Спи, девочка, спи

Июль, жара. С Невы несло тиной и мазутом. Рокоча, от Уткиной Заводи прошел, сверкая на солнце буруном, нарядный как из другой, праздничной жизни, пустой «Метеор». У Эрмитажа возьмет счастливых пассажиров, повезет в Петергоф…
Светка проводила его взглядом и побрела домой. Возвращалась из аптеки, несла бабке бесполезные коробочки лекарств. Ноги домой не шли – там душно и воняет, а бабка хрипло сипит, и то исходит на ругань, то воет, то лежит тихо-тихо, не шевелится – жутко смотреть, и приглядываешься: дышит?
Сама Светка не спала вторые сутки – год назад погиб Васька, и в сумеречном ее, ноющем уме тикал обратный отсчет: вчера, пятнадцатого июля, братик был жив… Сегодня, шестнадцатого июля – последний целый день Васькиной жизни… Завтра, семнадцатого, в час дня с минутами – все, срок жизни выйдет.
В прошлом июле на выходные, шестнадцатое и семнадцатое, она уехала на дачу к однокласснице – без младшего. Ему двенадцать – а им в одиннадцатый класс, разные планеты; да еще подружка сморщилась: «Что, опять в няньках с Васечкой твоим?» И Васька не поехал. Никто не мешал мазаться кремом, загорать топлесс; никто не кидался неспелыми яблоками, не постил, злорадно хрюкая, в инсте дурацкие фотки, не брызгался из водяного пистолета, не рассказывал ночью страшилки… Да, жалко, что с Васькой не поделиться крупной темной клубникой и пупырчатыми огурчиками, но зато как тихо и хорошо, какая стрекоза на загорелом плече... Так что она обрадовалась, когда в воскресенье вечером странный материн голос в телефоне велел попросить разрешения погостить еще, а мамочка подружки, сарафан в цветочек, весело согласилась: мол, какой разговор, Свет, оставайся - лето, жара, клубника!
Когда через три дня утром за ней приехал осунувшийся отец и по дороге домой, на Ладожском мосту стал рассказывать страшное, она не поверила. Солнце же светит. А внизу по серой Неве в сторону Ладоги идет белый с синими полосками теплоход.
Она не поверила, когда дома опухшая, осипшая мать велела переодеться «хоть во что-то черное», а черного нашлась только старая Васькина футболка с Микки-Маусом. Тетка с материной работы сказала: «Ну, пусть» и нашла черную, кусачую шаль прикрыть Микки-Мауса, сколола шаль булавкой. И поехали, втроем: мать съежилась, кусая платок, впереди; отец сгорбился за рулем. Пустое место рядом, скомканные обертки от конфет в дверце. Это Васька на прошлой неделе ел ириски. Фантики, желтые, вот. А Васька? Где Васька?! Ехали долго, куда-то за Пискаревский, путаными проездами в жуткое место Морг. Там, остановив машину у серого забора, отец посмотрел на нее, окоченело выбравшуюся наружу, и велел:
- Доченька, останься в машине.
Ни до, ни после – никогда он не называл ее «доченькой». Никогда. Только в тот единственный раз. У серого забора.
Да, отец Светку никогда не любил. Ее вообще любил только Васька. Пацан как пацан, тепленький белобрысый ежик, а приглядишься – светится. Огонечек такой. И свет, и тепло… Вскоре после похорон родители развелись, разъехались, продали квартиру, и одиннадцатый класс Светка прожила у бабки, в старом, пережившем блокаду доме на Перевозной набережной. Вот в этом вот: четыре ветхих этажа призраков и злобы. Логово Бабы-Яги. Ой, надо скорей…
В парадном – темень и грязь. По истертым, избитым ступеням Светка начала подниматься, стараясь не наступать на выбоины и трещины, похожие на раны в живом теле. Между вторым и третьим нечаянно остановилась посмотреть в окно. На днях она отсюда видела бабку: старуха брела через двор по будто трескавшемуся под ней асфальту, и казалось, вся она – полудохлая паучиха, которой оборвали лапы, оставив только тяжелую, беспомощную тушку. Жалко и противно. Больше жалко, хотя глупо, конечно, жалеть: даже когда Светка ходила в садик, эта баба-яга обливала ее руганью, а раз, когда мать отвернулась, жутко больно ущипнула за бок «с вывертом». Светка, взахлеб рыдая, пряталась за развизжавшуюся мать, цепляясь за ее скользкое, не ухватиться, платье, а отец наступал на бабку:
- Это же ребенок! Дура старая, ты пойми, это ж пятилетний ребенок – чем она перед тобой виновата?
- Не твоя она, - поджимала губы бабка, неловко отмахиваясь от отца черным ридикюлем. – Не надо нам в родове нагулянных выродков! Сучья кровь! Прогони их! Обеих прогони!
От выплеска памяти Светку затрясло, и она села на подоконник лестничного окна. Теперь-то она знала, что такое «нагулять». Но родная отцу или нет – не знала. Фамилия у Светки была материна. Мать клялась, что по молодому делу просто родила ее от отца до свадьбы. Верил он тогда матери или нет? Был сильный, веселый, громадный, как Илья Муромец, и не прогнал их, как хотела баба-яга, а сказал: «Вы мои девочки» и увез с Перевозной на другой край города, в двухкомнатную новенькую квартиру на девятом этаже. Мама стала добрая. И там, на другом краю, далеко-далеко от страшной бабы-яги, родился Васька. Родное счастье. Братик. Беленький мальчик, одно лицо со Светкой. Мать удивлялась: как под копирку, на детских фотках не отличить.
Светка хотела вспомнить Ваську толстым солнышком, которому рисовала бегемотиков и машинки – но он вспомнился худенький, нервный, босиком, в драных джинсах: такой, каким, не зная, доживал последние дни, измотанный… Все нервы из пацана вымотали. Будто много их там было, нервов-то. Наверно, два крошечных золотых клубочка: вот клубочек «Мамочка, не расстраивайся!», вот клубочек «Папочка, не сердись!»
Нельзя было Ваську им оставлять. Притащив заразу склок от бабки с Перевозной, родители скандалили и на девятом новеньком этаже. С грохотом, остервенело. Года в четыре Васька перестал срываться в плач с испуга, а молча подбегал к Светке и утыкался горячим лбом в ребра.
Что родители тянули с разводом до прошлого лета? Что не развелись, когда пошли те жуткие, а Ваську некуда спрятать, скандалы? Развелись бы лет пять назад – и Васька бы не погиб сейчас... То есть в прошлом году.
Потому что не бросился бы вдогонку за уходящим «навсегда» отцом – ругань, чемодан с мятым барахлом, материнские вопли, хлопок двери – не сунул бы ноги в разбитые кроссовки, не выскочил бы в подъезд, не пробежал бы, хлеща болтающимися шнурками по ступенькам, вниз по пролетам, не выскочил бы в белое солнце, черные тени снаружи, не вылетел бы, крича: «Папа, подожди!» в грохот и шум улицы, где крик его все равно никто не услышал… И не вынесло бы его, ослепленного солнцем и слезами, на проезжую часть.

…В квартире воняло. Пол в коридоре Светка утром подметала – опять под ногами что-то хрустит, карамельки какие-то растоптанные, семечки, сор. Из спальни доносился глухой старушечий бубнеж, в кухне капало из крана. Там в луже валялись на полу алюминиевая кастрюлька, наполовину очищенная луковка и несколько грязных картофелин – бабка есть, наверно, хочет; вот, уронила…У нее руки трясутся. Светка медленно, как во сне, подобрала все, помыла картошку… Ой, надо же бабке лекарства отдать.
В спальне пахло еще хуже. Там среди гор узлов и хлама стоял незакрывающийся, набитый тряпьем платяной шкаф, бабкина кровать со слоями слипшихся плоских матрасов и черный сундук.  Светка осенью туда от скуки залезла – там тоже узлы с тряпьем, картонные папки и голубой плюшевый фотоальбом с серыми фотографиями. Вот и сейчас бабка сидела перед открытым сундуком и, обхватив себя, ныла, покачиваясь:
- …моего птенчика, забрала, меня не заметила? – бабкины лопатки дрожали. - А пенсии еще четырьтыщ осталось, я пойду завтра, тебе еще игрушечку куплю, новеньку… И поеду; поеду, да, соберусь, хватит на такси туда-обратно, и на игрушечку тебе нову хватит, ты только дай знак-то, чего тебе хочется, родненькой ты мой…
Светка хотела зайти, отдать лекарства, но тут бабка выпрямилась, со злобой вытерла слезы:
- У Светки спросить бы, каку игрушечку, да разве она скажет, сучка нагулянная…Похороны твои испоганила, орала, припадочная… Визжала, как свинья… Стерва, стерва белоглазая… Не смотрит – гвозди заколачиват, ведьма… И все молчит, молчит, как неживая…
Зажав уши, Светка на цыпочках отошла и прокралась к себе. Тут открыто окно на Неву, свежо, и черная футболка выставляется из-под подушки, та, с Микки-Маусом...
- …Явила-а-ся, цаца! Лекарства-то принесла?!
- Принесла, Эльза Ивановна, - «бабушкой» ее Светка отроду не называла. Никогда. – Вот. Пойдемте на кухню, воды налью. Картошку варить?
А ночью бабка так выла, сипела и материлась, что под утро Светка вызвала скорую. Фельдшер вкатил бабке уколы, и та заснула.
- Какое кладбище? – изумился фельдшер. – Какой день памяти? Лежать и не вставать! Будет скандалить – опять скорую вызывай!
В тишине светало. Светка прилегла, держась за свернутую Васькину футболку, закрыла глаза:  …синие шнурочки. В ботиночках. Надо помочь Ваське всунуть в ботинок толстую ножку, завязать шнурочки на бантик, покрепче, взять Ваську за горячую цепкую лапку… Она подняла голову: пусто… Васьки нет. Васьки – нет!! И ладонь мерзнет без его лапки…
Она встала, шагнула к окну: по Неве против течения, тихонько ворча, шел маленький красный буксир «Ялта». Солнце только встало. Нева казалась розово-серебряной насквозь, бездонной. Но дно-то там есть, черное, илистое…Что там на дне? Ей представилось, что насквозь пронизанная солнцем, громадная Нева несет красный буксирчик высоко-высоко над еще одной, вязкой, черной рекой, в которой медленно тонет дохлый баклан… Ай. Да ну. Стоп. Так, все снова: серебряная Нева – есть. Только вода в ней ни разу не серебряная, а бурая. Красная «Ялта» - вот, грязная, как портовый алкаш. Бакланы, вполне живые, наглые – кружат, орут...
А дома тихо. Она заглянула к бабке: спит. Дышит. Розовое солнце в окне. Фельдшер сказал, укола надолго хватит. На сколько? Может, удастся успеть к Ваське? А то как же он сегодня, в срок - один?
Бабка пусть спит… Ей и не встать, наверно.
Светка надела черную футболку с Микки-Маусом, бесшумно собралась, вышла в пахнущий рекой голубой воздух утра и побежала на остановку.

…На Северном кладбище у церкви с синей крышей стоял страшный автобус-катафалк. Светка прошла сторонкой. Кладбища она до сих пор боялась, не привыкла – хотя за год приезжала сюда раз тридцать. Главное, на памятники с портретами не смотреть - жутко. В ноябре, снег шел, простояла у Васьки всего-то полчасика, даже рассказать всего не успела – окоченела, как Каштанка, и Васька велел: «Беги отсюда, темнеет!» Мчась сквозь мокрый снег и сумерки, шарахаясь от шевелящихся портретов на памятниках, она еще и ноги промочила, и автобус долго ждать пришлось – наутро заболела так, что в сорокаградусном бреду решила: лучше умереть. Пусть зароют рядом с Васькой, все равно они всю жизнь бок о бок, вдвоем против всего мира, вот и в земле будут рядышком. Но Васька приснился  и сказал: «Дура, что ли? Тут же нету ничего, только земля!»
Сейчас июль, в черной футболке печет плечи… Нет, среди этих портретов на памятниках хоть в ноябре, хоть в июле – всегда страшно: чего они – смотрят? Оттуда смотрят!! С того света. Что им надо?
У могил копошился народ, воняло краской. На перекрестке дорожек озирался бледный старичок в черном костюме. Светка обошла его. Порой на кладбище мерещилось, что это не живые люди пришли, а покойнички деликатно повылезали снизу и теперь или гуляют, или домовито прибирают могилки, сорняки выпалывают, красят...
Навстречу на мотороллере с прицепом, где погромыхивали лопаты, ехал рабочий. Рядом бежал крупный, бурый как земля, страшный пес. Светка отошла к краю дорожки – пес подбежал и загородил дорогу. Нос у пса был в свежей земле - Светку затрясло. Работяга притормозил:
- Девчонка, не бойся! Не тронет! Зарывай, а ну ко мне, песий дух! Зарывай!
Пес мрачно посмотрел в глаза и потрусил за ним. «Зарывай?» Кого зарывай? А, это пса так зовут…Светка, подрагивая, скорей пошла дальше.
-…У тебя есть конфетка? – раздался скрипучий голосок откуда-то снизу.
Она отпрыгнула. На дощатом мостике через заросшую канаву, отделяющую захоронения от дорожки, сидел мелкий пацан в грязной белой рубашке. Откуда он взялся? Светка все же достала рюкзака начатый пакетик с ирисками – пацан вскочил. Что-то в нем было не так. Бледный, будто просвечивает, и ручонки в земле.
- Ты чей? Ты тут что, один?
- Не, у меня тут папа с мамой, я с ними… Меня погулять отпустили! Конфетку-то дашь? Хоть одну?
Светка протянула ириски:
- На все.
Отдала осторожно, чтоб не коснуться холодных пальчиков в земле, и пошла себе. Когда шагов через пять оглянулась – пацана не было.

…Ваське она принесла большое зеленое яблоко. Осторожно положила на узенький постамент к памятнику. Хорошо, что на нем нет портрета. Только имя и цифры. Отец хотел портрет, но, заказывая памятник, передумал. Сказал, нельзя, чтоб этот портрет всю жизнь в глазах стоял вместо настоящего Васьки.
Обошла памятник, села в тень на рюкзак и закрыла глаза. Стала вспоминать всякие мелочи про Ваську: как морщился, как щурился, как злился, как смеялся… Шнурочки опять вспомнила, синие, он в этих ботинках в садик ходил… Когда Васька встал как живой, как лист перед травой, спросила:
- Ну, как ты?
- Норм. Привык…
Послышался шум подъезжающей машины – и не проехала мимо, остановилась. В тишине хлопнула дверца. Васька сказал:
- Ой, Свет, смотри: бабка ко мне приехала… Слышишь, сипит? Сюда идет!
Бабка? Ох, нет… Как? Она же спит. Фельдшер велел, чтоб не вставала! …А, вчера-то, про такси! …Нельзя было ее оставлять. Ой, нельзя…
Тяжелые шаги и сипение постепенно приближались. Светка осторожно выглянула: на дорожке припарковано такси, около которого, уставившись в телефон, стоял водитель; а меж могил, топча хилую траву, грузно пробиралась баба-яга, волоча венок с голубыми ленточками и большущий, пластмассовый разноцветный самосвал – на кой он Ваське в двенадцать-то лет?! Глупая. Нет, старая…
У старухи дрожало все: юбка, руки, черный, косо завязанный платок. Ленточки на венке тоже дрожали. По мягким щекам - слезы, а руки заняты громоздкими венком и самосвалом – и слезы-то не утереть… Светка нечаянно всхлипнула. Бабка тяжело дошла, бедная; задыхаясь, сказала:
- Ну, здравствуй, внучек… Ох и долго я к тебе ехала…
Светка скорей вышла из-за памятника:
-  …Бабушка! Не плачь, бабушка!
Старуха перестала сипеть и подняла посветлевшие глаза. Стояла, смотрела на Светку и чего-то ждала, мелко кивая. Чуть улыбнулась – так Васька улыбался, если ругали. Беззащитно... Светка вытерла слезы и тоже захотела улыбнуться. Не смогла. Бабка, задыхаясь, сказала:
- Ты, девка, не держи… - и вдруг из серого, обвисшего ее лица что-то ушло.
Взгляд потух; улыбка отвалилась. Внутри тихонько захрипело. Вся грузная фигура ее просела. Упал игрушечный самосвал и кувырнулся в блеклую траву между могилами. Шмякнулся ридикюль, потом зашуршал венок с голубой ленточкой – и нежно лег на Васькину могилу. А потом тяжело повалилась сама старуха.
Светка закрыла глаза. Потом открыла: бабка лежала поперек могилы. Юбка задралась, пальцы подергивались. Белые глаза смотрели в никуда. По мягкой щеке скатилась, остро сверкнув, слеза.
…Она чего?!
- Эльза Ив… Бабушка!!
За черной дыркой зрачка ничего не вздрогнуло.
- Помогите! - Светка заорала что было сил: - Вызовите скорую кто-нибудь! Помогите!!
К ней кинулся водитель такси и люди, возившиеся у дальних могил. Светка перестала орать, когда какая-то тетка легонько вмазала ей по щеке. Таксист уже, весь дребезжа, вызывал скорую. Светка окоченела – даже глаза не закрыть. Пожилой дядечка в свернутой из газеты панаме нервно кивал, и с малярной кисточки в его руке капала - тук, тук - на землю краска:
- Долго ли до беды? По жаре-то? Ты внучка, что ли? Куда ж ты смотрела? Теперь уж - все! Поздно!
- …Скорая едет, да, - сказал таксист, опуская телефон. – …От шайтан, а! Ты внучка, да-а? Ты откудава взялась? Э, давай, девачка, папа-мама звони, да? …Ай, не хотел, не хотел этот заказ брать, сердце чуяло, да?
Светка, дрожа, вытащила из рюкзачка телефон. Телефон тут же упал рядом с бабкиной ступней в стоптанном, абсолютно мертвом полуботинке с пустыми дырочками для шнурков. Светка скорей одернула на бабке стыдно задравшуюся юбку, подняла телефон, нашла отца, нажала «вызов». Потянулись гудки. Таксист жаловался всем:
- Заказ туда-обратно, да? В компьютере, да? Джипиес-гланас, да? Куда я теперь уеду, а? От шайтан!
Сияло солнце. Шевелились под легким ветерком новенькие голубые ленточки на придавленном бабкой венке. …Все это не по правде. Так не бывает.
- …Але! – рубанул голос отца. - Чего тебе, я занят! Говори быстро!
- Пап, бабушка…
- Чего опять бабушка?! Да сколько ж мо…
Телефон опять упал. Таксист вздохнул и поднял телефон. Светка слышала, как сквозь подушку:
- Алё, слышите, да?... Дочка ваша тут, но… …Я? Я таксист, да… На Северном кладбище. От, могила - мальчик похоронен, Вася… Э, уважаемый, приехать вам надо! …Нижневартовск? …А-а, дарагой, что делать будим, а?  …Да старушка тут…Умерла.  Мама ваша? …Умерла. Жара, возраст, да-а? Скорую вызвал уже, все как надо делаю! …Понимаю, дарагой, все понимаю! Такое горе, да-а! …Нет, не уеду, у меня пратакол, попал я, да! Джипиес-Гланас! …Э, какие деньги, дорогой, понимаю все, да? … Сбербанк-онлайн есть, да… Да, дочку твою не оставлю, да! …Дарагой, значит, скорую ждем, да, скорая приедет, смерть установит, да, ментов вызовет, туда-сюда…
Дядька с малярной кисточкой отвел Светку к такси, посадил на заднее сиденье. Тут жутко пахло химической клубникой. Дядька сказал:
- Ах ты, девчоночка… Ничего, молодая, выдержишь.
Светка подняла глаза и зачем-то опять сказала слово, которое вообще никогда не произносила раньше:
- Бабушка.
- Бабушка, - кивнул дядечка. – Все. Пожила бабушка, срок вышел.
…Срок вышел?
Пришел таксист, принес черный ридикюль, вернул телефон:
- Возьми, девачка, да? Сиди. Скорая приедет, потом менты, потом труповозка… А потом отвезу тебя домой, да? Э, папа твой все порешал, уважаемый человек, да-а?
Люди разошлись, около бабки никто не топтался. Среди памятников в стороне дядечка в газетной панамке снова что-то красил. Жарило черное солнце. Таксист бродил вокруг машины, звонил кому-то:
- …шайтан-джипиес! Кисмет, да-а?
Приехала скорая. Светка вылезла было из машины, а ноги что-то подкосились, и врачи затолкали ее обратно, дали горькую таблетку и запить водичкой. Кто-то из них сходил к бабке на могиле, наклонился, накрыл голубой медицинской простынкой, прижав пластмассовым самосвалом; вернулся; на капоте такси разложили белые бумажки и, придерживая от шевелившего уголки ветерка, что-то заполняли. Светка закрыла глаза: напуганный Васька сказал:
- …не успела, да?
Что не успела? Сказать? Бабка? Или она сама? Мир ушел в бок, в темноту. Полицейский потряс за плечо, что-то спросил. Светка подняла голову. Врачей уже не было. Как могла, она объяснила:
- …Бабушка! Бабушка моя!!
Почему она сказала там, у памятника, это слово? Опять забрали паспорт, опять на капоте такси заполняли документы. У Светки ничего не спрашивали. Потом вернули паспорт, уехали. Опять ждать? Чего? А, специальную машину, которая заберет бедную старую бабку. Вон она, накрытая голубой реденькой простынкой…Одна совсем. Светка съежилась, закрыла глаза: дома в бабкином сундуке плюшевый альбом - тоже голубенький. Там есть фотка, она видела осенью мельком: на фоне криво висящей тряпки с непонятными словами: «…лет Октября» девочка. Подписано: «Эля, 6 «б» класс.»
Снята крупно, четко, лицо в фокусе – на Ваську похожа… Девочка Эля!! Белые косички с узкими ленточками, светлые сияющие глаза, переносица с чуть заметными конопушками, крупные зубки за четко очерченной Васькиной улыбкой. Белая невесомая блузочка без рукавов, пионерский галстук – девочка сидит, опершись голым локотком тонкой руки о столик, и доверчиво смотрит в глаза всем, кто открывает альбом, улыбается. Ей, Светке, улыбается… Вот была бы такая подружка, и… Но это же бабушка… Надо скорей сказать ей что-то хорошее… А что сказать-то? Что?
Сказать? Хорошее? А бабушка-то перед смертью хотела что-то сказать? Не успела… Срок-то вышел. Все.
Что… Совсем – все?
- …все, уехали, - раздался голос таксиста. – Документы им отдал, вот квитанцию спрячь, да? А теперь домой; отвезу, как по воздуху, да-а? Ты спи, девачка, спи…
Памятники и могилы отступили, стронулись назад, отстали. Поворот, еще поворот… Большие деревья старого кладбища… Вдоль дорожки тот, в грязной белой рубашке мальчонка катил Васькин пластмассовый самосвал.