Круговерть Глава 18

     Где-то подспудно у Андрея вызревало упование, что и его жизненная система смыслов, подобно шахматной, сама собой родит в себе смысл. Смысл, который, скорее всего, нельзя будет даже выразить словами, но который, тем не менее, будет присутствовать в самой системе, будет там как бы растворён, будет жить в этой системе и который будет всей этой системой управлять. Андрею хотелось, чтобы этот главный смысл определял бы всю систему составляющих его смыслов, которые, в свою очередь, руководили бы его, Андрея, решениями и его, Андрея, поступками. «Только так человек может поступать не так, как все, а самостоятельно». В этом он видел единственный путь к настоящей самости, к реальному своеволию, а потому и к истинной свободе. В связи с этим  у него возникла насущная потребность знать, как это работало у других людей. И он стал читать философов и религиозных мыслителей, пытаясь в своём воображении реконструировать их системы смыслов и пытаясь почувствовать их главные смыслы, их смыслы смыслов.

     Тут его шахматы неожиданно пришлись кстати и в обыденной жизни. Когда зарплату на работе стали задерживать надолго, он стал ездить в Москву к своему другу, с которым сдружился ещё в армии. Тот жил возле метро Сокольники. В Сокольниках, в парке, Андрей играл в шахматы на деньги и приспособился играть так, что практически всегда оставался в выигрыше. Поначалу он ездил только на выходные, а когда у них стали сокращать рабочую неделю, он стал прихватывать и будни. И денег стало хватать не только на жизнь, но и на книжки. В то время в букинистах появилось множество книг, искушение было большое. И он из Москвы не уезжал без стопки книжек. И не только на прожитьё хватало, но и как-то детям помочь тоже получалось. Жизнь не то чтобы налаживалась, а не била по голове. Это уже было хорошо. А то, что гражданской войны не будет или ещё какой-нибудь заварушки в стране, в этом он был уверен. Был уверен, потому что считал, что понимает происходящее со страной. Андрей тогда очень дорожил этим своим пониманием.

     В свои приезды, если всё сходилось, он встречался с сыном Сашкой. Андрею было интересно, какие они, молодые, и как они смотрят на жизнь. Андрей невольно искал в молодых людях ростки близкого по духу миросозерцания, которые были бы косвенным доказательством правоты его собственных умопостроений. Когда он в первый раз встретился с сыном вне дома, то поразился тому, насколько они с ним неблизкие люди. Обоим было как будто неловко друг перед другом. В разговоре они затрагивали ничего не значащие вопросы, а по душам если — то вроде как и поговорить было не о чем. Андрей винил в этом себя: был, видимо, много на работе и много в себе копался, и сын вырос сам по себе, не с ним вместе. Эмоциональная связь была сильная. Андрей чувствовал, естественно, к сыну исключительную привязанность. А смысловой какой-то связи не было совсем: ничего общего — две различные судьбы, две отдельные жизни.
 
     Он хотел как-то оставить сыну денег, у него было припасено в нагрудном кармане, однако вышло так, что сын сам передал им с матерью «посильное вспомоществование». Оказалось, что он перешёл с дневного на заочное, а днём он «со товарищи» вагонами продукты куда-то продавали: покупали у одних, продавали другим. На эти доходы сын выучился и купил себе машину. Ездил на собственной машине и купил землю под Москвой, чтобы строить дом. Андрей наблюдал сына, узнавал его и не узнавал. Они вырастали уже другими. И отчего-то было это и умильно, и тоскливо, и грустно, и радостно до слёз. Одного слова и не подберёшь, чтобы описать это щемящее, даже саднящее чувство. Но он, само собой разумеется, в общении с сыном никакого вида не подавал и своих переживаний не раскрывал.
 
     Из разговоров с сыном, как и из трепотни с мужиками за шахматной доской, он сделал вывод, что народ уже, в общем и целом, созрел и готов к борьбе за место под солнцем, готов тянуть каждый одеяло на себя. И чего тут возразишь, для третьей формации это было нормально и даже очень хорошо. Они же были людьми новой формации. Теперь, чтобы выжить, понадобятся максимальная индивидуализация и максимальная же борьба за свой интерес. Как родитель он был где-то даже рад «успехам» сына. Однако внутренний голос говорил ему об этом с каким-то пренебрежением и где-то даже с издёвкой: «Народец уже готов, хочет всего и сразу и ещё чего-нибудь. Хочет владеть и обладать, обладать и владеть. Им ведь кажется, что смысл в этом. Ну-ну! Ну-ну». Странно, он понимал, что всё так будет и что так и должно быть, а следовательно, что это хорошо, но сердцем этого признать не получалось, получалось только головой.

     Я тут даже затрудняюсь, какие придумать Андрею с сыном отношения. Он, конечно, должен был видеть, что их пути с сыном расходятся, а что ещё хуже — жизни у них будут совсем разные, но он настолько вжился в то, что они вместе одно целое, что их жизнь — одна жизнь, что очень сложно было отрешиться от этого. А тут надо было принять, что это уже не так, что они когда-то были одно, а теперь они — разное. И сын-то тоже, в принципе, должен был если не понимать это, то чувствовать. Да и жизнь брала своё: проживали они уже не вместе, общались не часто, интересы тоже были врозь. Их объединяла лишь память. Только память, что они были одно целое, сохранялась у того и другого. А по жизни они расходились. Но вот результат! — результат их расхождения был различным: сын при всём этом высвобождался, а он — терял. И они оба каким-то окольным образом чувствовали, что он, отец, в проигрыше. И обоим было как будто неловко за это. Неловко потому, что один из них как будто заранее занимает проигрышную позицию. И проигрышную позицию всегда занимает уходящий. А уходящим был отец — Андрей.

     При таком положении дел довольно несложно смоделировать их поведение по отношению друг к другу, представить их столкновения и даже вообразить себе их разговоры. К тому времени Андрей уже настолько продвинулся в своём самообразовании, что ясно видел, как неглубоко сын берёт, если так можно выразиться, в своём анализе происходящего. Особенно это было видно по его политическим пристрастиям. Вернее, даже не по самим пристрастиям, а по тому, как эти пристрастия формировались. Всё бралось слёту, с наскоку, без какого-либо критического анализа. Практически во всем сын делал обычную математическую ошибку — преждевременное обобщение. У нас, как оказалось, хуже, чем у других, значит — нас повели не той дорогой и нами правят не те и не так. Если нами правят не так, то надо поставить править тех, кто будет править так и кто поведёт правильной дорогой. Правильной дорогой идут те, у кого всех лучше и богаче жить — страны Запада. А почему у них лучше жить? Потому что у них демократия и свобода. Всё легко: нам тоже нужна демократия и свобода, и нам тоже станет жить хорошо. Ничего не надо придумывать, не нужно изобретать велосипед, цивилизованные народы уже всё придумали, нужно перенять их опыт и перенести на нашу почву, и мы будем жить не хуже их. А при наших богатствах — даже лучше.

     Андрей пытался возражать сыну, чтобы настроить его на более критическое и трезвое отношение к действительности. В качестве примера я легко могу себе представить такой между ними диалог:

     — Демократия, свобода и права человека это те краеугольные камни, на которых покоится благоденствие любого цивилизованного общества, — говорит сын. — Стоит добиться демократии, и благоденствие придёт само собой.

     — А что, если сначала нужно как раз добиться благоденствия, — возражает отец, — а с благоденствием придёт и демократия, и всё остальное? Вдруг у них хорошо не потому, что демократия, а демократия у них потому, что хорошо. Демократия ведь стоит очень и очень больших денег. Их нужно откуда-то брать.

     — Какая разница, — отвечает сын, — что вперёд, что после. Что ты меня путаешь? Главное, чтоб как они. («Они» это те, у кого хорошо, то есть богаче, чем у нас.)
 
     Вот здесь и проходила эта линия непонимания и отторжения: вы не смогли, а кто-то смог, и мы хотим быть такими, кто смог, хотим быть с теми, кто смог. Предыдущие поколения как бы отторгались в виду неудовлетворительности результата их жизнедеятельности. Что на это мог возразить Андрей? Нужно было говорить либо опять о духовном, что духовное — главное. Но о духовном говорить было глупо: когда человек этим живёт, и без слов всё понятно; когда же этого нет, то тут говори не говори. Либо можно было привести аргумент, что у них там хорошо за счёт других. Но какое сыну было дело, за счёт кого или чего? Его интересовали не причины или объяснения, ему нужен был результат. Сейчас.
 
     Если ничего возразить, говорить нужно что-то умное, поэтому Андрей говорит что-то об объективных законах развития человека, о причинно следственных связях, о детерминизме в развитии внешних форм жизни и тому подобное. Но на какой ответ от сына он при этом может рассчитывать?! По тому характеру, который я закладываю в образ сына, он должен был ответить что-то в этом духе:

     — Детерминизм, объективные законы — талдычите, как под копирку. У нас Гефтер, историк наш  такой, лекцию на днях читал, и тоже: «колоссальная заданность, колоссальная заданность», а какая такая заданность? Если задал сам себе сидеть в навозной куче, то и будешь сидеть… в куче. Вот и вся тебе заданность. Ежу понятно, что есть объективные законы. Но законы-то именно объективные, то есть единые для всех, а одни почему-то живут… цивилизованно:  в достатке и процветании, в свободном обществе, а другие — в… «колоссальной заданности».

     И Андрей-отец, конечно,  понимал, что ничего он сыну объяснить, со всем своим пониманием происходящего, не сможет. И самое обидное, никак «им» было не объяснить, что предыдущие поколения как раз и сделали всё от них зависящее, чтобы «им», потомкам, можно было бы строить их красивую жизнь, как они себе эту жизнь понимают. «Всё одно будут считать, что мы их завели не туда, что мы во всём виноваты, что мы не то и не так. А что так-то, он хоть раз задумался?» Для Андрея было очевидным, что ничего они не обретут, потому что ищут материального благополучия, а не жизни. Но как это было объяснить? Говорить о духовности, что духовное — главное, глупо, потому как если её нет, то и нет. Объяснять, за счёт чего у них там, в Америке, «лучше», ещё глупее. Какая сыну разница, как и почему. Ему нужно здесь и сейчас, а не вдумываться в причины, почему этого нельзя прямо сейчас и именно здесь.

     «Они слепые орудия сил, которые ими управляют. И они же говорят о свободе! Какая свобода?!» Так Андрей думал про себя, а сын что-то своё думал про себя. Каждый со снисходительным сожалением по отношению друг к другу. И они каждый раз так и расставались. До новой встречи. Сын отправлялся воевать за благополучие и светлое будущее, а отец ходил на свою, дышащую на ладан фабрику, а вечерами сидел над Кантом и Шопенгауэром и на обшарпанной шахматной доске разбирал партии «великих». Партии даже самых сильных шахматистов разбирались и уяснялись, а вот Кант с Шопенгауэром — не очень. Суть и смысл игры шахматистов он улавливал легко, а вот суть системы Канта оставалась вне досягаемости. Всё по отдельности было понятно, а в целом… Ничего цельного у него так и не собиралось. «Хоть так крути, хоть этак».

    Порой на него даже находили минуты сомнения, а что как сын прав, все силы разума надо прилагать на то, чтобы достичь максимального блага: получай от жизни все блага, какие только можно. Разум, в конце концов, человеку дан для того, чтобы наилучшим образом достигать блага. И сын бы этим рассуждением наверняка удовлетворился бы. Но для него самого слишком это было как-то на поверхности, чтобы быть правдой. И потом, вспоминал он, а смерть? Устраивать себе программу развлечений перед казнью? К которой приговорён каждый. «Это же нелепо. Какое же это благо?!» Голова шла кругом.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/17/736