Виктория Хислоп - Священник и попугай

Ставрос решил соблюдать целибат. Он знал многих священников, у кого были жена и дети, и даже таких, кто имел незаконнорожденных детей, однако, в его жизни уже была женщина, которой он посвятил себя: Панагия[1]  - Дева Мария, Богоматерь.

Год назад он приехал в Ладриси, чтобы помогать восмидесятилетнему отцу Апостолосу, который служил деревенским пастырем вот уже более полувека. После его смерти, неимоверно огорчившей Ставроса, он взял на себя его обязанности и очень добросовестно исполнял их.

В его ведении оказался приход, включавший в себя деревню, где было не больше четырехсот жителей, и три окрестных хутора, каждый со своей крохотной церковью. Дом священника находился в двух минутах ходьбы от деревенской церкви, с краю селения, на холме, откуда открывался вид на хуторские церквушки, разбросанные по долине. Молодой человек, только недавно закончивший семинарию, мог благодарить Бога за такую идиллию.

Многие женщины поднимались из деревни к его дому. Они приносили посуду со свежеприготовленной едой и банки со сладкими вареньями, с тем же удовольствием они преподнесли бы ему и свою компанию, но он уклонялся от любых контактов, которые могли быть ошибочно истолкованы, как дружба.

Почти всегда кажется, что в сельских поселениях женщин как минимум в два раза больше, чем мужчин. Они сидят на ступенях домов, толкутся на рынке, гнут спину, работая в поле, собирают хворост в лесу.  В деревне, где жил Ставрос, это неравенство бросалось в глаза еще сильнее. Кроме как на похоронах и поминальных службах, Ставрос видел мужчин, проходя мимо кафенио. Обычно он кивал им, иногда обменивался парой фраз, но всегда на ходу, не останавливаясь.

На холме, за домом отца Ставроса, стояли его собственные ульи, с которыми он управлялся со знанием дела. Это умение он перенял от своей бабушки. Отправляясь навестить больного, он всегда брал с собой небольшую баночку золотисто-коричневого меда, разводил его водой, добавлял травы и сок лимона из своего сада. Сладкое горячее питье придавало больным силы. К концу первого года пребывания в сане деревенского священника, местные вдовы вынесли свой вердикт: это чрезвычайно достойный молодой человек.

Они вдохновенно внимали проповедям, были заворожены чистотой его голоса во время церковных песнопений, но больше всего их поражало и укрепляло в вере, что его нехитрое снадобье помогает больным.

Слух о нем, как о целителе, распространился среди женщин, и церковь стала освещаться сотнями свечей. Большой деревянный короб с узкой прорезью для монет теперь нужно было опустошать каждую неделю и постоянно пополнять запас темных охряных свечей. Отца Ставроса считали чудотворцем.

Представители сильного пола в той местности предпочитали иной тип медицины. Когда они заболевали, то все свои недуги лечили с помощью раки, ведь спирт убивает микробов. Они отмахивались от женской веры в лекарство священника и говорили, что это всего лишь мед и вода.

- В святую микстуру верят лишь дуры, - смеялись мужчины.

- Не вредит, и то хорошо, - говорил один.

- Главное, что они довольны, - прибавлял другой.

Отец Ставрос носил густую бороду, которая скрывала всю нижнюю половину лица, из-под его высокой черной шапки, камилавки, струились такие же черные вьющиеся волосы, доставая почти до плеч. На фоне волос его глаза отливали смолью, как спелые маслины. Оттого, что он щурился на солнце, вокруг глаз залегли морщинки, но руки выдавали, что он молод - кожа на них была гладкая, как у младенца.

По вечерам, покончив с визитами и прочими ежедневными обязанностями во всех своих четырех церквях, отец Ставрос возвращался домой, чтобы поужинать. Вот когда он воистину вкушал плоды всеобщей женской любви и обожания. Почти каждый день его ожидало какое-нибудь готовое блюдо: небольшой горшочек с тушеными бобами, фасоляка[2], суп или даже клефтико — рагу из мяса и овощей.  Женщины приходили забрать посуду на следующее утро, и у него вошло в привычку, оставлять ее у входа, вымытую и сухую. Остаток вечера он проводил за чтением Септуагинты. Под потолком светила лампа, и хотя она не была прикрыта абажуром, свет от нее все равно был тускловат даже для его молодых глаз.

Однажды в мае разразилась эпидемия, с которой отцу Ставросу не удалось совладать. Единственный класс деревенской школы, где за парами теснились двадцать пять учеников, был идеальной средой для распространения вируса. КирИя [3] Манакис, новая учительница, заметила, что трое детей из одной семьи покрыты сыпью. Нужно было сразу же вызвать в школу их мать, но по молодости и неопытности она этого не сделала, и только мягко посоветовала этим детям остаться дома на следующий день.  В результате, те несколько лишних часов, что они провели в классе, позволили вирусу разгуляться. В течение дня корь захлестнула школу, как вспышка чумы, и класс наполовину опустел. Катерина Манакис вынуждена была прекратить занятия и распустить оставшихся учеников по домам, снабдив каждого ребенка домашним заданием и книгами для чтения.   

Постепенно дети поправились, к концу летнего семестра они готовы были вернуться к учебе, но тут сама учительница заметила у себя на груди характерное покраснение. Неделю она пролежала дома с лихорадочной температурой и пятнами, покрывшими все тело.  Вдова, живущая по соседству, вызвала доктора из ближайшей деревни. Он достал стетоскоп, заглянул ей в горло, пощупал гланды, затем прошел через комнату к раковине вымыть руки и сказал, что если через несколько дней не начнется выздоровление, нужно будет положить ее в больницу.

На десятый день болезни, когда доктор назначил больше антибиотиков, чем считалось безопасным, пришел отец Ставрос.

Катерина Манакис проснулась от яркого света, упавшего на ее кровать, когда отворилась входная дверь и солнечные лучи растопили царящий в комнате сумрак. В полубреду она приняла вспышку света за божественное явление.

- Катерина, - прошептал соседка-вдова, которая присматривала за учительницей, - священник пришел.

Женщина помогла ей сесть в кровати и подложила под спину дополнительную подушку. Занавески затемняли комнату, но она видела как на другом ее конце священник подогрел воду, наполнил стакан, добавил немного меда и щепотку трав.

Он обращался к ней очень мягко, взял за руку и пожал влажную от пота ладонь. Она почувствовала мраморный холод его пальцев, а когда выпила предложенную микстуру, лихорадка словно бы ушла. Отец Ставрос приходил каждый день в течение недели. Он почти ничего не говорил вслух, только молча молился, сидя у ее кровати, и покачивал головой. С каждым днем ее температура понижалась, приближаясь к нормальной, краснота уходила, и через две недели она была на ногах благодаря Богу и чудодейственным заботам священника.

Катерина Манакис загрустила, когда поняла, что больше не слышит деловых шагов отца Ставроса у своей двери, но была рада, что выздоравливает и чувствует, как силы возвращаются к ней под теплыми лучами летнего солнца. Она поймала себя на том, что ждет не покажется ли он на улице, грешным делом надеясь, что одной из проживающих по соседству вдовушек понадобится его врачевание.

Достаточно окрепнув, Катерина отправилась в ближайший город купить маленькую пластинку из тисненого серебра с изображением женщины. Она собиралась повесить ее на тонкой ленточке рядом с десятками других серебряных тамата[4].  В церкви, которая была отведена для молитв и благодарностей на отвеченные молитвы, у иконы Божьей Матери висели изображения сердец, рук, ног, кистей и стоп, практически всех частей тела, а также десятки маленьких серебряных младенчиков. Годами деревенские женщины молились о благополучном зачатии или возносили Деве Марии благодарности за прекрасное дитя, которое уже дрыгало ножками в деревянной люльке.

Впервые с тех пор, как она приехала в деревню, Катерина сидела на ступенях крыльца с пожилыми товарками. Она замечала, как они слегка краснели, когда показывался священник, и смущенно глядели вниз на булыжную мостовую, когда он останавливался поприветствовать их. К некоторому своему стыду, Катерина поняла, что ведет себя так же.

- Он так хорош собой, - говорила одна.

- Да, очень симпатичный молодой человек, - соглашалась другая.

- Какие у него чудесные глаза, - добавляла третья. - Как расплавленный шоколад.

Вдовы могли себе позволить открыто вздыхать о священнике. Катерина держала свои мысли при себе, с нежностью вспоминая его тихий голос и безмолвные молитвы. Она смотрела на его удалявшуюся фигуру и думала, что, похоже, одиночество его нисколько не тяготит.

Однако, отец Ставрос был не так одинок, как другие священники, живущие уединенно. У него имелся постоянный компаньон — попугай. Нико уже был в резиденции, когда молодой человек приехал. Некоторые селяне утверждали, что попугай жил в семье Апостолоса еще до его рождения и, значит, птице больше ста лет.

Роскошный сине-зеленый попугай был созданием свирепым и вспыльчивым. Он охранял дом почище мастифа.  Когда какая-нибудь вдовушка подкрадывалась к двери с обедом для Ставроса, ее останавливал леденящий душу птичий крик, предупреждавший, что она подошла слишком близко. Вот почему они всегда оставляли еду за дверью на оконном выступе.

Иногда запах мяса привлекал котов, ошивающихся в окрестностях. Однажды один из них, желая полакомиться, вспрыгнул на окно и увидел внутри птицу, ее круглый, как бусина, глаз уставился прямо на него. Попугай издал крик, и все коты убрались восвояси.

Попугай умел говорить несколько фраз: свое имя «Нико, Нико», имя своего первого хозяина, а теперь еще и «Ставрос». Иногда он произносил «Матерь Божья». У людей эти слова служат или выражением набожности или мягким эксплетивом, в зависимости от того, как они сказаны, но в случае с попугаем сложно было понять, что он имел в виду. Но на молитву это не походило.

Нико, чьи крылья были подрезаны много лет назад, весь день просиживал на своем насесте, посреди единственной комнаты в жилище. По вечерам, когда священник был дома, он спускался с насеста и неловко перескакивал со спинки одного стула на спинку другого. У него было место за столом и металлическая эмалированная тарелка, на которую Ставрос клал половину куска хлеба. Когда попугай не клевал, он смотрел на своего хозяина, склонив голову набок, не то с обожанием, не то с презрением. Иногда священник читал за ужином, но последние несколько недель не мог сосредоточиться на этом занятии. Он относил тарелку к раковине наполовину полной.

- Не могу не думать о ней, Нико, - сказал он, подставляя тарелку под струю воды.

Он мог бы и не говорить этого вслух, но ему было приятно, что хотя бы кто-то внимает ему.

- Нико, Нико! Ти кАнис [5], Нико!

Попугай склонил голову на бок, его глаза сверкнули. Он захлопал крыльями, доковылял до края стола и, перескочив на спинку стула, повернулся к Ставросу спиной. Когда за окном темнело, он возвращался на свой насест. Сейчас уже было десять.

Перед тем, как лечь спать, Ставрос вымыл лицо и руки в раковине на кухне, - когда ему нужна была теплая вода, он грел ее на небольшой газовой печке, - и улегся на прикрепленную к стене кушетку в другом конце комнаты.

Он никогда в жизни не страдал от бессонницы. Каждый день был полон визитами, чтением, молитвами, так что до кровати он добирался усталым. Однако, с недавних пор он стал замечать, что ворочается в постели, не в силах забыться сном. На рассвете, когда им, наконец, овладевало сонное забытье, видения молодой учительницы преследовали его, и он постоянно бормотал во сне.

Прежде его будили лучи рассвета или звон церковного колокола, если светало позже. Теперь же он просыпался от звука собственного голоса, зовущего ее по имени. Такая беспокойная дремота освежала лишь немного, и по утрам он был слишком разбит, чтобы выйти из дома. Так продолжалось довольно долго.

Ночи попугая были такими же беспокойными. Он то и дело просыпался от вскриков своего хозяина, нервно хлопал крыльями, клевал зерно в кормушке и переминался с ноги на ногу.

Шли недели, здоровье Катерины Манакис крепло. Летние дни стали прохладнее, близилось время снова открывать школу. Вскоре она будет стоять перед классом: здоровая, улыбающаяся, с блестящей аккуратно заплетенной косой. Накануне открытия школы, она приготовила и принесла к дому священника порцию курицы с зеленью. Когда она подходила, стая тощих котов виновато метнулась прочь.

Вдруг она отчетливо услышала свое имя:

- Катерина, Катерина!

Священник никогда не запирал дверь, поэтому она повернула дверную ручку и зашла. Кажется, внутри никого не было, но в полутьме блестели глаза.

- Нико! Катерина! Нико! Как дела? Как дела?

Сердце молодой женщины екнуло и чуть не выскочило из груди. Затем она рассмеялась.

Она слышала, что у нового священника есть попугай. Кто-то упоминал об этом при ней. Но она и представить не могла, что он такой большой и так экзотично выглядит. Она поняла, что ее имя произносила птица и улыбнулась, заинтригованная.
Когда Катерина уже собиралась повернуться и уйти, она услышала свое имя еще раз. На этот раз голос раздался из-за спины.

- Кирия Катерина, калимера[6]! - это был священник. - Я очень рад, что вы уже настолько окрепли, что совершаете прогулки.

Катерина обмерла. Она стояла посреди его жилища, как вор, застигнутый на месте преступления.

- Да, мне намного лучше, - ответила она смущенно. - Дело в том… Я просто принесла вам кое-что, в благодарность. Вот почему я здесь.

- Вы очень добры. В этой деревне меня так хорошо подкармливают, - сказал он, беря у нее котелок. - Я никогда не ел так вкусно, как здесь.

Это было так странно — разговаривать с женщиной посреди своего дома, с женщиной, глаза которой блестят, щеки покрыты румянцем, а руки застенчиво протягивают ему теплый котелок с едой, приготовленной специально для него.

- Я зашла только потому… Я услышала, что кто-то зовет меня, поэтому открыла дверь и вошла, и…

- Что вы имеете в виду?

- Я услышала свое имя… По крайней мере, мне так показалось. - Катерина вспыхнула. Ей было очень стыдно, она была сконфужена: «Что же священник теперь подумает про нее»?

Нико обучался с трудом, но то, что он усвоил, уже никогда не покидало его лексикон.

- Как дела? Катерина! Катерина! Как дела?

Ставрос посмотрел на попугая, затем на Катерину. Как это объяснить? С тех пор, как он приехал, и до сего дня, птица не произнесла ни одного нового слова, кроме его имени.

Священник и попугай уставились друг на друга.

- Нико! - сказал священник, смеясь. - Я и не знал, что ты выучил новое слово.

- Как дела? Как дела?

- Очень хорошо, спасибо, - ответил он, широко улыбаясь. И захотел добавить: «Лучше, чем когда-либо прежде».

Обернувшись, он увидел, что Катерина уже выскользнула из дома и спускается по холму к улице. Он хотел было догнать ее. Ведь они не сказали друг другу «до свидания», эти слова повисли в воздухе.

Но затем остановился. Не было нужды спешить.

- Я верну ей посуду завтра, - сказал он птице.

Нико склонил голову и взъерошил свои яркие бирюзовые перья.

1. Всесвятая (здесь и далее перевод с греческого).
2. Традиционный фасолевый суп.
3. Госпожа.
4. Церковные приношения в виде пластинок из олова, серебра и золота.
5. Как дела?
6. Доброе утро.