Бабочка

Лекции и вечер после универа Машка прожила в счастливом предвкушении. Ночное катание, ночное катание! Сердечко трепетало,  душа пела. Ну, а как не петь? Может, и правда случиться что-то волшебное. Каток крутой, коньки заново наточены, юбочка новенькая тоже сидит как надо, брошечка с бабочкой на месте, сама Машка…Ну, сама она тоже очень. Очень-преочень, да. Все в порядке, словом. А вот на ночном катании она, если честно, не была ни разу – мама не пускала. А теперь все – первый курс. Большой город Петербург. Свобода. Взрослая жизнь. Ночная жизнь. А главное: Иван, что пригласил, парень самый крутой. С третьего уже курса. Красивый, вроде умный. Деньги есть. Шутить любит. Уши у него вот только какие-то…торчащие. Трудно на них не смотреть.
На каток они приехали к одиннадцати – в громадном черном рендже, в котором Машке стало страшновато и даже тоскливо. Чья машина, она даже спрашивать не стала. Там пахло душным приторным одеколоном и табаком, так что ее даже замутило и настроение испортилось.  Иван рулил, но временами свободной лапой поглаживал ей коленки и говорил, что она самая красивая и длинноногая на курсе. Настроению это не помогало, но немножко льстило. В раздевалке Иван присел перед ней, помог переобуться и зашнуровал конечки – щекоча под коленками и поглаживая голени так ласково, что у Машки в голове вдруг что-то щелкнуло и отключилось. Поглаживания были такие… Властные, что ли.  Что-то обещающие. Она разволновалась. Нет, струсить и смыться – это глупо. И так уже… Пора, в общем. Как там в школе? «Пора пришла – она влюбилась». У всех  почти девчонок на курсе уже есть парни. Только у самых страшненьких нет. Но она-то – не страшненькая. Она-то – супер. Вот только парня до сих пор не было. Сколько можно уже мечтать. Пора действовать.
А у Ивана такие ладони… Крупные, сильные, красивые. И такой разворот плеч…Длинная стройная спина, круглая задница… Как посмотришь – внутри щекочет. Главное – на уши ему не смотреть. И в глаза. А то стыдно. Потому что глаза у него… Жадные, что ли…Прохладные какие-то. В них ничего не отражается. Не попадает будто по зрительному нерву в мозг. А там в мозгу – сидит маленький иван и правит миром. Ну да, так ведь все парни эгоисты. Жиза. Это надо учитывать, и все будет в порядке. Ой, а уши-то у него правда хрящеватые, крупные… Зато вон стрижка крутая и небритость какая модная. Ладно, все это девчачьи глупости! А ей пора становится взрослой! Восемнадцать еще летом исполнилось, а сама до сих пор без парня… Нет, ну конечно, как-то они, классе в девятом, с Сережкой целовались после вечерней тренировки, но тренер застукал, мамам еще наябедничал и было стыдно. Так что Сережка – понарошку, по-детски. Не считается. А пора – по-настоящему.
Ну и вот. Вперед!
Лед сиял. Музыка заполняла холодное пространство ото льда до металлических ферм перекрытий крыши. Народу – полно, все яркие, веселые, разноцветные и неудержимые. Машке тоже захотелось стать неудержимой и показать Ивану все, на что она способна. На льду, в смысле. На что она способна в том деле, о котором она неотступно думала со вчерашней второй пары, перед которой Иван заманил ее в буфет на кофе и пригласил на ночное катание – откуда ж ей знать. Не проверяла еще. Машка лихо подумала: говорят, кто любит плавать и танцевать – и в этом деле будет успешен. А она – любит. И плавать, и танцевать. И вот, на коньках кататься. Иван говорил, после катания отвезет ее, куда она пожелает. Значит, надо принять решение… Ладно, опять залихватски подумала Машка, - вот покатаемся и решим. На самом деле надо бы насторожиться… Потому что не настолько уж ей Иван нравился, чтоб сойти с ума. Но настораживаться не хотелось.
…Иван катался так себе. Просто ехал, скребя коньками и кривя голеностоп. Спасибо, что не падал. И вроде бы не очень-то кататься и хотел. Все звал посидеть на лавочке за бортиком. То есть у него на коленях, потому что лавочка холодная. Машке сидеть на его коленях не хотелось – первый раз повелась, и он обнял, прижал тесно, шептал в ухо о том, какая она красивая, какие у нее стройные ножки и острая грудка, и еще всякие скользкие шуточки, и изо рта у него пахло жвачкой и чипсами. Машка тогда опять подумала, что зря поехала. И что Иван не кататься приехал, а покатать ее на папиной машине потом, среди ночи. И куда-то отвезти… Куда она сама захочет. Да. Теперь стоило бы понять, надо ли ей это приключение… И вряд ли Ивану захочется везти ее домой, если она передумает…кататься.
Зато у него коньки такие крутые. Не у всех спортсменов-фигуристов такие есть. И еще он все время предлагал сходить в кафе в закутке холла и купить ей все, что она захочет - но ей совсем не хотелось паршивого жидкого кофе и оплывших пирожных. Тогда он стал предлагать сходить завтра в ресторанчик… Да, он с деньгами и красивый, длинноногий. Проезжавшие мимо девчонки – те, что не с парнями, а с подружками, оглядывали его жадно и хищно, а ее – высокомерно. Мол, замарашка какая-то. Дуры. Завистницы, ага. Если честно, Иван-то, конечно, одет получше, на все большие папины деньги. А сама Машка – на маленькие денежки мамы и бабушки – они-то не жалеют, только брать у них стыдно. И так слишком много присылают, даже вот удалось на юбочку сэкономить. Красивая юбочка – и подкладка шелковая, с синими бабочками... Так что все вроде в порядке. И ног стройнее и сильнее, чем свои, она тут на льду пока у девок не увидела. И катаются они все тупо. Массовое катание, что поделаешь… Просто едут по кругу, и все. Коньками скребут. А те, что с парнями – те тоже по кругу едут, за ручки держатся. Кто смеется, кто поглядывает просто друг на друга. Кто-то у бортика обнимается. Понятно, что Ивану тоже хочется конкретики и скучно тупо за ручку кататься по кругу. Машке тоже скучно катиться рядом с ним. Но сразу к бортику и обниматься и целоваться – что-то противно. И сидеть на лавочке… Смешно. И коленки замерзли. И писать хочется. Машка сказала:
- Я в дамскую комнату.
Иван кивнул и усмехнулся:
- Замерзла? Ну, иди, малышка, пописай.
Машке стало совсем противно. Она уехала, не оглядываясь. Стук коньков по льду резко отдавался в лодыжках – жестковаты ботинки. И ситуация – жестковатая. Глупая даже. Почему она решила, что Иван ей нравится? Стуча коньками по черным резиновым коврикам через раздевалку, Машка снова стала собой, а не молоденькой самочкой на пике овуляции. В голове прояснилось. Зачем ей эта возня с Иваном? Он, конечно, богатенький и красивенький, но поехать с ним, а потом еще пережить первый секс… С ним? У него глаза холодные. В туалете тоже было холодно – там было приоткрыто окно в синюю зимнюю ночь. Воняло освежителем. Вот она писает – это надобность. Биология. Удел. Секс – тоже надобность? Ей что, правда надо секса с Иваном? Или отметку в уме поставить: «Опс, я теперь взрослая?» Машке стало противно. Сбежать, что ли? А коньки? Она ж еще не покаталась еще по-настоящему…

…Она вернулась на лед, решив, что не будет притворяться влюбленной дурой. А будет делать то, что хочется. Покатается, не подлаживаясь под неловкое скольжение Ивана. Вон, середина катка пустая…
В зале почему-то было тихо, без музыки – наверно, что-то переключают. Только смех, голоса, стук и шорох коньков. Сквозь защитный прозрачный пластик над бортиком сквозь забоины от шайб Машка увидела, что перед Иваном, прислонившимся к бортику, трутся, перебирая коньками, две девки, одна в золотистых лосинах, другая в серебристых. Одна задницу оттопыривала, другая сиськи выпячивала, пухлыми губками отдувая с лица цветные пряди распущенных волос. Не, Иван не расстроится, если она уедет – тот смотрел на девок снисходительно и благодушно, как кот на мышей. Что-то говорил им, девки отвечали. Уши его торчали. Самодовольный и похотливый взгляд его обнимал девок, поглаживал, обшаривал, ласкал. Ровно точно так же он чуть раньше смотрел и на Машку…Фуу, как это, оказывается, выглядит со стороны…
Уйти? А покататься? Когда еще она с этой студенческой жизнью попадет на лед? Машка закусила губу. Потом решительно пошла по резиновой дорожке – кататься. Вот она покатается, как и сколько захочет, а потом вызовет такси – на это денежек немножко есть. И все. А упускать лед из-за Ивана… Это даже не ревность – что она испытывает. А что-то вроде брезгливости – как к запаху освежителя в туалете.
У выхода на лед стоял парень – симпатичный, кудрявый, весь какой-то золотистый, милый даже, в черном свитере - и внимательно смотрел на нее. Ему-то что? Ну их, этих милых. Он видел, как до этого Иван держал ее при себе, не давал нормально кататься и тискал у бортика? И теперь смотрит, что она делать будет? В глазах его синих и скучающих Машка распознала наблюдение – так ученый стал бы наблюдать за повадками каких-нибудь павианов. Типа вот сейчас молодая самка должна отогнать конкуренток и завладеть перспективным самцом… Только какой же Иван перспективный? Кататься даже не умеет.
Машка мимо парня в черном, на миг почувствовав невидимое теплое облако его внимания, сошла на лед и поехала от Ивана в противоположную сторону катка. Там было посвободнее, и Машка почти сразу вошла в задний вираж и сделала простенький перекидной прыжок, развернулась и сразу взлетела в реберный прыжок в один оборот. Выкатилась и ушла во вращение, потом поехала, разгоняясь, дальше. Жалко, что музыки нет. Ну, ничего…От счастья и красоты движения защекотало затылок, и, сначала вразнобой, а потом все более связно зазвучали нотки – и будто не только в уме, а во всем – в сердце, в грудной клетке целиком, в руках и ноющих от жадности скользить ногах, и особенно щекотно под ребрами... музыка сложилась. Выкатывая ее в движение, она описала круг. Хочется, чтоб все было красиво, каждая дорожка, каждый каскад простых движений, и попадать в ритм и умные нотки, звучащие внутри и щекочущие под коленками... Простые прыжки и каскады получалось без усилий, на хорошей скорости. Но во всем послушном теле Машка ощущала непонятную истому, почти тоску. Иван никуда не годится, да, но где ж тогда найти пару… Настоящую пару… Ведь есть же на свете любовь по правде? Она помчалась быстрее, стала прыгать выше. Счастье. И красота. Народ вокруг, девчонки и парни, перестали кататься, следили за ней от бортиков, хлопая в ладоши, когда она прыгала. Машке было смешно и немного щекотно в душе. Потом она увидела где-то далеко, лица не разглядеть, Ивана, с прильнувшими к нему девками, так же, как все, хлопающего в ладоши, и такого же чужого, как все.
Смутилась, поехала тише – и вдруг ей навстречу помчался тот золотистый парень в черном свитере - раскатился сильнее, толкнулся ребром и в густом сопротивляющемся воздухе вывел собой идеальную амплитуду двух оборотов прыжка так плавно, что почти невесомо приземлился и, сияя, прокатился  метров десять до Машки на одном коньке. В синих глазах его Машка увидела свое лицо. Как же он внимательно смотрит!! У Машки что-то щекотно съежилось в животе.  А кудри-то как темное золото!! Парень безмятежно, искренне улыбнулся:
- Привет. Давай вместе?
- А давай, - лихо согласилась Машка. – Только я давно в парном не каталась. Но ты езжай давай, я подстроюсь.
- Это я подстроюсь, - ласково сказал парень и подал ей руку. – Ну, начали?
Кружок они просто проехали среди всех, держась за руки, потихоньку ускоряясь, потом, где народа не было, попробовали один вираж, другой. Из заднего виража – прыжок в полтора оборота. Получилось.
- Почти синхронно, - обрадовался парень. – Я тебя чувствую. И ты хорошо катаешься. Тебя как зовут?
- Маша. Мария.
- А меня – Амур.
-…Ну-у… Чем-то ты на тигра похож, да.
- …Почему на тигра? – изумился парень.
- Тигры живут там где-то на востоке, вдоль реки Амур. Уссурийские тигры. А ты немного золотистый и двигаешься плавно, как тигр. Вот.
- А ты – красавица, - простодушно сказал Амур. – На самом деле я – просто Амур. Тот самый.
В машкиной голове всплыл образ пухлого греческого младенца с крылышками – и с золотым луком. Стрелами младенец поражал сердца людей, чтоб они влюблялись друг в друга. В парне действительно было что-то солнечно-южное, волшебное, как его крупные темно-золотые мягкие кудри, что-то, подсказывающее, что этот крупный красавец вырос из нежного и хитрого кудрявого шалуна. Взрослый Амур? А что? Похож. Она пожала плечами:
- А ты подрос.
- Так столько веков прошло.
На миг Машке показалось, что он не шутит. В глазах его промелькнуло что-то вроде тоски, о которой не говорят ни с кем – вот как взрослый не будет разъяснять свои печали ребенку. Чтоб развеселить его, она скорей спросила:
- А лук-то где?
- Лук… Да, правда, был ведь лук. Слушай, давай, вот приеду летом,  поедем с тобой куда-нибудь в зеленые луга под сень дерев и из лука постреляем. У меня есть, и не один.
- Такие спортивные, крутые?
- Хочешь? Правда, хочешь? – обрадовался Амур. – Машка, ты чудо. Знаешь что, я хочу по-настоящему с тобой покататься. Как там твой ухажер, не взбесится?
А Машка про Ивана забыла и думать.
- Да ну его. И никакой он не мой. Вон у него – девки. Тоже мне, ночной охотник.
- Да какой из него охотник, - усмехнулся Амур. – Тебя-то упустил. Не по нему добыча. И генетика слабая. А так-то я его тут несколько раз видел – привозит сюда девчонок или прямо тут цепляет… Простое существо. Любовь таким не светит.  Труслив слишком. Хорошо, что ты не повелась.
- Погоди, что ты сказал? Любовь – не для трусов?
- И не для слабаков. Но даже сильных иногда надо подтолкнуть друг к другу. Тут-то и нужны золотые стрелы, - он немного печально усмехнулся. – Ну что, Маруська, попробуем?
- Попробуем, - Машка ясно поняла, что согласилась бы с ним не только на коньках кататься или из лука стрелять.
Амур улыбнулся:
- Тогда дай на тебя посмотреть. Ну-ка, повторяй за мной. Поехали.
И он полетел. Машка погналась за ним, безошибочно повторяя каждый каскад и прыжок. Только дыхания не хватало, и почему-то она дрожала, хотя вовсе не мерзла. Толпа вокруг поредела, будто что-то невидимое изгоняло людей со льда. Парни и девчонки или прижимались к бортикам, когда они пролетали мимо, или вовсе выходили за бортик и оттуда смотрели, как на настоящих фигуристов, восхищенно и жадно. Амур вдруг поймал ее за руку, и велел строго и ласково:
- Сейчас эти десять фигур запомни, а потом повторим синхронно.
  Машка замерла, сосредоточившись. Амур начал движение. Великолепное и сложное, как поэма. Каскады, прыжки, крюки, скорость, радиусы и градусы – запомнила. Кивнула. Амур посмотрел исподлобья – странным образом его лицо на миг показалось похожим на лицо статуи из Эрмитажа - потом рукой показал, насколько отъехать:
- Давай. Старайся. На счет «пять».
Машка заволновалась. Но не испугалась. Только вся напружинилась – и в единственно возможную секунду, идеально синхронно с Амуром, начала движение. Зачем-то ему важна эта синхронность. И это ведь не слишком уж трудно… Так, так, а потом прыжок в полтора оборота, ну и далее…Держать ритм. Похоже на балет, только быстрее скользишь… Лед сверкает…Музыки почему-то не слышно… И скрип льда под коньками какой-то слишком громкий.   
Когда она остановилась, Амур – глаза синие, как эгейское море - смотрел очень серьезно, без улыбки. Потом так же серьезно кивнул:
- Да. Теперь давай вместе. На счет «пять».
И волшебным образом в тот же миг, как они начали, сверху полилась музыка, а по периметру льда включились цветные огни.

…Иван давно отбыл, уведя с собой обеих девок со сверкающими задницами. Отбывал величественно, аж хрящи ушей, наверно, свело от напряжения. Ехал, косясь на Машку. Девки наперебой что-то чирикали ему в эти крупные уши. Одна вдруг заметила это хрящеватое ухо перед самым своим лицом и аж передернулась. Но продолжала щебетать. Как он смешон со своими понтами и девками, бедный Иван даже не подозревал. А Машка на него посмотрела лишь мельком, как на таракана. Она в этот момент жадно ела уже второй апельсин – Амур едва успевал чистить и себе, и ей. Ноги гудели и очень пить хотелось, и этот прозрачный пакет с апельсинами оказался в руках у Амура как-то очень кстати. Апельсины громадные, тяжелые, сладкие-сладкие. Они с Амуром сидели на скамейке за бортиком, между ними лежал этот пакет, сверху играла нежная музыка – и Машка уже знала, что, стоит им выйти на лед и покатиться, синхронно и неудержимо, музыка как по волшебству станет четкой, резкой, именно такой, как надо для этих сумасшедших каскадов и прыжков.
- Я слышал, он тебе нахамил, - сказал Амур, протягивая половину очищенного апельсина. Казалось, апельсин сквозь нежные перепонки светится оранжевым соком, как огонек. – Хотел вступиться, но не успел. Он меня увидел и смылся.
- Я заметила, - усмехнулась Машка. – Да ну его. Он думал, я с ним из-за денег поехала. А мне просто так сильно покататься захотелось, как только он про каток сказал, что я обрадовалась и решила, будто он классный парень.
- Да, он на деньги девок подманивает, бедняга. Ну да по нему и улов. Щучки и сучки. Ой, извини. Так ему и надо, короче. Но паршиво, наверное, догадаться, что такая, как ты, с ним не захочет.
- Нет, не догадается. Он скучный, - Машка доела последнюю дольку апельсина. – И кататься не умеет.
- Думаю, он в принципе много чего не умеет, - усмехнулся Амур. - собирая корки от апельсинов в пакет. – А чего ему уметь. Или учиться. Папа денег даст, а такие девки от жадности сами все за него сделают. Ну, как ноги? Отдохнули? Поехали тогда?
Да-а, кататься с Амуром было классно. Но, наверное, они всем мешали – потому что парочки вокруг как-то быстро переключались на обнимашки и сливались со льда. Одиночки все смотрели, как они катаются, и кто-то даже ворчал, что фигуристам нельзя занимать лед на массовом катании. Зато Машка заметила, что одиночки из парней то и дело стали подкатывать к девчонкам-одиночкам: вернее, не сама заметила, а Амур подсказал, куда смотреть. Признался, что каждый раз ведет счет, сколько пар составится на ночном катании. Машка предложила откатать как можно более лирическую композицию, чтоб посмотреть, подействует ли такое внушение на парней и девчонок – и действительно, их плавный, тягучий, с долгими поддержками и затяжными прокатами в обнимку, очень нежный – только что не с поцелуями - танец сработал. Ребята знакомились, катались вместе, глядели в глаза друг другу так внимательно, будто их и впрямь поразили златые стрелы желания, шептались, исчезали вдвоем.
Машка устала. И от катания, и от томления внутри. Амур такой умный, такой чуткий. У него теплые крепкие ладони. Пахнет от него как будто соснами и морем сразу. Хочется, чтоб обнял. Крутой он такой, что сердечко частит. Ну, нечего выдумывать себе вечную любовь. Завтра в универ не надо, воскресенье, но пора, наверное, и домой. А вдруг она со своей жадностью к прыжкам, каскадам, скольжению уже Амуру надоела? Вот взяла ведь и прилипла на все катание. А парень, может, вежливый просто такой, хороший… Да не просто. В его прикосновениях, в его поддержках было столько надежности и доброты, столько внимания к ней, к Машке, что на обыкновенную вежливость что-то не похоже. Ну, конечно, она ему-то тоже понравилась, потому что катается круче, чем все девчонки с сегодняшнего катания, вместе взятые. Еще бы. Спортшкола олимпийского резерва, на минуточку. Чемпионка из Машки не получилась, для этого другие деньги нужны, чем у мамы с бабушкой, и в итоге она выбрала университет, уехав из дому в большой город. Но коньки с собой привезла. Интересно, если б Иван знал, как она катается – пригласил бы на каток? Что-то ей подсказывало, что вряд ли… Струсил бы. А вот Амур обрадовался. Интересно, что он тут делал, скучая у бортика и наблюдая за катающимися? Неужели правда он тут разил парней и девчонок невидимыми златыми стрелами, заставляя желать друг друга? Желать любви? Да у него такая улыбка, что тут же под коленками немеет и вспоминаешь, что на свете правда есть любовь.
- Устала, - отметил Амур, после простого прыжка приняв ее и увлекая в скольжение. – Давай тогда просто кружок, и все. Пять часов утра уже.
Они катились просто, держась за руки, неотличимые от других уставших пар. Но пара ли они? И что делать, чтоб не потерять этого милого умного парня с таким странным именем?
- Знаешь, я не хочу тебя отпускать, - пальцы Амура некрепко сжали ее ладошку.
- Знаю, - буркнула Машка. – Потому что я тоже не хочу тебя отпускать. Ты круто катаешься. Куда круче, чем я. Ты из чемпионов, что ли? Но ты добрый, и катался тоже по-доброму. Чтоб я успевала и не боялась… Мы когда встретимся еще покататься?
- Я тут на каждом массовом катании…
- Зачем?
- Так надо. Зато вот, тебя встретил. Маруська, ты послушай… Ну давай не будем расставаться, вот и все. Побудем вместе. Погуляем. А вечером опять сюда приедем.
- «Побудем вместе»? – строго переспросила Машка.
Амур не смутился, взглянул ясно:
- Маруська, да все ты понимаешь. Ты умная. Но…Ты такая юная. Если скажешь «нет», ну, значит – нет.
- Ты добрый. И хороший, - задумчиво сказала Машка. – Катаешься так круто, что… Но скажи, ты такой крутой – тебе-то зачем возня с такой невинной дурой, как я? Я ж ничего не умею!
- Я знаю, - засмеялся Амур. – Ты прохладная и робкая, но внутри, глубоко-глубоко, в тебе что-то ждет. И ты такая… Беззащитная, что ли. Но храбрая. И свободная. В тебе светится душа. Девочка ты моя ненаглядная. Ну… Доверишься мне?

…Снаружи, высоко над рыжими фонарями пустых улиц, стояла синяя зимняя ночь и оказалось дико холодно. Уставшие ноги в тонких ботинках тут же заледенели. Но каршеринговая машинка нашлась метрах в двухстах от выхода из дворца спорта. Они закинули коньки на заднее сиденье, скорей забрались в салон и стали прогревать двигатель. Машке еще не доводилось кататься на прокатных машинках. В этой, маленькой, оказалось нарядно и уютно. И Амур рядом. Улицы плавно покатились навстречу. Амур и рулил так же плавно, как катался на коньках, не делал никаких лишних движений, успевал и на светофоры поглядывать, и на Машку; улыбался, но за коленки и не думал лапать. В каждой его улыбке было больше нежного, прозрачного эротизма, чем в целой жизни какого-нибудь ивана с жадными глазенками. Машке подумалось, что вот так ехать с Амуром куда-то среди ночи можно было бы долго-долго. И уже сама эта поездка похожа на любовь. А правда, отправиться бы с ним в далекое-далекое путешествие…Ей нравилось, что они вместе в этой теплой ракушке машины, что печка дует горячим воздухом ей в коленки и что сиденье под попой тоже горячее, нравилось смотреть вперед и знать, что видят они сейчас все – темную дорогу, рыжие фонари, спящие дома - тоже вместе.
- А ты, оказывается, молчаливая, - улыбнулся Амур. – Устала?
- Немножко. А ты в самом деле бываешь на каждом ночном катании?
- В этом месяце – да. Мне нужно бывать в таких местах, где много молодых ребят и девчонок.
- У тебя, наверно, основная работа тяжелая? Ты так ищешь отдыха?
Он улыбнулся:
- Моя работа связана с демографией. Иногда требуется оценить генетический потенциал региона так, скажем, в полевых условиях. Посмотреть на готовность создавать пары. На катке людей проще оценивать. Все виднее. И они влюбляются, конечно, но некоторым надо помогать. Это у простых все просто. А умные, особенно девчонки – те застенчивые, осторожные. Понимаешь, кто-то должен подталкивать хороших людей друг к другу. Вот я и подталкиваю. Повышаю потенциал. Ты ж видела. Ты сегодня даже мне в этом помогла.
- Ага. Разить златыми стрелами любви, - тоже улыбнулась Машка, смутно вспоминая что-то по древнегреческой мифологии и соглашаясь принять правила игры: всего-то и надо допустить, что Амур – в самом деле бог любви. Вот этот крупный сильный парень, от которого пахнет летом и апельсинами. От такого допущения все в Машке сладко замерло. - Ну, слушай, а как же не ошибаться? Как мгновенно понять, что люди подходят друг другу? А! Так тот древнегреческий крылатый малыш вроде отличался коварством и разил кого попало?
- Это люди придумали, - вздохнул Амур. – Та сила, которую он олицетворяет, весьма избирательна. В природе ведь как? Простое спаривание – это пожалуйста, на раз-два, а вот настоящая любовь… Это трудно. Понимаешь, златой стрелой еще нужно во что-то попасть. Не каждый в себе такую мишень носит. У кого ее и нет вовсе, у кого – блестит вроде что-то, а приглядишься – пивная крышка. Люди есть люди. Слабые существа. А ты – сильная. Вот в тебе она, эта готовность любить, есть. Громадная просто. Ты вся светишься ею прямо сквозь кожу. Сияешь.
- Я не хочу быть уязвимой мишенью, - смутно Машка понимала, что вроде бы ей рассказывают сказки. Очаровывают. Но верить в такие сказки очень хотелось.
- Жизнь нелегка, - кивнул он. – И чем дольше она, тем тяжелее. Скажи, ты кого на самом деле в жизни любишь?
- Маму, бабушку и Сережку, - послушно ответила она, как маленькая.
- А Сережка кто? Братик?
- Да нет, катались вместе с тринадцати лет. Парное катание.
- Да, в паре ты катаешься круто. Маруська, солнышко мое, а ты чем занимаешься? Учишься?
- Первый курс факультета психологии.
Амур чуть вздрогнул:
- Тайны души будешь знать?
- Да кто ж в этих тайнах разберется, - вздохнула Машка. – К примеру, вот по уму я никуда не должна с тобой идти. А по душе ты мне нравишься - и вот я будто все еще качусь с тобой на коньках по какому-то волшебному ночному льду.
- Ты мне тоже по душе, - серьезно сказал Амур. – А я уж думал, теперь таких девчонок не бывает…

…Когда снаружи раскрылось громадное пространство черного неба над белым заливом и замелькали фонари Дамбы, Машка осознала, как долго они, оказывается, ехали,  и даже чуть испугалась:
- Ой. Где же это ты живешь так далеко, в Кронштадте?
- Да я, в общем, нигде не живу. Вернее, не живу подолгу на одном месте. То там, то тут. А вообще мы уже почти приехали. У меня тут яхта в теплом эллинге с осени стоит. Припозднился, зевнул – и не успел уйти. Яхта… Ну, это самое близкое к тому, чтоб быть домом. Старенькая уже, правда…
- Ой. У тебя что, вообще никакого дома нет?
- Мне незачем.
Машка подумала, что если верить в допущение, что Амур и правда древний бог любви, то тогда логично, что у него нет дома на земле. Зачем богу дом. Ему надо летать над землей и нести добро людям. Ох, вот бы он в самом деле… Нет, жуть. Это - просто парень. Занимается генетикой и демографией. Красивый парень, теплый, ласковый как лето. И вот у него, такого милого и мужественного, эта прекрасная игра в древнего бога любви только и может получиться. У обыкновенных парней – нет, а вот у него, с глазами умными, темными, бездонными, с умными сильными руками – конечно, должна получиться. И почему б в нее не сыграть? Ей повезло.

«Старенькая яхта» оказалась стоящей в огромных стапелях сине-белой изящной красавицей метров в тридцать пять в длину, с зачехленными парусами, с силовыми кабелями, змеящимися по палубе от распределительного щитка на стене большого  полутемного эллинга. От нее слабо пахло морской солью и почему-то апельсинами. Сколько она стоит, Машка боялась даже думать, а потом и вовсе отмахнулась: сказка про любовь, значит – сказка. Волшебство. Игра. Называлась яхта «;;;;;;;;;» - Машка вслух не смогла прочитать.
- По-гречески - «бабочка», - сказал Амур.
Машка вздохнула и показала ему бабушкину брошечку с бабочкой, приколотую к вороту свитерка. В полутьме эллинга, в свете корабельного неяркого фонарика, по-походному подвешенного над перекинутым на яхту трапом, полупрозрачные голубые, будто изо льда, крылышки бабочки, казалось, слегка светились.
- Маруська, ;;; ;;;;, - сказал Амур. – То есть это душа. Психея. Можно тебя поцеловать?
За всю свою жизнь Машка не помнила другой такой решающей минуты. Время остановилось. Ее существование растворялось в этом мгновении: отблеск фонаря на мачте, запах моря и дальних странствий от досок палубы, темные, синие как ночь глаза Амура, полные доброты, волнение тела, сладкое томление и страх. Мир остался снаружи, где снег и холод. Амур хороший, добрый, у него в глазах обещание чуда, и Машка вдруг поняла, что вся она, и куцый девичий ум, и сильное тело – все отвечает на взгляд Амура глубинным, сладким согласием. И настойчивым, сильным желанием, в смысле которого нельзя было ошибиться, так горячо стало внизу живота. И она шагнула к нему, подняла лицо и закрыла глаза.
Амур наклонился, мягко взял ее за талию горячими ладонями и поцеловал в уголок рта – нежно-нежно, так, что это вряд ли даже можно было считать поцелуем. И уже по одному этому нежнейшему и точному прикосновению теплых губ Машка почувствовала его безмерный опыт – как по первым нотам или словам узнаешь работу гения - и задрожала.
- Ага, - сказал Амур, почувствовав ее дрожь и безошибочно распознав, что это не страх, а восторг. – Да ты в самом деле – чудесная.
Внизу сильно пахло апельсинами. Они, крупные, оранжевые, аж светящиеся, лежали во множестве ящиков с греческими надписями. В каюте было тепло, светло и уютно – и чуть тесновато, как в сказочном домике. Ничего яркого и броского, и потому так хорошо, что хотелось свернуться в комочек и задремать. Амур снял с Машки куртку, завернул ее в толстый серый плед из некрашеной шерсти и усадил в угол дивана, в подушки – только тогда она поняла, как продрогла. Не тело, а ледышка с угольком внизу живота. Но уголек жег, а не грел, и от того было беспокойно и тревожно – Амур это будто чувствовал. Поставил чайник, достал две ярко-синих кружки с меандром по ободку, чай – а пока чайник грелся, сунул Машке в руки тяжелый пахучий апельсин, снял с нее ботинки и тонкие носки, погрел ее белые и ледяные, в розовых отметинах от туго зашнурованных коньков, уставшие ступни в ладонях, сокрушенно вздохнул, потянулся во встроенный шкафчик и достал оттуда маленькую баночку с греческими буквами на крышке. Там оказался  бальзам, пахнущий кедром и солнцем, и Амур снова взял машкины ступни в ладони и стал осторожно втирать бальзам, временами нежно проводя указательным пальцем по синим жилкам на взъеме:
- Какие у тебя тонкие щиколотки. И, знаешь, очень, очень красивые ступни. В них каждая косточка, мышца, жилочка – все свидетельствует о нежности и неутомимости… И вообще все в тебе, вот сколько я на льду заметил – все соразмерно и прекрасно.
- Ты добрый, Амур, - сонно сказала Машка из мягкого тепла пледа, прижимая согревшийся апельсин к щеке. Чистить и есть его было жалко.
- И ты полна сокровищ, - совершенно серьезно сказал он, а потом надел Машке на согревающиеся от бальзама ноги толстые теплые носки: - Давай отогревайся. Держи вот чай… Удобно тебе?
- Да. Только сонно.
- Это прекрасно, - улыбнулся он и поднес свою чашку к губам. А линия губ его, кажется, повторяет форму древнегреческого лука. Того самого, из которого стрелял Эрот. – Как так случилось, что ты такая… Невинная?
- Невинная? Да у меня сейчас такие мысли в голове…
- У тебя хорошие мысли. Красивые. Потому что твои глаза сияют. Маруська, ты правда – девочка-девочка такая. Нежная. Хорошая. И то, о чем ты думаешь и к чему влечет тебя твое женское желание – оно ведь тоже хорошее. Просто люди часто портят все. Извращают. У них столько грязи в головенках. А в тебе – нет. Твое желание чисто, как… Как запах у цветка. Расскажи мне про свое детство. Пожалуйста.
- Детство… Тренировки и уроки. Такой вечный труд, потому что иначе ничего не добьешься, и каждая минутка – в дело. Так что детства, вот как у всех, бездельного, можно сказать, и не было. А что до невинности… Ну, наверное, это все лед. Он забирал все силы и все мысли. Ничего не хотелось. Мне кажется, я и себя-то как девушку, а не как фигуристку, только этой осенью и ощутила. Когда сюда приехала учиться. И не надо на тренировки… Ничего не надо, только учеба, лекции да семинары…Вот всякие мысли и начались.
- А почему перестала кататься?
- Денег нет, - с привычной горечью пожала плечами Машка. – Это дорогой вид спорта.
Глаза Амура стали грустными. Машка спохватилась и весело сказала:
- Ну да ладно, зато я умею кататься. Исполнять любые фигуры, импровизировать, и нет никакого тренера, который бы мне указывал, что за чем делать. А соревнования, медальки на ленточках… Коньками по пьедесталу поцокать? Сдалось оно мне. Я просто так кататься больше всего люблю.
- Я знаю, - Амур допил чай, отставил кружку и, сняв черный свитер, потянулся, сразу заняв все пространство каюты сиянием белоснежной футболки и горячим теплом загорелой кожи длинных рук.
Машка невольно съежилась в толстом пледе. Он такой красивый, золотой от загара, а она-то… Но… Она же красивая. Она ведь видела во всех зеркалах всех тренировочных залов, какая она стройная и милая – ведь правда же? Ей вдруг стало жарко в толстом пледе, и она высвободила плечи, выпрямилась.
- Ой, у тебя совершенно серебряные волосы. И глаза тоже серебряные, - с искренним удивлением сказал Амур. – Я только сейчас разглядел… Маруська, да тебя страшно трогать, такая ты нежная! Ты только не бойся, ладно? Доверься мне. Сегодня я твой.
Машка вздохнула. Отложила апельсин, выпуталась из пледа, встала и решительно сняла через голову свитерок:
- Мне очень страшно, правда. Но страшнее – остановиться.
Амур осторожно тронул кончик ее груди, и сквозь слои ткани Машка ощутила острую щекотку и вздрогнула. Амур тронул другую грудь. Он не спешил сорвать с Машки остальную одежду и бурно овладеть девственницей. Он вообще никуда не спешил. Ему было хорошо и спокойно – и Машка тоже перестала тревожиться. Все будет круто – потому что с ней сейчас не просто парень, а, кажется, сам бог любви. Машка чувствовала, что груди стало тесно, что соски упираются в ткань, стремясь прожечь ее и соприкоснуться с ласкающими пальцами Амура. Сознание уходило в сторону, выпуская тело на свободу. Дрожа, она расстегнула джинсы, а Амур тут же легко стащил их вниз и помог выпутать ноги. А потом увлек ее в другую каюту, которую почти целиком занимало заваленное подушками и одеялами (там тоже валялись апельсины) ложе, слабо освещенное двумя золотистыми светильничками:
- Тебе не холодно? Дай, я тебя укутаю… Понимаешь, ты такая нежная, что тебя хочется прятать даже от воздуха… Даже от света. Ты прекрасна.
Но, прежде чем укутать в шелковистое одеяло, он избавил ее от остатков одежды. Подсунул подушки под голову:
- Мы не спешим. Закрой глаза и слушай свою музыку.
Пахло апельсинами. Амур взял один, медленно почистил, прерываясь на то, чтоб раздвинуть одеяло на чуть-чуть и поцеловать Машке то колено, то запястье, то ключицу – и снова прикрыть одеялом, чтоб поцелуи  с кожи не улетели зря в воздух. От этих укрытых поцелуев оставались теплые, уходящие вглубь тела следы. Потом он стал кормить ее дольками апельсина, такими тяжелыми, полными лета и сладкого сока, что у нее даже чуть закружилась голова – а Амур слизывал капельки сока с ее губ, покусывал за ушко, нежно целовал в шею. В одеяле стало жарко. Амур развернул его сверху, раскрыв машкину грудь – и капнул соком своего волшебного апельсина на один сосок – Машка сильно и сладко вздрогнула. Амур капнул на другой, наклонился и слизнул сок, поцеловал, нежно помял губами, и сосок стал острым и твердым. Он повторял это столько раз, что Машка вся вытянулась и напружинилась, как ее покрасневшие, вспухшие и твердые соски, и в голове у нее все плыло в полусне, томлении и апельсиновой, свежей неге. Она даже не сразу поняла, что Амур капает золотым соком апельсина уже ей на животик, и все его поцелуи уже там, а соски он трогает лишь изредка, мизинчиком, и эти нежные прикосновения страшно остры и почти невыносимы. А потом он взял пол-апельсина и потихоньку стал выжимать его сок Машке в ямку пупка. Ямка переполнилась, и сладкие ручейки потекли ниже. И ниже. Амур ловил их языком, но все добавлял сока, и щекотная прохладная сладость потекла между ног, прямо туда, где было горячо. Амур раздвинул ей ноги, наклонился и глубоко и счастливо вздохнул. И опять пустил в дело прохладные капельки сока и жгучий точный язык. Апельсиновая музыка в машкином уме заставляла все ее существо виться и летать в невыносимом балете над жутким, прозрачным льдом волшебного катка, расчерченном синим светящимся узором следов – оставленным точными прикосновениями губ и языка Амура.
Машка приоткрыла глаза: бело-розовое сияние ее тела рядом с теплой бронзой кожи Амура становилось все ярче. Это, наверное, какое-то волшебство. Амур и сам сияет. Вокруг все – сияет. Ракушка каюты, весь кораблик, эллинг снаружи – все эти вместилища их сладкого соприкосновения, казалось, кружатся вокруг горящего неутоленного уголька внутри Машки, каждое в своем направлении, и, покачиваясь, несут их сквозь ночь. Время перестало быть потоком. Стало сладкой, изнемогающей точкой внутри Машки, до которой Амур не мог – да и пока не хотел – достать губами и языком. Но он ласкал ее неторопливо и томительно. Все плотные, горячие лепестки под скользящими и сильными, любовными прикосновениями его языка медленно наполнились, расправились, раскрылись. Мягко покусывая, лаская, всасывая высунувшуюся из лепестков трепещущую улиточку в горячую нежность губ, он не останавливался ни на миг, и раскинутые машкины бедра трепетали, прерывисто, неровно – сами собой. Скорее соскальзывая с сознания в глубокое теплое пространство, расчерченное яркими полосами и вспышками острого удовольствия, Машка невольно вцепилась в удивительно мягкие его кудри. Но все это счастье происходило снаружи, а не внутри, не там, где требовательно ждала, изнывала от жажды ее суть. Точка, из которой по всему телу разливалось томление, жгла ее глубоко внутри. Жгла так горячо, так нестерпимо; и, требуя утоления, она оттолкнула голову Амура и взмолилась:
- Хочу тебя!
Амур, гладкий, теплый, счастливый, негромко засмеялся, покрывая поцелуями и покусываниями внутреннюю сторону ее дрожащего бедра. И вдруг сделал что-то такое акробатическое с Машкой, что ее ноги оказались у него на плечах – лодыжками к ее ушам. И тут же что-то твердое, горячее и неотклонимое мягко вошло в ее кипящую, скользкую середину – легко, почти не встретив сопротивления, прорвав тонкую перепонку внутри. Там стало совсем горячо и мокро, а Амур нежными толчками вошел еще глубже, так глубоко, что она почувствовала давление едва ли не под самым пупком. «Ну, вот, все», - счастливо подумала Машка, крепко целуя сладкие, улыбающиеся губы Амура. На секунду замерли оба, оплетя друг друга и прижавшись так тесно, как только могли. Амур отвел бедра, потянув горячую, почти разрывающую ее тяжесть назад – и тут же со сладким скольжением вернул обратно. Снова назад – и снова обратно, еще глубже. Он двигался медленно и нежно, а в Машке дрожал каждый туго и сладко натянутый нерв. Именно этого она хотела и ждала так долго. Всю жизнь, наверное. Уголек в ней разгорелся до белого сияния и стал белой звездой, с каждым точным толчком и ударом Амура в нее разгоравшуюся все яростней.
Мир взорвался.
…Пахло апельсинами.
- Еще, - не открывая глаз, подрагивая всем телом в сладчайших угасающих судорогах, сказала Машка.
Бессознательно она отмечала прикосновения и пощипывания ласковых и точных пальцев Амура на своих сосках, а его губ – на шее, снова отдавала себя искрящейся влажной пытке глубокого проникновения его мощного, горячего орудия, следовала каждой клеточкой за нарастающим блаженством сладкого скольжения этой твердой тяжести внутри своих мягких вспухших оболочек, уже понимая, что будет вспоминать это, корчась от стыда и блаженства. Амур крепче обхватил ее, прижал к себе, и горячее его дыхание шевелило ей волосы. Проникающие удары стали быстрее и глубже – и Машка заурчала, будто в ней вскипела вся кровь, и снова забилась в оргазме. Стихла, жалко и прерывисто дыша под непрекращающимися ударами жадного жала в невыносимо горящую точку восторга внутри себя – и тут же взлетела на новую волну, и, в упоении высоты и изнеможения, взмыла до самого неба, темного, золотого, с острыми звездами экстаза, и, сдаваясь, задрожала в унисон судорожной, звериной, мужской дрожи Амура, вдруг замершего – и начавшего извергать в нее обжигающий расплав счастья.

…все воскресенье они спали, предавались любви и ели апельсины. И всю ночь на понедельник. И весь понедельник.  А к вечеру, оголодав, вернулись к реальности, вылезли из пропахшей апельсинами постели, кое-как оделись, вздрагивая от прикосновения ткани к нежным местам, и, по дороге купив бананов, шоколада с орехами и молока, поехали, уплетая еду, снова на каток. Машка сама не понимала, откуда у нее столько сил и жадного желания жить. Честно говоря, ей, как только она утолила голод шоколадом и молоком, захотелось вернуться на яхту, в апельсиновые одеяла и радостное закабаление соития, но Амур сказал:
- Надо поработать.
Он был побледневшим, но не усталым. Немножко грустным – но счастливым. Машка внутренне была согласна делать все, что он хочет. Кататься? Ну, значит, кататься… После всего пережитого она вообще не сомневалась, что он если не бог - то существо необыкновенное. Он выглядел таким свежим, таким юным – но во всем являл мудрый и добрый, будто прогретый солнцем насквозь опыт, какого у молодого парня быть не могло. А может, он в самом деле Амур?  Он ведь волшебник? Может, он правда бессмертный? А она тогда кто рядом с ним – бабочка-однодневка?
На катке уже было полно народу. Машка испугалась. Ей не хотелось отходить от Амура ни на шаг, чтоб не потерять его в этой разноцветной толпе. Голоса, смешки, взгляды, жесты людей казались ей слишком преувеличенными, грубыми. И сами люди в яркой одежде – такими простыми, глупыми и скучными, как серые мотыльки, аляповато и неумело заляпавшие свои слабые крылышки цветными пятнами в подражание великолепным узорам настоящих, больших бабочек.
- Ничего, - сказал Амур. – Ты привыкнешь.
Ледяной ручеек испуга пробежал меж Машкиных лопаток. Но она не струсила:
- Ты говоришь о разлуке? Но как же я без тебя?
- Поехали кататься, - и он вывел ее на лед, увлек в плавное скольжение. - Своего первого любовника никто никогда не забывает, - и опять Машка увидела золотой изгиб античного лука в его улыбке. – Так что я всегда буду с тобой. Там, в самой серединке, - от того, что он говорил о тайном посреди сверкающего, гремящего музыкой катка, полного людей, Машка опять потеряла чувство реальности. – Это наш с тобой секрет. А еще секрет: все твои дети будут чуть-чуть, самую малость – но похожи на меня. Немножечко. Но ты увидишь.
- Но как же я без тебя…
- А как же я без тебя целую вечность? Ничего, Маруська. Таков удел. Рок. Судьба. Мы слишком разные. И я хочу для тебя человеческого счастья, - серьезно сказал Амур. – Настоящего счастья, чтоб на всю жизнь. А уж это-то я для тебя могу сделать. Оглянись.
Машка оглянулась: невдалеке у бортика стоял милый, лохматый, в оранжевой как апельсин куртке, родной до последней жилки Сережка и смотрел на нее громадными, испуганными и счастливыми глазами.
Да откуда ж он взялся?!
Амур шепнул:
- И никаких моих проделок. Он сам в тебя с детства влюблен, понимаешь?
- Но как…
- Маруська. Мне завтра в Прагу, а потом – в Торонто. Потом еще куда-нибудь, и так год за годом. Судьба. Генетика и демография. Миграция популяций. Генетический дрейф. Эволюция. Работа такая нечеловеческая, понимаешь? Влюбиться в меня можно, любить – нельзя. А ты – живая, юная – и необычная. Я тебя никогда не забуду. Береги себя, пожалуйста.
И он исчез. Только что она ощущала на щеке его горячее дыхание, вот, след тепла остался, уходит лаской под кожу – а его уже нет. Вокруг сияет пустой лед… Нет! Смешно поскальзываясь в ботинках, к ней бежит Сережка. Простой, настоящий Сережка! Да как же она соскучилась!!
- Машка!! – заорал Сережка, хватая ее за талию. Он стал какой-то крупный, повзрослевший, но глаза его так же ярко и жадно сверкали, как в детстве: – Наконец-то я тебя нашел, курица ты такая!! Я вообще случайно утром на ю-тубе видос увидел, мне переслал кто-то, «чудо-фигуристка на ночном катании», смотрю – ты!! Блин, Машка, я тебя с лета отыскать не мог, ты почему уехала и ни слова не сказала?!! Ты что ли тоже теперь в Питере живешь?
- Я в университет сюда поступила, - Машка уткнулась в него, родного и костлявого. От Сережки почему-то пахло апельсинами. И она заревела. Как ревела всегда после всех неудавшихся прыжков, падений и разносов от тренера, заревела, уткнувшись в милого, все всегда понимающего Сережку. – Ой, Сережка… Ой, Сережка!! Да как же я тебя, оказывается, люблю!! А ты-то что тут, как? Откуда?
- Да меня сюда кататься в балет на льду пригласили, да все партнершу подобрать не могут – да Машка, они все такие тупые мне после тебя!! Тяжелые и неуклюжие! Машка, Машка, давай снова кататься?! Тебя примут, я знаю, и мы денег заработаем, у! Ты ж как бабочка легкая, а еще – ты умная! Красивая! Машка, дура, я тебя люблю так, что ум за разум! Я чуть не сдох с тоски, когда ты уехала и телефон поменяла!! Машка!! Ну, не хочешь кататься – давай хоть жить вместе, что ли?! Я тебя по правде люблю! Машка, ну не реви! Это ж чудо какое, что я тебя нашел, бабочка ты моя ненаглядная!