него не получалось. И за ужином Нюта была задумчивой и грустной. На вопрос соседки, не случилось ли что с ней, она ответила, что сильно затосковала по дочке. Ведь она совсем ещё малышка, и Нюта ни разу ещё не расставалась с ней больше чем на полдня. А тут уже пятый день идёт. Хоть дочка и под присмотром её мамы, и Нюта звонит им каждый день, но всё равно она волнуется и скучает.               

         В корпус Иван и Нюта возвращались вдвоём. Посидели в холле на диване, беседа не клеилась, оба были задумчивы, словно в ожидании чего-то необычного и разрушительного.               

         На следущий день, во время обеда, Иван решил блеснуть перед Нютой знанием молдавского языка. Продекламировал памфлет на румынского диктатора Антонэску, выдал несколько фраз на молдавском, которых он нахватался, будучи в командировках в Молдавии, и сочинил легенду о своей военно-шпионской деятельности в румынском городе Констанца. Нюта приятно удивилась и несколько оживилась.               

         – Нюта, одно выражение по-молдавски я помню, а перевод забыл, – слукавил Иван, – не могла бы ты перевести его: «Еу те юбеск» (Я тебя люблю).               

         – Перевод, Ваня, я знаю, но произносить его не стану, потому что ты меня провоцируешь, – довольно серьёзно ответила Нюта.
         Оба они были искренни и бескорыстны, в компанию один к другому не навязывались, но в итоге часто оказывались наедине вдвоём и радовались этому. При каждой встрече они открывали друг в друге всё новые и интересные качества, которые до них, вероятно, ещё никому открыть не удавалось. А это, как говорят знающие люди, по силам только влюблённым. Но они в этом ещё не были уверены. Понадобилась совсем короткая разлука, чтобы они поняли, что это с ними уже случилось. Их сердца соприкоснулись, начали стучать в одном ритме и разрозненными нормально работать уже не могли.               
         
         В Новогодний вечер в санатории намечался праздничный ужин, маскарад и концерт художественной самодеятельности. Но Ивана пригласил в гости главврач одного из санаториев. Очень гостеприимная и дружная армянская семья. Иван уже лет пять с ними дружил, они его обожали, и он отвечал им взаимностью. Отказать было нельзя, о чём Иван и сообщил Нюте и пожелал ей хорошо встретить Новый год в кругу её многочисленных поклонников. Пожелав Ивану всех благ, Нюта с грустью добавила: «Ваня, меня совершенно не интересуют сильно размноженные тобой поклонники. И настроения для веселья у меня нет. Пожалуй, на ужин я не пойду, а позвоню домой и завалюсь спать».               

       В гостях Иван и заночевал. Празднование было обильным и весёлым. Хозяева очень красиво пели хором армянские песни, а Иван развлекал их песнями и охотничье-рыбацкими байками на украинском. Были и девушки в их компании – две юные дочки хозяев: черноглазые, красивые, гибкие и игривые. Глядя на них, Иван думал о Нюте и очень сожалел, что он не с нею. Сердце его вдруг нестерпимо заныло, и ему захотелось поскорее увидеть её. «Вот мы и встретились, – подумал Иван. – Всё сходится. Руки, глаза и всю сущность её я опознал. И сердце моё неумолимо к ней стремится. Но как всё невероятно сложно теперь. У обоих семьи, она моложе меня на десять лет, и если она адекватно ответит на мои чувства, то это будет совсем плохо. Шашнями я не занимаюсь и двоиться не умею, а разводиться и бросить сына я не могу - мал ещё. Это было бы для него неизлечимой травмой на всю его жизнь».               
         – Что же мне делать? – обратился Иван за советом к своему внутреннему Голосу.               
         – Бежать тебе отсюда надо, Иван, – ответил Голос. – Я тебя знаю – середины у тебя нет. Думай о сыне. Собирай чемодан, и чтобы завтра здесь и духу твоего не было. И выбрось дурь из головы о своей мифической девушке – её нет и никогда не было.      
         – Она есть, я опознал её, – волнуясь, попытался возразить Иван, но Голос твёрдо стоял на своём.               


         В санатории Иван появился только к обеду. Женщины уже сидели за столом в столовой и радостно встретили его. Заняв своё место, Иван посмотрел на Нюту. Её глаза излучали такую нежность, такой магнетизм, так влекли в свои глубины и так много ими было сказано, что Иван забыл о побеге и тихо произнёс: «Еу те юбеск, драге мя Нюта» (Я тебя люблю, дорогая моя Нюта). Нюта ничего не ответила, сильно смутилась и отвела взгляд от Ивана. Соседка обратила на это внимание и спросила у неё:               
          – Нюта, что он сказал тебе такое, что ты так смутилась?               
          – Он очень неудачно пошутил надо мной, – серьёзно ответила Нюта.               

          После обеда Иван пригласил Нюту прогуляться к Красным Камням – небольшой отвесной скале, почитаемой туристами и влюблёнными. Погода была чудесной, и Нюта согласилась. По дороге они беседовали на разные новогодние темы, а потом Иван тихо промолвил:               
           – Я очень скучал по тебе, Нюта. Со мною что-то происходит и я боюсь этого. Даже намеревался бежать отсюда. Сейчас я бежать не хочу. Будь что будет. Ведь я так долго ждал встречи с тобой.               
           – Я тоже очень скучала по тебе, Ваня, – ответила Нюта. – И тоже хотела бежать. Не знаю, какая катастрофа ждёт меня впереди, но от побега я отказалась. От себя, Ваня, не убежишь.               

         Иван обнял Нюту, и они трепетно поцеловались. Иван держал руки Нюты в своих ладонях и чувствовал, как они нежатся, ласкаются и общаются с ним. То соберутся в кулачок, то распрямятся, пальчики её слегка подрагивали и всё говорили и говорили что-то нежное и сладкое. А глаза её светились радостью и обожанием, проникая в самую глубь души Ивана. Горы, деревья, яркое голубое небо и весь окружающий мир отражались в её глазах и освещались ими. В этот момент Ивану казалось, что их сердца соединились и ласково объясняются в любви и вечной верности.               

         Вечером они сидели на диване в холле их корпуса и мирно беседовали. Нюта при этом нежно поглаживала руку Ивана. В это время мимо них проходила главврач санатория, заметила Нютины поглаживания и улыбнулась. На следующее утро, вовремя приёма, она прочитала Ивану целую лекцию по этому случаю: «Ваня, эти поглаживания вам обоим очень дорого обойдутся. Поверь мне как психологу. Вы оба слишком ответственные, цельные и честные, поэтому курортный адюльтер без последствий не для вас. Последствия вашего дальнейшего сближения – это развал ваших не совсем благополучных семей и довольно долгий и трудный путь к совместному счастью. Ведь сына ты ещё долго не сможешь бросить. Кто-то из вас может и не выдержать. Но если вы оба выдержите, то в дальнейшем всё у вас будет хорошо. В той части, о которой я могу судить, вы очень гармоничная пара».               

         Вскоре объявился ещё один «вещий психолог» – курортный приятель Ивана, таксист из Одессы:               
        – Вижу, Ваня, что твоя семейная шхуна даёт сильный крен на левый борт и готова пойти ко дну. А ты знаешь, что Нюта еврейка?               
        – Нет, не знаю. Вернее, я не задумывался на эту тему. Для меня это никакого значения не имеет. Еврейка она, турчанка, цыганка или кто угодно ещё, мне без разницы. Главное, она мне нравится и я ей тоже.               
        – Это ты, Ваня, зря. Турчанки и прочая экзотика не в счёт, но жена еврейка для не еврея в нашей стране кое-что значит. Ведь ты тоже будешь причислен к этому племени и тогда узнаешь, каково в стране советской еврею жить. Не так уж и комфортно, я тебе скажу. Тебе это надо, гой еси Иван Васильевич?               
        – Надо.               
        – Значит, всё слишком серьёзно. Когда поженитесь, приезжайте ко мне в гости, буду рад.               

         Через какое-то время Иван рассказал Нюте об этих «вещих» предсказаниях. Выслушав его, Нюта, опустив голову, в задумчивости сказала:               
        – Предсказания главврача, Ваня, действительно похожи на вещие и вызывают у меня тревогу. Жить по-прежнему я уже не смогу, а впереди туман и полная неопределённость. Но жребий брошен, Ваня, будем продвигаться вперёд. Важно, чтобы трудности к нашей цели не сломили нас, и тогда мы обязательно её достигнем. А что касается моего еврейства, а твоего нееврейства, то лично для меня это абсолютно никакого значения не имеет. Пожалуй, это должно больше тебя беспокоить. К сожалению, таксист где-то тут прав.               
        – Для меня, солнышко моё, это тоже никакого значения не имеет. Тем более что у меня уже есть богатый опыт общения с евреями. Наберись терпения, и я тебе сейчас расскажу об этом.   

         Иван рассказал Нюте о Самуиле Львовиче и Соне, о тяжёлой жизни в оккупации и о долгих поисках девушки своей мечты. Нюта внимательно слушала его, не перебивая, а потом долго молчала, о чём-то задумавшись.               
        – Любонька моя, что же ты так загрустила? Или я утомил тебя? – встревожился Иван.               
        – Переживала, Ваня, твой рассказ. Всё больше познаю тебя и в очередной раз радуюсь, что моё сердце не обмануло меня. Очень хорошая у вас семья, Ваня. Ведь вы своими жизнями рисковали, укрывая евреев. У евреев такой поступок называется миц-вой.               
        – Мы как-то недооценивали опасности. Не зацикливались на этом. Правда, без последствий это не обошлось. Даже сейчас, через много лет, когда я неожиданно услышу громкую, отрывисто-гортанную мужскую немецкую речь, то вздрагиваю и мороз пронзает моё тело. Страх перед карателями всё ещё продолжает жить в моём подсознании.               
        – А мы, Ваня, в эвакуации мучились почти всю войну. Наша семья бежала от немцев из Молдавии. Я родилась по дороге в станице Благодарное на Ставрополье. Через горы добрались до Азербайджана и там осели. Жили мы в Солянах. Дедушка и бабушка умерли от голода – у них продуктовые карточки по дороге украли. Все остальные тоже были на грани голодной смерти. Папа был на фронте. С нами ещё была мамина младшая сестра тётя Яна. Вскоре мама устроилась рабочей на фабрику, и наша жизнь немного наладилась. Я была малым ребёнком и ничего из той жизни не помню. Когда появилась возможность, мы переехали в Пятигорск, а потом домой, в Бельцы. Это я уже хорошо помню. Эпопея грустного романа достойная. Ваня, а я действительно на твою мифическую девушку похожа?               
        – Любонька, я не могу сказать, что сейчас ты абсолютно похожа на девушку, образ которой я храню в своей памяти, но я опознал её в тебе по глазам, рукам, неповторимому твоему красивому носику и по многим другим твоим приметам и качествам. Ты повзрослела, сменила причёску, но такая же красивая, желанная и до боли родная.               
        – Случай интересный, но ничего необычного и мифического в нём, Ваня, нет. Просто ты генетически предрасположен к выбору партнёрши моего типа. И не только по внешнему виду, но и по всему комплексу её качеств. В той или иной мере похожих на меня женщин много, а индивидуальность моя единственная во всём мире. Я тебе понравилась, и ты мне тоже. А Соня только активизировала и материализовала твою мечту о возлюбленной и со временем отошла в сторону. Учитывая твою приверженность семье, ты бы так и жил до глубокой старости со своей мечтой, не окажись я за одним столом с тобой. Получается, Ванечка, что ты плохо искал меня, забыл свою девушку, предал и вся жизнь её пошла кувырком и наперекосяк.                               
        – Виноват, любонька. Только не забывал я тебя ни на минуту. Всё ждал, искал и мучился в тоске по тебе. Нашёл и понял, что это безмерное счастье любить, быть любимым и быть вместе с любимой. Но как подумаю, что надо возвращаться домой, то страшно становится. Но надо. Не могу я сына бросить – мал ещё. Ищу оправдание, чтобы не иметь близости с женой. Трудные испытания ожидают нас, любонька. Я вот подумал, ну, ладно, я по-пался, влип, но ты-то имела выбор. По любви, наверное, замуж вышла. Выходит, что брак по любви совсем не гарантирует счаст-ливую семейную жизнь.               
        – Да, Ваня, я выскочила замуж в девятнадцать лет по взаимной любви. Мой муж на два года старше меня. Талантливый виолончелист. Как говорят, от бога. Мы с ним окончили музыкальное училище в Кишинёве. Жили мы бедно, помогать нам было некому, мы еле-еле концы с концами сводили и мыкались по съёмным углам. В такой ситуации детей заводить мы не решались. Муж ушёл из симфонического оркестра и занялся халтурными концертами, круизами и выездными гастролями. А где гастроли, там выпивка и женщины. Увлёкся он карточной игрой, и мне часто приходилось выплачивать его проигрыши из своего скудного заработка. В общем, через три года наш брак стал давать трещину. Стараясь сохранить его, я в 24 года решилась на ребёнка. К тому времени у нас уже была на подходе кооперативная квартира. Но это не помогло. Муж даже не пришёл в роддом встречать нас с дочкой и вскоре отправился с оркестром в круиз. А я осталась с малышкой одна. И тут начались проблемы. Молока у меня оказалось мало, дочка голодала и орала все сутки напролёт. Поехала я с ней из Кишинёва в Единцы к моей сестре Ире. Она в это время родила мальчика. Молока у Иры было в избытке, и она начала кормить двоих. Её муж, Мишей его зовут, помогал мне, особенно по ночам, давая мне возможность поспать. Я им до конца дней моих буду за это благодарна. Мама жила в Бельцах, а папу посадили в тюрьму на пятнадцать лет. Об этом я тебе расскажу как-нибудь потом. Он и сейчас сидит в тираспольской тюрьме. Когда дочка немного окрепла, я вернулась в Кишинёв. Надо было работать. Муж бывает дома наскоками, всё разъезжает. К дочке он относится тепло, но несколько отстранённо. Мало с ней играет, не нянчит, а больше отделывается подарками. Но зла на него у меня нет. У него добрая душа, но слабый характер и низкое чувство ответственности за тех, кто от него зависим. Такой он человек. А любовь наша ярко вспыхнула и довольно быстро стала гаснуть под гнётом быта. Разве в этом можно кого-то винить? Нет, конечно. А жить вместе без любви, миленький, – сущая каторга. Ты это по себе знаешь. Теперь я убедилась, что даже ради детей или посредством детей этого делать не надо. Сколько не притворяйся, де-ти всё равно чувствуют ложь, а это калечит их психику и вредно отражается на здоровье родителей. От усталости и переживаний ко мне стали цепляться всякие болячки, и я уже еле ноги волочила. Мой доктор, добрый и умный старичок, посоветовал мне срочно сменить обстановку и отдохнуть. «Деточка, – сказал он мне,
– тебе срочно нужен отдых и положительные эмоции. Поезжай, детка, в Кисловодск. Я тебе посодействую с путёвкой. Оставь дочку на маму и поезжай, подлечись, отвлекись и немного развлекись. Сними депрессию и усталость. От этого все твои проблемы со здоровьем». И я поехала. Приехала и, как ты видишь, слишком далеко заехала. Но это мне очень помогает. Я стала оживать, почувствовала себя человеком, любимой и любящей женщиной. А это такое счастье, Ваня! Я счастлива, что мы, наконец, нашлись. Только ты, Ваня, подробности о поисках девушки своей мечты мне больше не рассказывай, пожалуйста. И наших нынешних половин давай больше не будем обсуждать. Хотя ты и так о своей жене мне ничего не рассказываешь. Это правильно. Мне это и не нужно. О твоём сыне я готова слушать тебя сколько угодно. Мне это интересно. Он твой, любимый, и я тоже уже люблю его.               
       – Спасибо, солнышко, я тоже уже люблю твою малышку. Вы для меня нераздельны. Иначе и быть не может. И не должно.               

         В приятном общении время пролетало быстро, Иван и Нюта получили хороший заряд положительных эмоций, помолодели и похорошели, но чем ближе подходили сроки их пребывания в санатории, тем чаще тень озабоченности появлялась на их лицах.                Не добыв своего срока, Нюта улетела домой, чтобы присутствовать на дне рождения своей дочки. Расставание их было грустным, а настроение гнетущим. Никаких планов на будущее они не обсуждали, а только обменялись номерами домашних телефонов. На курорте всё показалось Ивану серым, чуждым и совсем ему ненужным. Мир опустел. Не добыв двух дней, он тоже решил уезжать. И заметалась душа Ивана, как птица в ловушке. Сердце его рвалось следовать за Нютой, а чувство долга и ответственности за рождённого и прирученного им сына настоятельно требовали ехать домой. Не в характере Ивана было обманывать и жить двойной жизнью, но другого выхода он не видел. Ради сына, его спокойствия. Так он считал. И в то же время думал, что Нюта права, утверждая, что дети чувствуют ложь в отношениях родителей, и это вредно отражается на их психике. И он уже совсем не был уверен, что поступил когда-то правильно, женившись на нелюбимой женщине. Ради сына, его блага, а в итоге, вероятно, ему во вред.

         Уже у порога дома Иван решил всё же поговорить с женой о  разводе, но увидев визжащего от восторга встретившего  его сына, он отказался от этого намерения. Жене он сказал, что якобы  болен и стал полным импотентом, сильно облучившись при испытаниях микроволновых устройств. Жена знала об этой опасной работе Ивана и не раз просила его быть осторожным. Поверила она ему и заявила, что он и такой её вполне устраивает, и она никогда его не бросит. А Ивану так хотелось обратного.               

         Через два дня позвонила Нюта: «Миленький, любимый мой, не могу я без тебя. Мужу я всё рассказала и попросила у него развод. Приезжай к нам, любимый, как только сможешь. Мы очень ждём тебя». В это время в трубке слышался хныкающий голосок Нютиной дочки, переживающей за маму.               

         Вскоре Ивана пригласили в Одессу на симпозиум, а от Одессы до Кишинёва рукой подать. В течение четырёх дней Иван по вечерам отправлялся в Кишинёв, а утром возвращался в Одессу, вызывая недоумение у организаторов симпозиума своим регулярным исчезновением. Встречались они в гостинице.               

         Когда Нюта получила развод, то Иван приехал к ней домой и познакомился с её очаровательным черноглазым чудом – дочкой Оленькой. Видя с какой теплотой и нежностью Иван и Нюта общаются между собой, она подошла к Ивану и взяла его за руку, потом попросилась к нему на руки, крепко обняла его за шею, нежно поцеловала в щеку и спросила:               
        – Дядя Ваня, я тебе нравлюсь?               
        – Очень нравишься, солнышко ты моё маленькое.               
        – А ты меня любишь?               
        – Очень люблю, любонька моя.               
        – Как маму?               
        – Как маму. Вы мои самые любимые женщины на всём белом свете.               
        – Это очень хорошо, – с довольным выражением на личике сказала Оленька. – Только я ещё не женщина, а совсем маленькая девочка, – поправила она Ивана.               

         Во время ужина, поедая свою любимую селёдку, Оля заявила:               
        – Дядя Ваня, я хочу, чтобы ты был моим папой.               
        – Солнышко ты моё, я тоже очень хочу этого и обязательно буду твоим папой.               
        – Ур-а-а-а! У меня уже есть папа! – радостно закричала Оленька.
Бедная Нюта еле сдерживала себя, чтобы не заплакать. Иван тоже растрогался.               

         Когда Нюта была на работе, Иван забрал Олю из детского сада и решил прогуляться с ней по ближайшему парку. Было ей тогда три года и восемь месяцев. Встречая знакомых и малознакомых прохожих, Оля громко объявляла: «Это мой папа! У него есть ещё мальчик Андрей! Теперь он будет моим братиком!» Ивана несколько смущало разглашение его приватных данных, но сдерживать Оленьку он не стал. Ребёнок радовался, что у него есть папа и спешил поведать миру о своей радости. Сложные чувства одолевали Ивана в тот момент: и нежность к Оленьке, страдающей от отсутствия папы при живом отце, и горькие укоры в адрес родителей, включая себя, которые делают детей заложниками и козлами отпущения своих ошибок. Нагулявшись, Иван посадил Олю себе на плечи и отправился домой. Радости ребёнка не было предела.    

         На следующий день состоялось знакомство с Нютиной мамой. Она пришла к ней пообщаться с внучкой. Встретила она Ивана довольно сдержанно, с холодком. В разговор с ним не вступала, помалкивала. Потом взяла Олю и пошла с ней на прогулку. «Все нормально, Ваня, не переживай, – успокаивала Ивана Нюта. – С её точки зрения я нарушаю еврейские традиции. Гоев в нашем роду ещё не было. Но зла она мне не желает и со временем поймёт меня, когда лучше узнает тебя. Ей есть с кем сравнить тебя в твою пользу. Всё будет хорошо. Мама у меня умная и добрая».
         Действительно, со временем Роза Моисеевна, так звали Нютину маму, стала очень тепло относиться к Ивану, и он отвечал ей взаимностью.               

         Иван и Нюта старались использовать малейшую возможность, чтобы пообщаться, но не так часто это им удавалось. Иван работал главным инженером завода, работа его была сложной,  напряжённой, и выкроить время для встреч с Нютой он мог только во время командировок или во время отпуска. Бывая у Нюты дома, Иван расслаблялся, отходил душой, непомерно много спал и объедался приготовленными Нютой невероятной вкусности деликатесами. Они были очень счастливы вместе, но счастье их было с горчинкой: Ивану снова и снова надо было уезжать, снова разлука и снова томительное ожидание не так частых праздников встреч. Они писали друг другу нежные письма, перезванивались и тосковали в разлуке.               

         Когда сыну исполнилось пятнадцать лет, и он уже активно начал ухаживать за девочками, Иван решился поговорить с ним о предстоящем разводе с его мамой. Волнуясь, Иван говорил сыну, что он его любит, не бросает и если он хочет, то может жить с ним. Сын внимательно выслушал Ивана и спокойно ответил ему: «Папа, я всё вижу, знаю причину твоей женитьбы на маме, сочувствую тебе и чувствую себя без вины виноватым перед тобой. Ты уходи, если решил. Я останусь с мамой. Оставлять её одну нельзя. Ведь я очень люблю вас обоих. Я буду часто навещать тебя. Ты сильно не переживай».               

         Иван подивился спокойствию и зрелой мудрости своего сына и порывисто обнял его, бормоча слова благодарности, восторга, вины и покаяния.                Жена о разводе и слышать не хотела. Суд тоже отказал Ивану, мотивируя отказы отсутствием веских причин и заявлениями его жены о возможных трагических последствиях развода для неё и сына. Так он и жил на два фронта, изматывая себя морально и физически.               

         Оленьке шёл шестой год, когда врачи обнаружили у неё заболевание лёгких в начальной стадии. Нюта позвонила Ивану и со слезами попросила его о помощи: «Ваня, врачи советуют Оленьке хотя бы месяц пожить в сосновом лесу. Миленький, помоги нам найти такой лес и побудь там с нами». В Белоруссии таких лесов много, и найти хорошее место для Ивана не составляло труда. Его приятель, ректор лесотехнического института, посоветовал ему поселиться «дикарём» в Березинском заповеднике, в вер-ховье реки Березины: «Место тихое, вокруг сосновый лес, воздух лечебный, вода в реке кристально чистая, хорошая рыбалка, полно грибов и ягод, много непуганой живности, но охотиться категорически запрещено. Тем не менее ружьё с собой иметь надо для отпугивания назойливых хищников. До ближайшего села восемь километров, а до дома егеря – километра три с гаком. Он вас встретит, я с ним договорился». Иван согласился и пригласил к себе в компанию своего хорошего приятеля с женой, чтобы Нюте и Оле не было страшно, если ему вдруг придётся отлучиться по аварийным служебным или другим делам.               

         Прилетели Нюта с Олей, и направились они всей компанией на машине в заповедник. Установили палатки на полянке, окружённой могучим сосновым лесом и густым кустарником, заготовили кучу дров, разожгли костёр и стали обживаться. Егерь предупредил Ивана, чтобы костёр ярко горел все ночи напролёт, иначе посещения зверья не избежать. Продукты надо держать под замком, а ружьё всегда должно быть наготове. «Хорошенькое дело, – подумал Иван, – привёз Нюту с Олей зверью на съедение. Еще, чего доброго, напугаются». С открытой стороны поляны виднелся широкий луг вдоль высокого берега реки. Противоположный берег был пологим с открытым пространством, за которым вдалеке возвышалась тёмная стена леса. В дальнем конце луга густой смешанный лес плотно подступал к обоим берегам реки.               
          Вечером на противоположном берегу, на небольшой песчаной полосе, рядом с заводью показались бобры. Среди взрослых особей были и совсем малыши, но довольно шустрые. Оказалось, что в заводи у них жилища. Они сразу же привлекли внимание отдыхающих и вызвали у них необычайный восторг. Зрелище того стоило. Усевшись вертикально на корточки, бобры приступили к туалету. Спокойно и тщательно они выжимали своими передними лапками, очень похожими на человеческие руки, воду со своих шубок, разглаживали мех, вытирали и гладили мордочки и внимательно осматривали лапки и чешуйчатые хвосты. Бобрята шныряли среди взрослых, задирали их, орали, дрались и боролись. После туалета некоторые бобры, сидя вертикально, замерли, приложив лапки к груди, другие орали и кувыркались, а третьи затевали борьбу. Став вертикально на задние ноги, они обхватывали друг друга передними лапами, с усилием, пыхтением и урчанием двигались взад-вперёд и вокруг, стараясь опрокинуть противника. Потом один из них издавал пронзительный крик, и борцы разбегались. «Жуть берёт, – восторгалась Нюта. – На людей похожи». Набесившись, все бобры погрузились в воду и наискосок поплыли к другому берегу, где росли лиственные деревья.               
         В первую же ночь лагерь посетил медведь. Тихо поревел в кустах, пошелестел и удалился. А с другой стороны поляны долго и зловеще горели глаза каких-то хищников. Хорошо, что Оля в это время спала, а то бы напугалась. Нюта вела себя очень храбро, правда, крепко держась за руку Ивана. Когда взошла луна, на поляне показалось большое стадо диких свиней, ковыряющих землю в поисках какого-то их деликатеса. Бобры всю ночь бормотали, визжали и плескались, а утром спрятались в своих домиках. Весь день в заводи и поблизости от неё было тихо и спокойно. Но иногда и днём чёрная голова вдруг выглянет из воды и тут же скроется. Наверное, и у бобров есть «лунатики». А может, это вражеские лазутчики – ведь, как известно, враг не дремлет.               

         Плотно позавтракав и напившись ароматного чаю, заваренного на листьях чёрной смородины, малины и земляники, Иван с  Оленькой переправились на надувной лодке на бобровую песчаную полосу. Песок был влажным, утоптан лапами бобров и для лежания на нём не годился, но для строительства всяких сооружений был в самый раз. Этим Иван с Олей и занялись. Получился замечательный дворец в рост Оли, окружённый высокой зубчатой стеной. Нюта с другого берега наблюдала за работой строителей, восторгалась их творением и радовалась, видя, с каким восторгом и деловитостью Оля в этом участвует. Было время обеда, и Нюта позвала строителей к столу. «Мама, ты же видишь, какой замечательный дворец мы с папой строим. Подожди немного. Вот посадим деревья, цветочки и приплывём к тебе», – серьёзно ответила Оля.                Вечером семейство бобров собралось у песчаного дворца на экстренное совещание. Видимо, самый главный из них несколько раз обошёл вокруг строения, осторожно потрогал лапой стену, башню и разные фигурки, обнюхал их, потом отошёл в сторону, вертикально уселся, сложил лапы на груди и задумался. Другие бобры сидели неподвижно, поглядывая то на вожака, то на дворец. Неожиданно бобрёнок с визгом взобрался на стену дворца, пытаясь перелезть на его территорию. Вожак сердито заурчал, схватил его за холку, стащил со стены и дал ему лапой пару затрещин точно так, как это делают люди. Бобрёнок запищал голоском, похожим на детский плачь, и, хныча, удалился. Вожак что-то буркнул, все бобры обошли вокруг дворца и направились к реке, не смея разрушать его. Нюта и Оля с большим интересом и восторгом наблюдали за действиями умных и потешных животных. Всё им было в диковинку, всё впервые.               

         Полюбовавшись бобрами, Иван занялся рыбалкой, пытаясь на блесну поймать щуку или окуня. При одном из забросов его блесна за что-то зацепилась, но не за корягу – это «что-то» было живым. И тут на поверхности воды показался бобрёнок, орущий, как ребёнок, у которого начались сильные колики в животе. Другого выхода у Ивана не было, как тащить его на берег. Берег был высоким и обрывистым, еле Иван вытащил беднягу. Тройник двумя жалами глубоко впился бобрёнку в заднюю ногу, и извлечь его оказалось большой проблемой. Хныча, бобрёнок схватил Ивана лапкой за палец его руки и очень жалобно и выразительно смотрел ему в глаза, то ли умолял его о пощаде, то ли просил о помощи. Не кусался, не вырывался из рук, был беспомощным и послушным. А в это время бобриха-мать возбуждённо делала круги по воде и громко орала. Отцепил Иван бобрёнка и опустил его в воду. Всё ещё плача, он поплыл к матери, а мать его встретила и начала хлестать лапой по голове, видимо подозревая чадо своё в хулиганстве. Всхлипывая, бобрёнок взобрался матери на спину, и поплыли они в заводь.               

         Оля долго не могла уснуть в ту ночь, жалея бедного бобрёнка. А утром Иван обнаружил, что за ночь бобры разрушили  дворец до основания. Больше отдыхающие бобров не беспокоили, а только с неослабевающим интересом наблюдали за ними. Другие обитатели леса вели себя вполне прилично. Во время отдыха погода                была чудесной, с питанием проблем не было, все чувствовали себя прекрасно. Ивана только совесть мучила, что его сын не с ним, а ему так хотелось. После возвращения в Кишинёв врачи обследовали Оленьку и никаких следов заболевания у неё не обнаружили.               

         Когда сыну исполнилось восемнадцать лет, Иван, так и не добившись развода, с трудом уволился со своей номенклатурной должности главного инженера завода и с чемоданом в руках отправился в Подмосковье в одно из научно-производственных объединений, куда его приняли по конкурсу на должность старшего научного сотрудника. Жил в общежитии, заработок его стал в разы меньше прежнего, всё нажитое он оставил жене и сыну. Новая работа соответствовала специальности и опыту работы Ивана, была очень для него интересной и он с большим энтузиазмом погрузился в неё.               

         Летом к нему приехали погостить Нюта с Олей. Нашёл Иван заброшенную хату поблизости, кое-как обустроил её, там они и поселились. Хвойный лес был близко, речушка тоже не так далеко, и погода была прекрасной. Им было очень хорошо вместе. Через неделю к ним приехала из Кишинёва Нютина подруга Рая. Холостая, симпатичная и добрая. Иван блаженствовал, окружённый тройной красотой и вниманием. Оле было уже семь лет. Она льнула к Ивану, соскучившись по отцовской ласке, и ревниво обе-регала его от «посягательств» Раи. Однажды Рая возбуждённо рассказывала Ивану какую-то историю и при этом часто прикасалась рукой к его плечу. Нюта в это время куда-то отлучилась, а Оля стояла рядом с Иваном и пристально следила за движениями руки Раи. В самый напряжённый момент рассказа она не выдержала и на полном серьёзе выдала: «Ну, ты, Райка мусорное ведро! Оставь моего папу в покое, не прикасайся к нему! Я тебя предупреждаю!». Рая на минутку опешила, а потом начала смеяться.                «Ничего смешного. Это очень, очень серьёзно», – добавила Оля. Иван тоже улыбнулся, обнял свою маленькую ревнивицу, поцеловал и попросил её больше не обижать Раю плохими словами. Отдохнув и пообщавшись с Иваном, гости улетели домой, начинался учебный год.               

         Через год после переселения в Подмосковье Иван, наконец, получил развод. Сразу же ему выделили однокомнатную благоустроенную квартиру в высотке. Сын был частым гостем у него, и вели они себя так, как будто ничего не изменилось в их жизни. Но чувство вины перед сыном неотступно терзало душу Ивана и не давало ему покоя. «И так, наверное, будет до конца дней моих, – думал он. – И любая проблема в жизни сына будет восприниматься мной с позиции вечной моей вины перед ним».               
Такие же чувства и мысли тревожили и Нюту по отношению к своей дочке. В этом, и не только в этом, Иван и Нюта были очень похожи. Как говорят, два сапога-пара.               

         В июне 1975 года Иван взял очередной отпуск и поехал в Кишинёв заключать с Нютой брак и перевозить её с Олей в Подмосковье. Прежде чем пойти в ЗАГС, Иван высказал Нюте свою озабоченность, что квартира у него маленькая, зарплата тоже ма-ленькая, с её трудоустройством никакой ясности, и он беспокоится, что обрекает её и Олю на бытовые трудности.               
        – Что ты этим хочешь сказать, Ваня? – встревожилась Нюта. – Ещё чего-то ждать? Нет, мой любимый, я сильно устала ждать тебя эти долгие шесть лет. Никакие материальные трудности меня не пугают, я всё выдержу, но только с тобой.               
        – Любонька моя, я тоже очень устал за эти годы. Так устал, что иногда хочется забыться, заснуть и очень долго не просыпаться. Но мы выдержали, выстояли, я очень люблю вас и без вас жизни своей не мыслю. Если тебя материальные трудности не пугают, тогда берёмся за руки и в путь счастливый, – сказал Иван, и отправились они с Нютой в ЗАГС.

         Никаких торжеств и марша Мендельсона не было. Они и не хотели. Не хотели они и пир закатывать на весь мир, но родственники, друзья и соседи не дали им отвертеться от свадебной попойки. На радостях Иван хлебнул лишнего и сильно окосел.               
        – Ваня, и часто с тобой такое случается? – утром спросила Нюта у протрезвевшего Ивана.               
        – Второй раз в жизни. После первого раза я вынужден был жениться, а сейчас я напился уже после женитьбы на радостях. Да и вино оказалось очень вкусным и коварным. Не волнуйся, любонька, ведь я почти трезвенник. Больше такое не повторится, поскольку жениться я уже никогда не буду. Ты моя единственная и навеки.               

         Переписав квартиру на Нютину маму, супруги Хоменко с дочкой Олей покинули Кишинёв. Через два месяца Нюта устроилась преподавателем в местную музыкальную                школу и скоро стала самой авторитетной и уважаемой учительницей музыки в школе. Иван очень гордился своей женой, хотя и чувствовал себя как бы в тени её авторитета в их городке. Оля продолжила учёбу в обычной и музыкальной школах. С милыми и в шалаше рай, в тесноте, да не в обиде. Они были счастливы, наконец-то вместе.               

          Но долго в тесноте им жить не пришлось. Вскоре Ивана назначили гланым конструктором объединения, выделили ему не такую большую трёхкомнатную квартиру, дачный участок, и жизнь новой семьи Ивана потекла веселей и краше.                На новоселье к ним приехал сын Ивана, Андрей, и познакомился с Нютой и Олей. Он был на одиннадцать лет старше Оли. Ивану показалось, что Нюта немного стесняется его, а Оля вела себя так, как будто всю свою жизнь была с ним рядом. Ребёнком и подрастая, Оля была умненькой, непосредственной, бесхитростной и доброй. Она многое унаследовала от своей мамы, только Нюта более спокойная и менее импульсивная. Андрей чувствовал себя в гостях как дома. Был раскован, внимателен и вежлив. Он часто и подолгу гостил у них, и всем это казалось естественным – ведь он тоже был членом семьи Ивана. Но его матери это очень не нравилось. Как-то она позвонила Ивану с претензиями:               
        – Иван, не отлучай моего сына от меня. У меня, кроме него, никого нет. Он взахлёб расхваливает твою счастливую семейную жизнь и восторгается, как ему хорошо у вас.               
        – Наш сын, матушка, взрослый парень и сам может решать, что ему делать. Ты же сама когда-то сказала, что сыну отец нужен. Значит, у него есть потребность в общении с отцом, и мне приятно общаться с сыном, я его очень люблю.               
        – Андрюша не твой сын. Ты восемнадцать лет воспитывал чужого ребёнка.               
        – Бог тебе судья. Теперь это никакого значения не имеет. Андрюша был, есть и всегда будет моим любимым сыном. Ты только своим признанием не калечь его душу. Не говори ему об этом. У меня ты его уже не отнимешь, а потерять можешь.               

         Иван воспринял эту новость совершенно спокойно. Что было, то прошло, теперь у него есть любимый сын, любимая жена и любимая дочка. Он счастлив, а счастливые люди добрые и зла в душе не носят, потому что злоба с любовью и счастьем не уживается.               
   
         Приобщение Ивана к еврейству на его карьере и на его жизни в целом никак не отразилось. Однако дважды недоразумения на этой почве у него всё же были. Через какое-то время после назначения Ивана на должность главного конструктора на него поступила кляуза в КГБ, что возвели его на эту должность сионисты (указывались фамилии очень уважаемых учёных), чтобы иметь в объединении своего агента. Они же познакомили его с Нютой и женили на ней. Ивану было смешно, но коротенькую объяснительную записку пришлось сочинять.                Начальник спецотдела с улыбкой и вроде бы в шутку сказал ему: «Прокололся я на тебе, товарищ Хоменко. Мне казалось, что я всё про тебя знаю, а вот как ты познакомился со своей женой, не знаю. А отвечать по инстанции надо. Пустая формальность, но такой порядок. Ты уж не подводи меня, напиши пару строчек».               

         Вторая кляуза поступила в вышестоящие партийные органы с обвинением, что Иван расплодил слишком много евреев в КБ, возвеличивает их, а заслуженных русских специалистов притесняет. Словом, агент сионистов, и факты налицо. Партийная ко-миссия фактов притеснения русских специалистов не выявила, а вот евреев в КБ, сказали Ивану, действительно многовато. Иван пообещал принять к сведению обеспокоенность партии, но никаких мер не предпринимал. Больше по еврейским вопросам никто его не беспокоил.               

         Иван совершенно не переживал по поводу этих ицидентов, чего нельзя было сказать о Нюте. Она болезненно реагировала даже на малейшие проявления антисемитизма. На просьбы Ивана чихать на это, так как каждому идиоту рот не заткнёшь, и если на всех реагировать, то здоровья не хватит, Нюта как-то ответила:            
        – Ваня, хоть ты и самый лучший нееврей по отношению к евреям, но нутром понять меня в этом вопросе ты никогда не сможешь. Для этого, Ваня, надо быть евреем. Это у нас уже на генетическом уровне как болезненная защитная реакция на унижение человеческого достоинства. Быть людьми второго сорта, когда тебя ограничивают в правах, и когда любое быдло может безнаказанно унизить и оскорбить тебя – это, Ваня, угнетает. Вот тебя обвиняют, что ты агент сионистов. Ты реагируешь на это с юмором, а я сильно переживаю, что усложняю твою жизнь лишь только потому, что я еврейка.               
        – Любонька, солнышко моё, не переживай. Ведь я не переживаю и никаких усложнений своей жизни из-за тебя не испытываю, потому что их нет. Меня не притесняют, мне доверяют и даже разрешают ездить в командировки в капстраны без надзирателей. Мы устроены, нас уважают на работе и в быту, здоровье терпимое, дети растут, мы вместе и нам хорошо. Я счастлив, любонька моя. А ты говоришь о каких-то усложнениях. Больше позитива, солнышко, аидышке ты моя любимая.               

         Во время летних каникул Нюты и Оли Иван обычно брал очередной отпуск, и отправлялись они куда-нибудь на отдых. Побывали в Крыму, в Прибалтике, в Одессе, навещали родных Ивана, а мама Нюты сама к ним приезжала и подолгу гостила у них. Когда отец Нюты, Семён Вольфович, вышел из тюрьмы, то они всем семейством поехали для встречи с ним. Ивану он очень понравился. Добрейшей души человек. Умный, начитанный, с юмором, свободно владеющий несколькими иностранными языками. И очень порядочный. За что и пострадал. Посадили его по громкому в то время делу о крупных хищениях на маслозаводе в Молдавии. Завод этот вырабатывал подсолнечное масло. Возглавляли бизнес-аферу директор и главбух завода. Схема была предельно простой: за наличные завод покупал семечки и за наличные продавал масло, а выручку «бизнесмены» ложили себе в карман.               


         Семён Вольфович был простым бухгалтером и делал то, что ему велели. Он, конечно, знал об этой махинации, но против начальства не выступал и был рад, что ему тоже кое-что перепадало. По мелочи, но при его бедности и это было божьим подарком. Компанию разоблачили, пятнадцать человек судили, пятерых из них приговорили к смертной казни. В том числе и Семёна Вольфовича. Позже смертную казнь заменили на пятнадцать лет строгого режима. Семён Вольфович был пешкой в этой афере, и адвокат успокаивал его, что больше трёх лет он не получит. Просил не отрицать своей вины и не ссылаться на других. Но для смягчения приговора надо кое-кому дать на лапу. На первых порах десять тысяч будет достаточно. Не было у Семёна Вольфовича и двухсот рублей и продавать было нечего. При многократных обысках ни-чего у него не нашли, только золотые наследственные серёжки прямо с ушей его жены содрали. Адвокат ему не верил. И никто не верил. Все его подельники деньги имели и делились, и только он один-единственный упорствовал. И получилось так, что Семёна Вольфовича сделали чуть ли не самым главным организатором аферы. Из пятнадцати осуждённых по делу он один отсидел свой полный срок. Он же был и единственным евреем среди них. Всего четыре года прожил Семён Вольфович на свободе – в 65 лет он умер от цирроза печени.               
   
         Оленька подрастала, стала красивой девушкой, успешно окончила московское музыкальное училище по классу фортепиано и стала преподавать в той же музыкальной школе, что и Нюта. В девятнадцать лет она вышла замуж за очень хорошего парня Ва-дика, москвича с русско-армянскими корнями, талантливого скрипача. Жили молодые вместе с Иваном и Нютой – так с той поры с ними и не расстаются.                Вскоре Оля родила Филю на неописуемую радость родителям, бабушкам и дедушкам.                Филе было около года, когда он произнёс первые слова: папа и мама. Другим людям и предметам он давал свои имена и названия. Например, грузовой автомобиль он называл «атита», кошку «ых» и так далее. Как-то, возвращаясь с Филей с прогулки, Иван решил сделать Нюте сюрприз и стал упорно учить его назвать Нюту по имени, когда она откроет им дверь. Филя уже начал хорошо произносить её имя, но когда Нюта открыла дверь, то он радостно закричал: «Ая!». Ивана он стал называть «Тятей», хотя никто его этому не учил. Так с той поры их в семье и называют: Ая и Тятя. И друг к другу они так обращаются.               

         Сын Ивана не пошёл по стопам отца. С детства он мечтал стать лётчиком. Попытался поступить в военное лётное училище, но не прошёл комиссию из-за плоскостопия. Не удалось ему пробиться и в гражданскую авиацию. Сильно переживал. И вдруг решил стать профессиональным поваром. Он им стал и был очень хорошим поваром. После армии почему-то пошёл в пожарники. Женился, в положенный срок родилась у них дочка.               
      
         В то время сестра Нюты, Ира, с мужем и двумя детьми обосновалась в Канаде, в Калгари. С Нютой она связь не теряла, вела с ней активную переписку и присылала много фотографий, на которых всё её семейство выглядело счастливым и довольным жизнью. Получив от них приглашение, Иван и Нюта отправились к ним в гости. Нюта впервые выехала за пределы своего Отечества, и её восторги начались уже с аэропорта прибытия. Персонал вежливый, все улыбаются, предупредительные, как будто родственников встретили. Ира и Миша ещё искали свой шанс в Канаде и были в стадии адаптации, но уже жили в добротном доме, имели две машины, позволяли себе поездки в другие страны на отдых и, на взгляд Ивана, шиковали. Правда, многие их блага приобретались в долг, но в Канаде это было нормой. Главное не долг, гово-рили они Ивану, а возможность своевременно погашать его. Они такую возможность уже имели. Принимали хозяева гостей радушно, щедро, от всей души.                Нюта была в неописуемом восторге:               
        – У меня, Ваня, голова кружится от здешнего материального изобилия. Но ещё больше я восторгаюсь, что никто нас здесь не притесняет и не обзывает жидовками и жидовскими мордами. Другой мир, все равны, всё для блага человека.               
        – Хочешь сюда? - спросил Иван.               
        – Об этом, Ваня, я тебе даже заикнуться боюсь. Тебе это не надо, а я не хочу усложнять твою жизнь. Но раз ты спросил, я отвечу: очень хочу. Но только с тобой и нашими детьми. Ради наших детей и внуков. Им здесь будет лучше. А мы им, как и сейчас, помогать будем по мере наших сил и возможностей.               
        – Очень сложный вопрос для меня, любонька. Но раз тебе и детям это надо, то и мне это надо. Хотя морально я к этому абсолютно не готов. Будем созревать и готовиться, солнышко.               
        – Спасибо тебе, Тятечка мой любимый. Ты снял тяжесть с моей души и вселил в неё надежду. Уверена, что хуже чем там, здесь нам не будет, а лучше будет.                На том и порешили.               

         Из Калгари Иван и Нюта отправились в Торонто, где жила Нютина тётя Яна с мужем и двумя дочками. Немного погостили у них и улетели домой созревать.                Вскоре начавшаяся заваруха с развалом Советского Союза процесс их созревания сильно ускорила. К этому времени почти все родственники Нюты были уже за границей. Первой из оставшихся уехала в Канаду мама Нюты. Через два года за ней последовала Оля с семьёй, а ещё через два года Канада приняла Ивана и Нюту. Оля сразу же определила их на курсы английского языка в школу еврейско-русской общины, где с первого дня евреев советских стали активно переделывать в евреев правоверных. Нюта шла к этому с большим желанием и энтузиазмом, а Иван следовал за ней. Нюта всегда была «акерт байт» – основой дома и главным его идеологом. В их семье стали соблюдать Шаббат и другие еврейские обряды и посещать синагогу. После переселения в Канаду манна небесная на них не посыпалась, но постепенно всё стало на свои места. Оля, Вадик и Нюта хорошо устроились на работу по специальности, Филя посещал развлекательно-образовательные заведения, а Иван заделался ревностным домохозяином, усатой няней и шофёром на подхвате.                С переселением сына в Канаду ничего у Ивана не получилось. Его даже в гости Канада к нему не пустила.               

        Филе было восемь лет, когда у него появилась сестричка. Оля родила Катеньку, чудо-девочку, красавицу, радость непомерную. У Ивана забот прибавилось, но это были очень приятные для него заботы. Малые дети много требуют от опекающих их взрослых, но и дают им много. Особенно бабушкам и дедушкам. Они поднимают их жизненный тонус и наполняют нежностью их сердца и уставшие души. Внуки для Ивана и Нюты стали отрадой и одной из главных составляющих цели и смысла их жизни. Они ими живут, гордятся, восхищаются и по мере сил своих помогают им встать на ноги и обрести своё достойное место в жизни.               

         А годы идут… Многое изменилось в жизни Ивана и Нюты. И сами они внешне изменились. Но одно осталось неизменным: они, как и прежде, очень любят друг друга. Гой и аидышке – так они и идут по жизни вместе, не забегая вперёд и не отставая, крепко держась за руки и навсегда соединив свои сердца.               
               
                2012               

      От адресата.                Прочитала. Понравилось. Всё так и есть и так было. Мне кажется, автор несколько приукрасил мои достоинства, но я ему верю. Значит, такой он меня видит.                                              Аня.                Она же Нюта.                Декабрь 2012.