Маришкины сказки

I
От стука бабушкиного ножного Зингера Маришка проснулась окончательно. До этого сквозь сон слышала, как бабушка молится: «Избранные воевода победительные…» - воеводы были непонятны…
Солнце приветливо светило в маленькое окошко бывшего амбара, а теперь их домика. Домик в три оконца ни в какой цвет окрашен не был.
В деревне Маришке нравилось буквально все. Ей нравилось то, что все люди друг с другом здоровались, даже незнакомые. И все друг друг знали, и друг про друга тоже всё знали. Например, когда она проходила по улице, всегда выползала какая-нибудь замшелая старуха поинтересоваться, не старой ли Блюмихе она часом внучка, надолго ли из города, и когда в школу. Ей нравились совсем не скучные деревенские имена, не то, что какая-нибудь воспитательница в садике, Татьяна Николаевна или Екатерина Ивановна, а интересно: Газиха, Волк, Фигурка, Пионериха… Нравился малопонятный язык: «Может дожа помоца?», - спрашивала Лелька Таську у колодца, а Клавдя отвечала: «А нявож тябя будя спрашивать?». Очень нравилось ходить на Троицу на кладбище: как будто вся деревня друг у друга в гостях, и еда очень вкусная… Нравилось то, что все знали и очевидно очень уважали бабушку: вроде и своя, а все же городская… Нравилось сидеть с бабушкой вечером на крыльце и ждать, какая корова пойдет в стаде с поля первой: если красная – к вёдру (так почему-то называлась хорошая погода), черная – к дождю… Нравилось, когда бабушка тяпнет рюмку водки на сорока травах после бани и задробит по избе: «За рекой барана режут, я баранинки хочу, перешел бы через реку, боюсь … (мелкий старческий смех) замочу…»  Нравилось ждать бабушку из магазина по воскресеньям и гадать, что принесет: пряники, вафли, конфеты-подушечки или лимонад «Буратино» - вариантов было немного. Нравилось, когда вечером бабушка расчесывала гребенкой жиденькую косу и всегда рассказывала что-нибудь необыкновенное: или про то, как Даниил сидел во рву со львами, а львы его не тронули, или про то, как невидимый глазу Хозяин спрыгнул с печки, и дверь сама открылась, а потом закрылась…
Нравилось ей утром лежать в кроватке и гадать, а что сегодня будет? Можно, конечно, завернуть старого кота Барсика, даже уже и не серого, а темно-зеленого, как окуни, которых бабушке приносят в качестве платы за шитье, в детское вышитое одеяльце и пойти с ним гулять по деревне… А можно сидеть весь день на полу и в солнечном луче раскладывать тряпочки-обрезочки – придумывать наряды для остриженной по недомыслию – волосы же вырастут? – куклы Лизы. Можно поиграть за домом, ну, где гамак, с двоюродной сестрой Наташкой, но она противная – рассказала Маришке, откуда берутся дети, а это такая гадость, что так точно быть не может… Можно еще с ребятами пойти на карьер, если бабушка пустит… А можно в лес, под лещиной лисички собирать… Да мало ли еще что?
- Вставай, дочуш! – у бабушки было так много детей и внуков, что пока вспомнишь, кого как зовут, перебирать устанешь – закрепилось за всеми «дочуш». Нам к Шурке, жене ВолкА, в Кунюно идти надо – платье отнести.
- Бабунь, а на завтрак что? – были сырники, золотистые сырники, томленые в сметане и масле… С клубничным прошлогодним засахарившимся вареньем.
Долго-долго шли по большаку, по жаре, бабушка устала и Маришка тоже: «Вот пойдешь в школу на следующий год, сама будешь платья заказчицам носить».
Не обошлось и без приключений: возле ручья в кустах валялся с утра уже пьяный Волк, а верный Спутник зубами пытался дотащить его за ватник до дома – получалось плохо. Волк был хоть и худой, но слишком все же тяжелый для собаки.
Жена ВолкА, добрая толстая Шурка, поставила на стол трехлитровую банку с молоком, мед и целую буханку белого хлеба – вкуснятина. В избе у нее было прохладно, несмотря на жаркий летний день. Хорошо бы подольше посидеть, думала Маришка – болели сбитые по камням босые пятки…
-Шурк, а кого ж я сижу у тебя, вечером же ребяты приедут, - заторопилась бабушка. Шурка расщедрилась и помимо оговоренной платы за шитье отрезала бабушке баранинки – накануне резали.
Обратно шли еще дольше – бабушка распорядилась набрать земляники в маленькую эмалированную кружечку для мамы с папой.
Дома бабушка тушила баранину с луком, морковкой и картошкой. По домику плыл сладкий запах. Маришка от волнения – родители приезжали редко –  подпрыгивала на месте и поминутно спрашивала, сколько времени.
Когда уже совсем стемнело, послышался, наконец, звук мотора. Маришка первой вылетела на крыльцо, уткнулась в папу. От черного кожаного пиджака с бордовыми вязаными рукавами слегка пахло сигаретным дымом.
- Пойдем, малыш, в дом, холодно уже.
Родители разлили по рюмкам водку, Маришка самозабвенно жевала бутерброд с черным хлебом, помидором и докторской колбасой – наверное, самое вкусное в жизни…
Маришка снова лежала в своей кроватке. Сладко чесались покусанные слепнями ноги, спать хотелось ужасно, но было очень интересно слушать взрослые разговоры за столом…
Маришке было пока еще шесть лет. Она засыпала. Впереди было еще много дней счастья.

II
У Маришки была мечта. Ее звали Альба и была она серая в яблоках. До мечты было рукой подать – она жила через один дом от бабушкиной изобки, на придворке у Гришки-Цыгана. Дело в том, что Гришкина жена, вовсе не цыганка, а белая-дебелая Зоська-председательша, так повернула дело, что все совхозные лошади после ее скоропалительного, чтобы прикрыть грех, замужества, за очень короткое время перекочевали к ним на придворок в добротно построенную из совхозного же леса конюшню. На каждом собрании весь совхоз костерил Зоську почем свет стоит, но сделать ничего уже было нельзя: поскольку цыган жить не мог без кОней, а Зоська без смуглого цыганского тела, приходилось всем по всякой надобности таскаться к цыгану на поклон просить лошадку.
Маришка тоже ходила просить: «Покатай, дядя Гриша», - цыган иногда подсадит на какую-нибудь лошадь, даст посидеть минут пять и все, поминай, как звали. К Альбе не пускал – племенная. Значения этого слова Маришка не понимала, но ясно было, что это что-то очень важное и хорошее.
Маришка бородатого черного цыгана побаивалась.  С дочками его, Златкой и Радкой, к большому неудовольствию бабушки дружила. Златка с Радкой, черные, как весенние грачи,  всегда были голодные, грязные, оборванные и вонючие – Зоськина любовь на них не распространялась, а русская бабушка жила далеко, в другой деревне. «Что это за фамилия такая срамная - Баздовы», - фыркала бабушка и всячески предостерегала Маришку от дружбы с цыганским бесовым (прости Господи!) отродьем: «Того и гляди стянут что-нибудь». И, действительно, тянули: то колечко самодельное серебряное, выпаянное на Кировском заводе в свободное от работы время, дядей-мастером цеха, Валентином Мефодьевичем, пропадет, то гольфы, белые ажурные… Все это было ничто в сравнении, например, с тем днем, когда Маришка пошла поиграть с младшей Златкой, а старшая Радка то ли, чтобы потрафить Маришке, зная о ее тайной страсти, то ли, чтобы удалью цыганской тринадцатилетней похвалиться, предложила запрячь Альбу в двуколку («Матка с батькой ноньче поздно вернуться – на свадьбе в Лёхове гуляют»). Сестры довольно ловко запрягли Альбу, и все втроем поехали по большаку прокатиться. Альба понесла, сестры с Маришкой попадали с брички, порасшибали все коленки-локти, Маришка вернулась домой вся в пыли и синяках, а сестры дотемна ловили словно взбесившуюся Альбу. Гришка, вернувшись с Лёхова, сек Радку так, что ее крики были слышны по всему большому селу.
Альба снилась Маришке почти каждую ночь уже несколько лет. Маришка даже рассказала о ней одной старшей девочке-коннице в городе. Девочка поняла мечту с полуслова и подарила Маришке недоуздок. Маришка говорила бабушке, что пойдет поесть смороды на дедову печину в Бабицы, а сама прямиком на Попову ниву, где Гришка часто оставлял попастись спутанную Альбу. Маришка гладила ее бархатные губы, смотрела, как она грызет морковку желтыми длинными зубами, примеряла на нее недоуздок и представляла себе, как она ловко вспрыгнет Альбе на спину и поскачет, но кишка у нее по малолетству была тонковата, да и Альба, к счастью, была стреножена. Бабушка, узнав об этих прогулках, рассказала про дурачка-Васю из ее, бабушкиного детства, которого лошадь укусила за голову, и строго-настрого запретила даже близко подходить к Альбе.
Лето шло к концу, когда из города приехали родители на новеньких жигулях. И Маришку осенило. Пока взрослые выпивали-закусывали с дороги, Маришка помчалась к Гришке. Через полчаса цыган явился к бабушке в красной шелковой рубахе и привел в поводу Альбу. Обстоятельно привязав ее к изгороди, он вошел в дом и сразу обозначил цель визита: «Ну что, Борька, кобылу я привел, давай ключи от машины». Хмельной и рахманый кандидат наук не сразу понял, в чем дело. Гришка томить соседа не стал и повторил: «С дочкой твоей по рукам ударили, кобылу я привел, давай ключи от машины». Переговоры насухую успехом не увенчались, опозоренный отец побежал в лавочку. С ящиком бормотухи и коробкой кильки в томате новоиспеченные друзья гудели трое суток к вящему ужасу Маришкиных мамы и бабушки, прерываясь только на то, чтобы, накинув на разгоряченные обнаженные тела овечьи шкуры, смотаться освежиться на Долгое озеро на отбитых в неравной схватке жигулях.
Маришка плакала в сенях и не могла никак понять, что же невозможного в том, чтобы держать лошадь на балконе блочного дома в спальном районе большого города и кормить с лета припасенной травой. Разочарование было жестоким. А лето скоро кончилось.
Недоуздок же, в свою очередь,  покочевал-покочевал из сарая на чердак, да так и сгинул.

III
У Маришки было две сестры: родная Серафима, белокурая, добрая и смирная, и двоюродная, Верка, чернявая, оторва и шалава (Маришка не понимала, что это значит, но так говорили взрослые: «Эта шалава того и гляди в подоле принесет», - а что принесет, не говорили).
Бабунюшка Серафиму любила, а Верку жалела. Верка была дочкой ее младшего сына Жоржика, который и успел-то всего: в тюрьме посидеть, Людку свою практически на панели подобрать, Верку родить, на целину съездить, да и сгинул в пьяной драке.
Сестры были взрослые, погодки, девятнадцати и двадцати лет. До поры до времени Маришкина и их жизни практически не соприкасались. А в то лето Маришку как молнией ударило: сестры ходят на гулянку в клуб, а она нет. Попробовала сначала договориться добром. Сестры на нее накричали, а бабушка просто поджала губы: «Молода еще по гулянкам шастать». Маришку такое объяснение не удовлетворило, но стало ясно, что добром не пустят, и в ближайшую же пятницу Маришка потянулась украдкой за сёстрами на почтительном расстоянии через всю деревню. Поймали ее сестрички уже возле клуба, отлупили и за ухо оттащили к бабушке. До полуночи Маришка сидела на бабушкином сундуке и давила из себя слезы: «Ладно, будете у меня знать, вот умру, поплачете, да поздно будет». И, действительно, на следующий же день температура и сыпь по всему телу. Бабушка перепугалась, отправила Верку в больницу за докторшей Елизаветой Максимовной, а Симку на почту отбить телеграмму родителям. А дело было так: когда бабушка, помолившись, уснула, Маришка забралась в шкаф и съела с горя огромную коробку конфет-ассорти, которую бабушкина средняя дочь прислала из Эстонии. Елизавета Максимовна зафиксировала аллергию, а Маришка была вполне заслуженно уже выхожена крапивой.
Спрашивается, и зачем нужны эти сестры?

IV
Больше всего Маришке нравилось, когда под выходные съезжалось к ним много народу. Обычно они проводили лето с бабушкой вдвоем, поскольку она была самой младшей внучкой; остальные внуки уже выросли, а свеженародившихся правнуков бабушке по ее старости и немощи уже не доверяли. Но несколько раз за лето съезжались навестить бабушку ее многочисленные дочери с зятьями, а иногда и взрослыми детьми и правнуками. Вся пожня перед домиком на несколько дней густо заставлялась машинами. Гулянка в такие дни шла несколько суток подряд, еда со стола не убиралась, каждый готовил себе, что хотел, и пил-закусывал, когда хотел. По субботам ходили к сватье в баню, прыгали с гиканьем в холодную мелкую речушку, а после бани и ужина («Год не пей, два не пей, а после бани выпей») ходили с частушками по большаку в Бабицы. Бабушка причитала: что скажут соседи? В воскресенье ездили ловить рыбу и раков на Долгое озеро (то самое, на котором был остров, а на острове церква, которые ушли под воду за грехи людские еще до бабушкиного рождения, но по утверждению бабушки в безветренную погоду из-под воды доносился по воскресеньям колокольный звон –  Маришка все слушала, но так и не могла расслышать).
А еще было здорово, когда за ужином рассказывали по сотому разу всякие смешные семейные истории. Маришка их все знала уже наизусть, но всякий раз заливисто смеялась, как в первый раз, и громко кричала «еще, еще!» В тот вечер ее скромная и худенькая мама Антонина почему-то вспомнила историю о том, как ее старшей сестре Ефросинье свалилась ночью на лицо кошка. Взрослые захохотали, а Маришка закричала, хлопая в ладоши: «Расскажите, расскажите!»
Тоня с Фросей легли как-то вечером в спаленке, отгороженной от сеней ситцевой занавеской. По крыше стучал дождь, и было очень уютно лежать и болтать о всякой всячине. Внезапно Фросе что-то шлепнулось на лицо со звуком сырого теста. «Етит твою маковку», - сказала басом Фрося, нимало не испугавшись, и зажгла свет – на одеяле лежал грязноватый черный котенок. Фрося тяжелым мужским шагом дошла до двери, отперла все многочисленные бабушкины засовы («Девки, не забудьте на ночь палку накинуть!») и вышвырнула котенка в августовскую тьму. Ровно через минуту котенок снова лежал у нее на лице. Со словами «ах, ты падла облезлая» Фрося повторила свой скорбный путь. Прошло секунд тридцать – котенку, вероятно, очень хотелось есть и в тепло – он снова лежал на Фросином лице. «Дырку в чердаке гаденыш нашел», - догадалась Фрося, - «надо Вилентину сказать, чтоб заделал, когда в отпуск приедет. Собирайся, Тонька, пойдем занесем сволочь, куда подальше».
Сбить Фросю с намеченного пути было невозможно, вы не знаете нашу Фросю! Юность старшей бабушкиной дочери пришлась на войну, в пятнадцать лет она уже работала на Кировском заводе, в восемнадцать, благодаря удивительному сходству с Джиной Лоллобриджидой,  вышла замуж за скромного и тихого мастера цеха Валентина Мефодьевича, в девятнадцать родила Леню. Но сорок лет на заводе в мужском коллективе хоть кого перекуют. Во Фросе было сто кило веса, матом она не ругалась, а разговаривала, а от крика «Вилентин!» кони не просто приседали, а сразу ходили  под себя.
Тоня под пристальным взглядом сестры накинула прямо на ночную рубашку первый попавшийся под руку плащ, Фрося сунула котенка в мешок, и сестры отправились выносить «гада пролишного». Пока дошли до конца деревни, нахохотались всласть, у церкви выбросили котенка, вернулись домой и сладко заснули. Надо ли говорить, что поутру «поганик ясный» уже сидел на крыльце и умывался. И Фрося сдалась. Плеснув «листопадной морде» прокисшего молока, она пошла в сад растапливать чугунку, на которой бабушка обычно варила в тазу варенье. Вскипятив воду в огромном закопченном чугунке, и от души насыпав в него стирального порошка, Фрося приступила к гигиеническим процедурам. Чудом не утопленный котенок вырос впоследствии в огромного черного кота Цыгана и прожил потом еще двадцать лет, но  история на этом не закончилась. Поскольку дело было в воскресенье, бабушка после завтрака отправилась в магазин, не так за хлебом, как узнать последние деревенские новости. Вернулась опечаленная, и сокрушенно покачивая головой, сказала: «Девки-девки, кто ж почту-то разносить теперь будет? Женька-письмоноска сегодня под утро возле церкви видела двух гогочущих приведений в белой одежде, так испугалась, что с велосипеда упала и сломала ногу. В больнице теперь лежит». Девки переглянулись, но ничем себя не выдали.
О чем говорили дальше Маришка, к несчастью, не узнала. Ее отправили спать.

V
В то памятное лето случилось наконец то, чего давно уже опасались все взрослые – шустрая чернявая Верка готовилась принести в подоле. К концу лета бабушка преисполнилась вполне обоснованных подозрений – тощая Верка неожиданно округлилась, одновременно с этим отказываясь от еды – Елизавета Максимовна не выпуская изо рта своей вечной беломорины сказала безапелляционно: «Ждите к декабрю вы…ка», - незаконных детей в деревне по-другому не называли. Кто отец ребенка, бесшабашная Верка не сообщила – возможно, и сама не знала – красивых парней в техникуме было много. Верку без разбирательств отправили в город к матери под конвоем Серафимы – чтоб руки на себя, не приведи Господи, не наложила. С бабушкой осталась одна Маришка.
Конфуз осложнялся тем, что у Верки был вполне себе законный жених, москвич, из приличной профессорской семьи, который приезжал в деревню отдохнуть на каникулы к дальней родственнице. По нему тайно сохла уже не один год смиренница Серафима, а он по непонятным никому причинам почему-то выбрал шалаву и оторву Верку.
Перед отъездом Верка, зная бабушкину склонность к сплетням и интригам, строго-настрого наказала Маришке ни под каким предлогом не оставлять бабушку наедине с женихом, когда он по приезде придет из соседней деревни к ней в гости. На что она рассчитывала? Не ясно. Возможно, из школьного курса биологии ей запало в голову, что у белок в голодные года сама собой рассасывается беременность…
Серафима украдкой потирала руки, молилась ночью Богу и развешивала по всему дому свои фотографии – чтобы бабушке не грустно было в разлуке…
И жених пришел.
День был серенький, бабушка с утра строчила на машинке и пела старинную песню о том, как по деревне бродила со стадом овец черноокая Катя-пастушка. Маришка читала себе историю про Винни-Пуха.
Жених прошел в избу, едва не стукнувшись о низкую притолоку, приветливо поздоровался и изумился, что в такой сумрачный день девушки с утра куда-то отправились. Бабушка засуетилась и стала собирать на стол чай. Пока пили чай, бабушка рассказывала что-то невразумительное о том, что девки уехали в город ненадолго, по своим каким-то срочным семейным делам… Даже Маришке было ясно, что бабушка что-то замышляет.
Жених посидел полчаса для вежливости и засобирался – тетка просила принести хлеба из магазина. Вдруг бабушка весьма натурально схватилась за сердце: «Плохо мне, Маришенька, беги за Елизаветой Максимовной, дочуш…»
Елизавета Максимовна послушала Маришку, пофыркала и велела дать бабушке сорок капель корвалола.
Маришка опрометью бросилась домой. Бабушка сидела за столом, облизываясь, как сытый кот после миски сметаны. Жених чуть не плакал и после короткого прощания ушел.
Он вернулся только через тринадцать лет. Уже к Маришке.