Последний путь Маттини

Небо звенело и с кем-то переговаривалось. Его туго натянутое брюхо имело сизый оттенок с проплешинами, точно шкура шелудивой суки. Оно мягко, почти без линии шва перетекало в океан. А где-то за ним утопавшее солнце роняло свои последние крики о помощи. Их оранжевый след придавал небу раненый вид, как от кровотечения.

Роберто Маттини задвигал конечностями. Робко, боясь, что чего-то не досчитается. Но все по-прежнему было на месте.

Он сделал несколько попыток встать на ноги – ничего не вышло. Это было равносильно тому, что поставить бумажного человечка против торнадо. В местах, где вырос Маттини, ураганы случались, но здесь было тихо. Самый сильный торнадо сейчас сотрясал его внутренности, и выдержать это было непросто. По десятибалльной шкале Роберто поставил бы ему отметку «одиннадцать». Штрафной балл он накинул потому, что не помнил, как оказался в куче мусора.

В ушах его грохотало, только Маттини знал, что погода здесь не причем. Не считая странного цвета над головой, с ней все было в порядке.

«Апокалиптичное», — подумал он, уставившись вверх. «Именно таким должен быть цвет у неба, когда произойдет апокалипсис». Маттини выдохнул, так глубоко, как только позволяли хрипящие легкие, и медленно водрузил свой тощий силуэт на хрупкие ноги. Все закружилось и поплыло, но скоро он вернул контроль над реальностью.

Тошнотный цвет апокалипсиса над головой полностью отражал его мысли, внутренне состояние. Другого он и не знал. Вот уже сорок лет подряд каждый день Маттини начинался, как этот.

Его долговязая фигура покачнулась. Внизу лязгали пустые бутылки и шуршали мусорные мешки. Ноги Маттини устремились к одной им ведомой цели, так как голова хозяина работала лишь условно. За сорок лет такой жизни тело Маттини научилось действовать автоматически.

Он ковылял к перекрестку, швыряя по сторонам запах жженых колес и машинной смазки. Редкие люди смотрели пустыми глазницами сквозь Маттини: наверное, они пребывали не в лучшем, чем он, состоянии.

«Все медленно сходят с ума под этим черствым бесшовным куполом», — подумал он, дырявя взглядом низкое небо, похожее на потолок меблирашек, который Маттини все время задевал головой. — Я хорошо понимаю панд, которые отказываются размножаться. Жизнь в этой клетке болит и пульсирует. Мир плоский и круглый, точно банка фасоли, а эти ноги — что консервный нож».

Шатаясь, он брел мимо разрушенных домов с пустыми окнами. Через остовы машин, что прогнили и вросли в землю, и сквозь них теперь пробивались кусты и трава. Маттини брел вдоль бетонных стен, разрисованных граффити, чьи рисунки были полны первобытным призывом. Он видел клыкастые вопли, жаждавшие ритуальных кровопусканий. Только лица их авторов давно посерели и осыпались пылью.

Маттини проплыл сквозь Пустырь Самоубийц с торчавшим на нем огромным вязом.
Тысячи немигающих глаз устремились к нему с вопросом, оценивающе. Он знал, как опасны бывают существа с острыми, точно осколок стекла, клювами. Быстрые, как ветер, на крыльях из обрывков ночных кошмаров, эти… вороны идеально вписывались в панораму кокона времен. Маттини знал, что сейчас для него эти существа не опасны
— он способен держаться на ногах и найдет убежище до того, как они нападут. Но изредка здесь встречались обглоданные скелеты бедняг, которым вороны помогли всего за одну ночь совершить безрадостное путешествие между тем светом и этим.

По мере приближения к своей цели, Роберто Маттини стал лучше различать происходившие кругом перемены. Сердце его перестало ухать в ушных перепонках, а бульканье в легких от долгой ходьбы теперь было почти похоже на дыхание обычного человека.

«Обычные люди ТАК не живут», — мысленно ответил он сам себе, когда увидел неоновую вывеску.

«Пути Христа» — гласила она. «Работаем до рассвета».

«Будет ли он?», — подумал Маттини, и прежде, чем войти, в последний раз посмотрел в сивушное небо, треснувшее от внезапной электрической вспышки.

***

Хохот и брань налипли к нему с порога, как две постаревших подруги, алчные до телесной близости. Воздух внутри был подобен миске помоев, выплеснутых в лицо. Голова Маттини раскололась надвое от собственной беззубой улыбки. На миг он застыл: его рот напоминал вселенскую черную дыру, всасывающую в себя пространство. Ученые утверждают, что там так темно, что даже всем лампочкам мира не хватит сил осветить и пяди того пространства.

Музыкальный автомат, рядом с которым стоял Маттини, внезапно заглох. Сразу этого никто не заметил. Psalm 69 — сверлящий мозг индастриал от группы Ministry каждую ночь хрипел здесь не переставая. Однажды в него угодила тяжелая ножка от табуретки, из-за чего заклинил механизм подачи пластинок. Песня, что орала тогда, так и осталась на приборной гашетке. Чинить автомат не было смысла — драки случались здесь регулярно, и долгой жизни здешним вещам это не сулило. Хотя посетители дохли и того чаще…

Хохот и брань все плотнее заполняли пространство. Маттини просто стоял и вертел головой по сторонам. Он видел, что все больше людей ерзают на своих местах, точно у них в заднице завелись глисты. Так бывает, когда из привычной тебе атмосферы вдруг выпадает часть, на которую раньше и внимания-то не обращал. Чтобы понять это, требуется какое-то время. Ровно столько, сколько не хватало раньше, чтобы проснуться.

— Епта, братва, зацените — Сверчок явился!

Огромный байкер по кличке Питер-Свастика заметил Маттини первым. Местная публика называла его Сверчком за рахитичный вид и дьявольскую живучесть. Они даже делали ставки на то, появится Маттини здесь следующим вечером, или нет. Все знали, что не миновать «Пути Христа» он может лишь по причине собственной смерти. Ведь тех, кто хоть раз попадал сюда, это место уже не отпускало. Оно заползало в пыльные, сморщенные души местных неудачников, липкой грязью въедалось под кожу и оставалось там до конца.

— Пабло, с тебя десятка! — орал Свастика, натирая бильярдный кий. — Этот старик крепче, чем свинцовые яйца Сатаны!

Пабло Обмани-Смерть, второй из банды «Святая Троица», смерил Маттини тяжелым взглядом. Это был приземистый пуэрториканец с маслянистыми глазками и бычьей шеей. Ходили слухи, что он убил пятерых, словам жертвам позвоночник голыми руками.

Медленно, на глазах у всех, он допил свое пиво, и швырнул пустую бутылку через весь зал. Та разбилась у самых ног Маттини. Сверчок равнодушно взглянул на осколки, и двинулся к стойке бара — в коморке за ней хранились швабра и ведро с тряпкой.

Маттини был здесь кем-то вроде уборщика, хотя мусор не всегда был обычным. Порой ему приходилось подкармливать крылатых жителей Пустыря Самоубийц теми, кто не сумел пережить еще одну ночь в заведении. Иногда он прятал контрабанду или пачки с награбленными банкнотами, если полиция вдруг устраивала облавы. Маттини был нужным человеком в «Путях Христа». В каких-то вещах даже незаменимым. И он знал, что здесь ему ничто не угрожало.

Единственным, кто мог нанести вред Маттини, был он сам.

Все привыкли к Сверчку, его тихому присутствию. Без старика им было бы так же неуютно, как и без рева сломавшегося музыкального автомата. Все гости и завсегдатаи кабака впились взглядом в его нескладную фигуру, выжидая, когда он примется за дело.

Но Маттини не собирался начинать работу, не выпив шесть стопок сивухи, что гнал Вилья – местный бармен, потомок индейцев навахо. Не многие могли удержать в себе это жуткое пойло. Зато с теми, кто мог, творились потом странные вещи…

Пять для Маттини было обычной нормой — после них он приходил в себя, его контроль над телом восстанавливался. А вот шестая была его личным пропуском в рай. Ненадолго. До тех пор, пока он все помнил. Шестая порция дарила радость — даже это место вдруг начинало играть своими невзрачными красками. Но после нее Маттини уже не мог остановиться, превращаясь в еще один аттракцион для местной публики. Теперь все делали ставки на то, когда же Сверчок склеится, и ЧТО именно свалит его с ног. Они наперебой покупали ему выпивку, глядя, как он балансирует на тощих, как соломинки, ногах между столов и табуретов.

Маттини делался неуправляем и непостижим. Никому не удавалось его споить, а значит, никто не видел, куда он девался из бара, когда приходило время. Для самого Маттини это тоже оставалось загадкой — всякий раз он просыпался в разных местах, умирая с похмелюги, как чумной пес от жажды. Но все время старик возвращался назад.

Так продолжалось почти сорок лет подряд. Может, Маттини и хотел остановиться, но не мог. Ибо знал, что это прервет устоявшийся ход вещей. Цикличность разорвется. А если он что-то и ценил в своей жизни, и жизни вообще, так это постоянство…
Когда старик приблизился к Вилье, его лекарство уже было разлито по стопкам. Он чуть кивнул Вилье — такому же почитателю традиций, каким был сам и принялся не спеша потреблять мутную жижу. Все, кто пробовал настойку индейца, уверяли, что худшей гадости отродясь не пили. Маттини же действовал с особым шиком, не морщась и не кривляясь, словно в руках у него был пятидесятилетний виски McCoy из самой Шотландии.

Он бросал по сторонам внимательные взгляды. Жизнь возвращалась к нему по каплям разных цветов. Маттини старался запомнить их и осознать. Он знал, что свой цвет есть у каждой мысли, у каждого человека. И через это можно постичь ход вещей.

Возможно, Маттини был философом. Иногда к нему в голову приходили странные, ни на что не похожие мысли. Они липли к нему, как бесформенные пятна спермы, годами живя в этом дырявом мозгу, пока не находили себе другого хозяина. Некоторые поселялись в нем навсегда, будили по утрам, заставляя двигаться, хотя время для этого и не наставало. Маттини как мог боролся с этим. Но потом перестал, ведь через них он ощущал себя художником…

Старик называл себя «сиюминутным маэстро». В случайных, нелепых моментах ему открывалась высшая степень понимания, эрзац бытия. В пятне пролитого пива он видел космический оркестр элементарных частиц. А в брызгах крови на стене и клочках выбитых из кого-то мозгов — хаотичный порыв вселенной. Бутылочные осколки мерцали для него редким бриллиантовым светом. И даже грязные следы на полу говорили Маттини о человеке больше, чем если бы он решился рассказать о себе сам.

Не исключено, что Маттини жил полной жизнью. Только короткой — проспавшись, он мало что помнил. Ему не хватало технических средств, чтобы запечатлеть те образы, которые были доступны его пониманию. И решать этот вопрос он не хотел.

За него всё решил случай…

***

«Люди ломаются и сходят с ума, как поврежденные батарейки», — вертелось в больной голове Маттини, когда он снова пришел в себя. На этот раз он распластался в мусорной куче где-то на севере Голливуда, рядом с павильонами для съемок. Роберто мог безошибочно определить свое местоположение едва продрав глаза. Эта способность являлась одной из тех многочисленных странностей, что помогли старику протянуть так долго. Хотя горы использованной кинопленки и черного пластика и так говорили о многом.

«Женщины носят свои тела небрежно, как мантию. Они курят, истерят, сжимают в руках маленьких собачек, не подозревая о том, что процесс уже начался…», — мысль сверлила мозг Роберта, как помойный червь гнилое яблоко. Он был слишком слаб, чтобы не давать ей хода. Свободная от контроля, она устремилась вперед, яростно щелкая зубами.

«Они начинают лишаться рассудка еще в раннем детстве. В тот самый момент, когда душа теряет связь с космосом. А тела заставляют ходить. Насилуют голову Господом. Потом еще все эти родительские запреты. Побеги из дома. Алкоголь. Сигареты. Образцовым людям достается депрессия. И маниакальная жажда чьей-нибудь смерти…», — на последнем слове Маттини все же заставил себя подняться на ноги. Его правило №1 заключалось в том, чтобы никогда не думать о смерти в начале дня. Об этом лучше вообще не думать, потому что она и так всегда рядом.

Он запрокинул голову и увидел чистое синее небо. Почему-то в одной части города плохая погода никогда не задерживается надолго. Зато трущобы словно притягивают дерьмо и мразь со всего света.

Маттини попробовал сделать шаг, но его ноги глубоко увязли в мотках отработанной кинопленки. К тому же левая ступня в чем-то застряла. Маттини пытался освободиться. Все его дерганья были тщетны и напоминали судороги увязшего в паутине насекомого. Истеричная возня и шелест целлофана выдавали Роберто с головой. Задним умом он догадывался, что незаконно проник на охраняемую территорию. И что скоро на этот шум сбегутся все пауки с округи.

Нужно было вести себя тихо. И двигаться только тогда, когда к тому располагали обстоятельства. Маттини растопырил свои узловатые пальцы. Они все были в занозах, покрытые заскорузлой, похожей на панцирь кожей. Когда приближался сезон холодных дождей, эти занозы, все до одной, ныли, как стая призраков-плакальщиц. Маттини был вынужден мириться с этим — он давно привык к боли, ведь его донимал еще и ревматизм. Но даже эта болезнь не была его главной проблемой…

Скрюченными пальцами бурого цвета, медленно и аккуратно, Маттини принялся распутывать пленку на своей ноге так, как когда-то, в далеком детстве, его бабушка разбирала кучки перепутанных нитей, чтобы потом смотать их в клубки. Это заняло какое-то время, может быть, полчаса. Роберто освободил правую ногу, когда солнце уже стояло в зените. Но левая по-прежнему была чем-то зажата под всем этим мусором.

Уксусная кислота, что образуется при окислении этилового спирта кислородом, действовала Маттини на нервы. Этот запах просто сводил с ума, напоминая, как ему хочется выпить. Но вместо того, чтобы злиться, Роберто погрузил обе руки по локоть в груды отработанной пленки, отыскивая препятствие, отделявшее его от свободы.

Приложив усилия, Маттини нащупал среди прочего хлама какой-то продолговатый предмет с рукояткой, напоминавшей автомат УЗИ. Извлечь его было еще большей проблемой, чем освободить ногу, но старик, наконец, задался целью, и его уже нельзя было остановить. Он пытался все делать тихо, но его все же заметили. В тот самый миг, когда он уже добрался до места, где мусора было всего лишь по щиколотку, узкий коридор загородил охранник, похожий на гориллу.

— Что ты здесь делаешь? — гаркнул он, слюнявя Маттини своими крохотными глазками.

— Я здесь работаю, — ответил старик первой фразой, что пришла на ум. — Убираю мусор.

— Раньше я тебя не видел. Новенький?
Маттини кивнул.

— Первый день. Дневная смена.

— Ха, как по мне, так ты, парень, всю жизнь только тем и занимался, что мусор убирал… Ты из Третьего что ли? Ну, того павильона, что за Hallmark?
Маттини снова кивнул. Отчего-то он был уверен, что соглашаться во всем с этим человеко-зверем будет единственно верным решением.

— Тогда двигай за мной. Какая-то манда заблевала там всю площадку, и режиссер орет, чтобы кто-нибудь это убрал.
Маттини послушно поплелся за охранником, сжимая в руках свою находку. Это была 8-миллиметровая кинокамера Kodak, с надписью Instamatic на черненом боку. Аппарат имел удобную рифленую ручку — Маттини давно не держал в руках ни одной вещи, которая бы не раздражала его. Исключением был наполненный стакан. А теперь еще вот это…

— Мистер Грегорини, я же сказала, что не буду брать в рот эту штуку! Я вам не проститутка.

— Нет, милая! Ты или проститутка, или служанка, или сантехник, или кто угодно, если хочешь сниматься в моем фильме!

— Вот именно! Я собиралась сниматься в фильме, а не в порно-видео!

— Идиотка! Что ты понимаешь?! Это арт-хаус, если подобное о чем-то тебе говорит!

— А по мне, так порнуха и есть! И член у этого орангутанга похож на шлагбаум перед студией…

— Короче, либо ты вытираешь мордашку, и работаешь дальше, либо вместо тебя играть будет Синди!

— Ну и пусть «играет»! Этой потаскухе давно пора проявить себя! А с меня хватит!

— В таком случае, оплаты за неустойку можешь не ждать!

— Оставьте ее Синди на контрацептивы! Или аборт, когда она забеременеет от этой обезьяны!

Судя по всему, в павильоне, где проходили съемки, назревал нешуточный скандал. До Маттини доносились лишь обрывки фраз, но и этого хватило, чтобы запустить скрытые в нем механизмы. В истерическом порыве девушка срывалась на визг, но для старика даже эти фальшивые звуки были окрашены в нечто более притягательное. Ее вопли для Роберто оказались тем ключом, что ведут в мир, который другим неведом. Ведь Маттини умел распознавать в цвете абсолютно все, даже запахи и звуки.

Поэтому след старик взял задолго до того, как увидел все своими глазами. Резкие крики, исторгнутые девичьими легкими, шлепались на бетонный пол, а там, будто капли пролитого лимонада, собирались небольшими лужицами. Претенциозная актрисуля была переполнена такой яростью, что их цвет, ярко-желтый, в искрах, даже бледнел не сразу, как это обычно бывает. Ведь за сроком давности людские слова превращаются в полупрозрачную жижу.

Когда Маттини добрался до нужного павильона, никто больше не ругался, не спорил. Воздух кипел от напряжения, но буря миновала, оставив после себя лишь вспышки электрических молний. Те красиво переливались, но ранить уже никого не могли. На съемочной площадке старик нашел неимоверное количество голых тел, которые лениво шевелились — все равно что манекены на радиоуправлении. Наверное, это была постановка какой-то сцены массовой оргии, но без действующей героини все эти актеры и актрисы превратились в груду хоть живописного, но все-таки хлама. «Живоспинного хлама», — поправил себя Роберто.

Маттини застал режиссера, обвисшего в своем кресле. Для вида он все еще вяло поругивался, и его слова просыпались сквозь зубное решето коричневыми комочками — точь-в-точь шарики кроличьего дерьма. Только от этих сильно воняло.

— Ты кто, хренов уборщик? — режиссер нервно запрокинул свои глаза-окуляры, когда старик проходил мимо. — Чего тащишься, как пьяная черепаха? Видишь, сколько херни осталось от этой суки?! Да она мне всю площадку заблевала! Живо убери здесь все!!!

Тон режиссера сделался угрожающим, но сцена выглядела карикатурно. Маттини не обратил на эти угрозы никакого внимания, хотя при иных обстоятельствах он мог остаться здесь и подольше. Не каждый же день выпадает шанс поглазеть на съемки настоящего фильма, пусть это и чернейшая порнуха. Но сейчас глаза Маттини работали, как видоискатель с автоматической фиксацией объекта. И глядя, как этот объект удаляется весь в ореоле своих ослепительных лучей, Роберто заторопился. Он понятия не имел, что сделает, когда догонит ее. Просто хотел на несколько мгновений оказаться рядом.

Маттини действовал, как направленный заводной механизм, позабыв обо всех своих немощах и бракованных деталях. Единственное, что занимало его мыли, был яркий желтый свет, исходивший от звуков, окружавших девчонку. Цок-цок-цок, — переговаривались ее каблучки, хотя актриса так яростно чеканила шаг, будто пыталась забивать пятками гвозди. Весь ее стан вибрировал, как зажатая струна в миноре, отчего свет, который видел Маттини, становился все ярче. Может быть, причина его заключалась в обиде и злобе, заставивших актрису кометой вылететь с площадки. А может, так звучало ее сердце, переполненное разочарованиями этого дня...

На самом деле Роберто было плевать, что не так с ней, с ним, или со всем этим миром. Эти лучи были устроены как хитроумная паутина. И старик попался в них, точно глупое насекомое и теперь его неотвратимо влекло к источнику. Вряд ли он сильно бы пожалел, если бы вдруг за этим золотоносным свечением его поджидала голодная пасть смерти. Возможно, это даже успокоило бы его.

Девушка остановилась в дверях ангара. Снаружи улицы испепеляло дневное солнце. Равнодушно, без всякой пощады. В это время года оно становилось одержимо убийством. Желтый цвет, который распространяла вокруг себя актриса, казался не таким. Он был очень мягким, встревоженным, раненым. Его чуть примяло полуденным зноем, но не погубило окончательно. Маттини даже увидел эту неровную границу, отсекающую естественный силуэт девчонки от шероховатой палитры внешнего мира.

Волшебный кадр.

В нем было все: действующее лицо, настрой, характер. И правильное освещение, которое спускало воображение с цепи. Все это походило на музыку Баха с тщательно выверенными контрапунктами. Его цепляло.

— Черт, опять выходы перепутала! — вдруг рыкнула девчонка, и еще раз прошлась матерком в адрес режиссера и «долбанных голливудских законов». Затем она столь же решительно направилась обратно, в сторону, откуда шел Маттини.

Она двигалась легко и быстро, с неотвратимостью вооруженного крейсера. Свет и цвета, прореженные солнечными пунктирами — все по-прежнему оставалось при ней. Зрелище это завораживало, и было столь же необычно, как и встреча с плезиозавром на берегу озера Лох-Несс. Маттини следовало только включить камеру, и направить объектив в нужную сторону.

— Вы не знаете, где выход на парковку? — раздраженно спросила она, поравнявшись со стариком. Актриса никогда не видела этого человека прежде, и почему-то решила, что он в состоянии ей помочь.

Маттини не понял смысла обращенных к нему слов, зато цвета девчонки сделались такими яркими, что если б не камера, он наверняка лишился бы зрения. Этот ореол не позволял разглядеть лица актрисы, но так было даже лучше — в образах старик не всегда любил законченность. Он даже не знал, заправлена ли в камеру пленка. Просто продолжал внимать этому божественному контрасту полумрака студии и пульсирующего, струящегося во все стороны тепла.

Зеленая лампочка на «Кодаке» погасла как раз в тот момент, когда актриса скрылась из виду. Роберто осторожно покачал головой — прибор пропустил через себя так много энергии, что в любой момент мог треснуть, как перезрелый арбуз. Какое-то время старик просто стоял, уставившись в пустоту. Он восстанавливал дыхание и пытался осознать увиденное.

А затем похмелье, ревматизм и гориллоподобный охранник навалились на него разом. Маттини устало принимал все эти удары судьбы, обладая безграничным запасом терпения. А может, ему опять стало все равно.

Теперь старика занимало другое: у него в руках был идеальный кадр, но он понятия не имел, что с этим делать дальше…

***

«Пути Христа закрыты непосвященным», — подумал он, и это была одна из немногих мыслей, которые Маттини запомнил. Старик ввалился внутрь на полчаса позже обычного. Он промок до нитки и трясся от холода, но его лица не покидало странное выражение, которое случайный человек мог принять за улыбку. Но случайных людей в этом кабаке не бывало, и все насторожились. Видеть Маттини таким — все равно, что созерцать оживший труп, который вернулся с кладбища и по привычке натирает стаканы. Даже Вилье от этого зрелища стало не по себе. Осенив себя охранным знаком, индеец принялся расставлять в рядок пять стопок. Шестую он решил пока не трогать.

Маттини все еще слушал капли дождя за порогом. Они казались ему косыми серыми полосами, медленно сползавшими по позвоночнику. Неужели этот ливень для всех бушевал снаружи, а внутри — только у него одного?

Зажав камеру под мышкой, он направился к барной стойке, удивляясь своим мыслям и ощущениям. Эффект от них был настолько сильным, что он даже не почувствовал, как опрокинул в себя лютое пойло, с помощью которого Вилья, по слухам, погружался в Нижние сферы мироздания.

Тепла, которое по обыкновению вызывала выпивка, не ощущалось. Вместо него Сверчок услышал звуки частых и тяжелых шагов, будто их владелец носил обувь с кованными каблуками. На время они прекратились, а затем кто-то постучался с внутренней стороны черепа Маттини. Теперь Роберто был почти уверен, что в его мозгу поселилось что-то живое, склонное к осознанным действиям. Существо самодовольно расхаживало внутри его головы, но дискомфорта это почти не доставляло.

«Что-то должно случиться, — снова подумал он. — Сейчас что-то произойдет. Или мне кажется?»

Поначалу все шло, как обычно: люди накачивались спиртным, громко о чем-то спорили, изредка хватались за ножи. Музыкальный автомат снова долбил одну и ту же тему Ministry, а Вилья сливал остатки пойла из разных бутылок в одну. Потомок индейцев навахо называл этот напиток «коктейль Санта-Фе », потому что одному Христу было известно, что там намешано в жуткой бутылке. Алкаши заказывали его в кредит, и потребляли тогда, когда их не брало все остальное. Из чистого милосердия Вилья иной раз добавлял туда каплю-другую маковой настойки. Но в основном «коктейль Санта-Фе» доставался людям тихим, даже покладистым. Эти пили от заката до восхода, а если и отключались, то ненадолго и позы не меняли, демонстрируя безграничные возможности человеческой выдержки.

Один из таких сидел напротив Маттини, совсем рядом. Между ним и Сверчком утвердился лишь заблеванный стул, на который до утра обязательно кто-нибудь сядет. Но пока старая табуретка обтекала вонючей жидкостью, исторгнутой из чьего-то слабого организма, и этот факт позволял старику побыть в относительном одиночестве.

«Что-то произойдет! Что-то обязательно произойдет!!!», — шептал он, не зная, как с этим быть. Внезапно у предчувствия сформировался свой запах. Едва уловимый пунктир в полотне затхлого кабацкого воздуха. Описать его, даже почувствовать было до крайности сложно. Но Маттини знал, что так пахнет чужая гибель.

Сердце старика отстукивало кантату. Запах становился крепче. А предчувствие беды стремительно эволюционировало в свершившийся факт. Его руки дрожали, когда он включал свою камеру, а глаза застилали слезы, когда он подносил лицо к окуляру. Через видоискатель алкаш напротив выглядел, как бракованный негатив: черный силуэт с бледным высушенным лицом, словно все краски из него осыпались за сроком давности.

Перед этим пьянчугой стаяла наполовину пустая бутылка бурбона — скорее всего, он что-то праздновал и позволил себе раскошелиться. Но «Пути Христа» являлись не тем местом, в котором стоило расслабляться. Пабло Обмани-Смерть, проходя мимо, смел своей лапищей этот пузырь со стойки, и, никого не спрашивая, сделал из горлышка большой глоток. Хозяин бутылки оживился и запротестовал. Обмани-Смерть отвесил ему мощную затрещину, но бедолага устоял на ногах. Понемногу эта сцена начала привлекать зрителей. Вскоре кабацкий гул понизился до возбужденного шепота: все ждали, каким будет финал.

«Это оно! Это оно!!!», — торжествовала невидимая тварь в голове Маттини. Он и сам был не прочь, что его предчувствие, наконец, оправдалось. Старик взял крупным планом лицо мертвеца, и мысли из его сознания пропали разом. Теперь весь мир пульсировал в центре нужно кадра. Главное — не упустить момент.

Пабло Обмани-Смерть был самым неуравновешенным членом банды «Святая троица». Проще говоря, он являлся клиническим психопатом. Даже в лучшие дни люди серьезно испытывали судьбу, оказываясь у него на пути. А уж отбирать присвоенную им выпивку — значит самому себе подписать приговор.

Байкер пнул беднягу в колено и потянул трофей на себя. Тот захрипел, но руки не отнял. Получив еще раз, он всей тяжестью повис на собственной бутылке. Какое-то время Пабло держал на весу их обоих: глаза убийцы сосредоточенно изучали тесный кабацкий мирок. Камере Маттини удалось проследить за его взглядом и вернуться на исходную. Теперь оставалось лишь зафиксировать казнь.

Для человека, который сначала стреляет, а потом задает вопросы, Пабло Обмани-Смерть проявил редкую выдержку. Он медленно потянулся за пистолетом, извлек его из-за пояса и передернул затвор. Пьянчугу все это будто и не интересовало. Он лишь пошире расставил ноги и взглянул на своего убийцу, как если бы того вообще не существовало. Где-то в этих мутных глазах плескалось отчаяние — Маттини его чуял, как пес.

Затем Пабло положил палец на курок, а дуло уткнул противнику между глаз. Мучительные секунды ползли, как сопля по стене, но выстрел все-таки прогремел. Пуля вошла в лоб бедняги, просыпав из дула немного призрачной пыльцы.

«Можешь сколько угодно молить Бога, но это не значит, что он услышит», — прошептал Маттини. — Вот она, убийственная магия смерти. Она превращает скучный кусок металла в фантастические черепки!»

Роберто знал, о чем говорил. Куцый мирок «Путей Христа» преобразился до неузнаваемости, когда пуля покинула свое логово. Новым домом она избрала место где-то под потолком кабака, а ее путь был отмечен красивыми брызгами. Фонтан серо-алого цвета, вырвавшийся из головы пьянчуги, величественно разлетелся по сторонам. И каждый в радиусе 15 метров подвергся его крещению.

Старик запечатлел все случившееся, секунду за секундой. По слепому наитию он перевел свою камеру в режим замедленной съемки , что только увеличило градус напряжения этой трагедии. «Для опустившегося алкаша у него слишком много крови в башке!» — поделилось своим мнением что-то живое в черепе Маттини. Старик не придал значения тому, что оно умеет еще и разговаривать, поглощенный игрой света и тени в кадре. Он был уверен: эта маленькая трагедия разыгралась специально для него. А причины были пока не важны.

Противное живое пыталось еще что-то сказать Роберто, но съежилось на манер мокрицы, попавшей под внезапный луч электрической лампы. Оно сжалось, когда пьянчуга, уже труп, коснулся заплеванного пола. Камера этого уже не видела. В голове Маттини как будто щелкнул тумблер и он превратился в себя прежнего: сутулого, озадаченного, раздавленного старика, которому предстояло незаметно избавиться от тела и вымыть пол. Радости все эти заботы ему не приносили. Огорчения тоже. Ночь ведь была длинная, а кровь Маттини — слишком густая, чтобы засыпать трезвым.

***

Следующим днем небо все так же звенело и с кем-то переговаривалось. Разлепив глаза, Маттини опять увидел его туго натянутое брюхо, которое имело сизый оттенок с проплешинами, и походила на шкуру шелудивой суки. Небо мягко, почти без линии шва перетекало в океан. А где-то за ним утопавшее солнце роняло свои лучи, будто крики о помощи. Их оранжевый след придавал небу раненый вид — точь-в-точь кровотечение.

Старик снова обнаружил себя лежащим на мешках с отработанной пленкой. Скорее всего, он опять прокрался на одну из голливудских студий. Быть может, он даже спал на том месте, где проснулся накануне. Зачем Маттини сюда пришел и как пробрался за ограждения, оставалось загадкой. В голове, правда, больше не раздавался привычный похмельный грохот. Вместо него мозг словно был набит ватой, легкой и пустой.

Подняться на ноги теперь тоже не являлось проблемой. Что-то живое, потустороннее управляло телом Роберто по собственному желанию. С ним старик казался себе не сломанным роботом, а вполне самостоятельным механизмом, направляемым умелой рукой. Против этого Маттини ничего не имел. Он знал, что так будет лучше. По-крайней мере, до тех пор, пока у него есть цель.

Цель. Это новое качество Маттини открыл для себя недавно. Удивительное, лучезарное, неведомое, мрачное нечто поднималось на поверхность из самого низа, мокрых подвалов его нутра, этого корабля-призрака, по странной прихоти судьбы вновь обросшего плотью. Интересный опыт, особенно для человека, который даже последние 24 часа из своей жизни не всегда помнил.

С тех пор, как Роберто нашел кинокамеру, он охотился за подходящими кадрами. Их близость он распознавал интуитивно: организм приходил в возбуждение почти так же, как перед грозой. Если мир вокруг не искрился шизоидными красками, цветами и запахами, значит подходящий объект для съемок отсутствовал и Маттини либо отправлялся на его поиски, либо впадал в своеобразный анабиоз. Тогда за дело бралось что-то живое внутри его головы. Оно направляло этот мерцающий биоробот  на действия, полезные в будущем.

Старик не был против. Причастность к какому-то делу впервые имела для него смысл. Хотя бы потому, что Маттини не пришлось удирать с территории Бёрбанка , снова очнувшись в куче целлулоидных отбросов. Теперь он имел официальное право находиться здесь, т.к. поступил уборщиком на одну из студий. Роберто понятия не имел, как это вышло, но бэдж с его именем уже красовался на груди. Охранники, напоминающие обколотых допингом хищников, не сводили глаз с этой картонки, пристально изучая каждую букву на ней и выдыхая в лицо старику облако вонючих спазмов, но спустя минуту-две беспомощно отходили. В жизни Маттини это был чуть ли не единственный документ, имевший какую-то значимость.

Официальная работа не слишком отличалась от той, которую Маттини делал в «Путях Христа». Разве что трупов было поменьше, да и те оказывались бутафорией. В основном. Зато у него появилась возможность наблюдать за процессом съемок. Он умел делать свое дело незаметно, оказываясь всегда там, где был нужен — то есть в самой глубине катастроф. Даже пожар от опрокинувшейся цистерны с бензином Роберто удалось потушить, не привлекая к себе внимания.

Взамен он получал возможность увидеть фантастические образы и превратить их в бесценные кадры, так как Super 8 Маттини всегда держал под рукой. Мерцающие призраки света, который давным-давно умер, вдруг испускали последние, невероятно яркие фотоны. Незримые тени накладывались на лицо человека и указывали причину его скорой гибели. Телесные оболочки сразу всех присутствующих вдруг становились прозрачными, обнажая пульсацию органов и магистрали кровеносных сосудов – все это старику удавалось запечатлеть за миг до того, как маленькие чудеса навсегда исчезнут…

Такое происходило даже на площадке, если кадр был выстроен хорошо, только настоящие режиссеры ничего не видели. Они были в световых годах от понимания ценности истинной композиции, гармонии красок, силы чувств. Даже если кому-то из них вдруг удавалось поймать случайный отблеск, тот воображал о себе черт те что и лез в угловатые недра своих арт-хаусов. Но один лишь Маттини видел, что этим беднягам достаточно развернуть камеру на несколько градусов, чтобы снять свой идеальный кадр. Только старик никому ничего не советовал — кто будет слушать спятившего уборщика?

Когда Маттини не снимал, он был занят. На студии, или в «Путях Христа», — живому неизвестного происхождения было все равно, лишь бы контролю над стариком ничто не угрожало. Времени на пьянство для Роберто почти не оставалось, но тот находил способ не изменять себе. Он напивался уже не так качественно, как прежде, но достаточно для того, чтобы разорвать цепь событий, связывающих его с унылой реальностью «вчера». Надсадная головная боль давала понять старику, что он еще жив и как ни странно, приносила облегчение. Маттини даже радовался, надеясь, что незваному живому внутри его черепа тоже несладко. Это свое состояние он называл «цефалея» . Новое слово, подхваченное с рекламных проспектов, прилипло к нему, как жвачка на подошву, да так и осталась в памяти. Роберто не возражал — пусть.

После месяца успешной работы Маттини получил допуск в аппаратную. Это была еще одна выгода от сотрудничества с неизвестным живым в его голове. Оно как будто нарочно создавало старику благоприятные условия и толкало на некий путь. Роберто следовал ему из интереса, но мешало чувство неловкости, которое принесло нечто живое. Из-за этого даже восторг от распознавания и созерцания образов был неполным, как будто Маттини пригласили в партер Лос-Анджелес Опера  на концерт из лучших оперных номеров, но ему досталось кресло с торчащим из сидения гвоздем. И чем дольше старик наслаждался музыкой, тем сильнее острие впивалось ему в зад.

И все же Маттини делал то, чего от него хотели. Взамен он мог рассчитывать на небольшую толику удачи. Так, задержавшись в аппаратной, старик мог подсматривать за работой монтажеров. Он кое-что узнал о проявителях пленки, способах соединения кадров или монтажных переходах и о некоторых других приемах. А еще Роберто научился воровать кассеты с новой пленкой, причем совершенно законно. Для этого было достаточно просто наклеить белый кружочек на их корпус, что означало засвет, и дожидаться, когда те окажутся в мусорной корзине.

Обычно старик ничего не запасал впрок и всегда брал только то, что ему было нужно в данный момент, но ради пленки он сделал исключение. На руках у Маттини было уже две «заряженных» 15-метровых катушки — это было много, но все-таки недостаточно. Тем более, что необходимость могла застать его в любой момент, как той ночью у пекарни Рэнди, в двух кварталах от Paramount: Маттини целую четверть часа снимал настоящую гангстерскую разборку (точнее вспышки ослепительных выстрелов и карминовые капельки крови на сыром асфальте, ведь на дворе была зима).

Для режиссера-любителя «живая», не постановочная перестрелка была ответом на все молитвы и лучшим подарком на Рождество. Старику еще повезло, что в его камере находилась пустая кассета — снять удалось почти все. Но если бы пленка кончилась, судьба отвесила бы Маттини жесткую затрещину за то, что все эти образы пропали зря. И чтобы такого никогда не случилось, он устроил небольшой схрон в стене самого восточного здания Бёрбанка. Там, где на фасаде была сымитирована кирпичная кладка, под листами фанеры, в углублении покоилась дюжина новеньких 8-милиметровых кассет. Еще несколько Роберто носил с собой, примотав их клейкой лентой к лодыжкам. Это экономило ему время чтобы сосредоточиться.

Возможно, если бы не странное живое в голове старика, все было бы по-другому. Он, как прежде, напивался бы в «Путях Христа» или еще где, а потом отправлялся на поиски приключений. Да, утром он ничего не помнил и вроде зеркального карпа, удивлялся новым пейзажам каждый раз, как их видел. Но прелесть такой жизни была в ее неопределенности, спонтанности и неизвестности. Маттини действовал по инерции, словно бильярдный шар, направленный колебанием земли. Он шел туда, куда его несли ноги. Делал то, на что его обязывал случай. Старик был воплощением истинного хаоса, частичкой пыли во вселенском водовороте бытия.

А теперь, когда у Роберто появилась цель, его жизнь превратилась в постоянное наблюдение со стороны. Старик как бы сошел с дистанции, обосновался на обочине, чтобы наблюдать, как потрясающе бестолково мечутся другие люди в первобытном танце. Любимое воплощение хаоса, Маттини притягивал к себе носителей таких же образов и под пристальным взглядом объектива срывал с них покровы. Обычно это вызывало феерию красок и музык. Ни наркотикам, ни тем более алкоголю нельзя было сравниться с этим чувством. Развоплощая других, Роберто сам возвышался до уровня истинного режиссера, творца. Одно это сравнение вызывало в нем мощный прилив энергии. И зависимость.

Так Маттини стал наркоманом образов.

***

У некоторых режиссеров-самоучек со временем возникает навязчивая идея снимать на камеру все, что находится поблизости. Роберто удалось этого избежать, но все же его улов день ото дня становился все хуже. Вскоре старик не выпускал камеру из рук даже для того чтобы помочиться. Тогда непонятное живое в его голове усилило свой контроль.

Разум Маттини все чаще прохлаждался без дела, освобождая его для механических действий. Но постоянная работа уборщика в киностудии или «Путях Христа» перестала вознаграждаться так же щедро, как раньше. Даже наоборот: съемочный процесс превратился в рутину; страсти в кабаке поутихли — местная голытьба лишь цедила свою выпивку да ругалась сквозь зубы. После прихода зимы в этой части света люди как будто впадали в ступор и жизнь замедлялась. Никто не буянил, не устраивал сцен. Царившая кругом тоска наполнялась рыхлым полусветом, вязким бурбоном и мрачными мыслями.

Поэтому странное живое внутри головы старика решило внести разнообразие в его внутренний распорядок. Вечерами Маттини пропадал в аппаратной, по кусочкам собирая свой фильм. Он был почти готов, не хватало лишь эффектного финала. На его поиски и уходило все свободное время Роберто, но результата не было. Спал он мало и большую часть ночи просто слонялся по побережью. Незаметный от природы, Маттини умел сливаться с тьмой, растворять свои ДНК в ее тканях. Но даже если кому-то и удавалось его разглядеть, старик выглядел таким жалким, что не вызывал иных чувств, кроме брезгливости.

Но странное живое в голове Роберто отважилось на перемены. Ему было важно вернуть старика на прежний путь если не хаоса, то хотя бы импульсивных действий. Только так можно было оживить ход вещей и поймать нужный образ, который бы поставил точку во всей этой истории. Ибо Маттини стал хиреть без своего наркотика: руки усохли, в глазах появился шальной блеск, а кожа на лице так туго стянула череп, что он загудел, как барабан, если странное живое вдруг начинало пинаться в его правой височной доле. Условное сумасшествие старика начинало обрастать плотью, хотя это и не входило ни в чьи интересы.

Странное живое взяло на себя роль кукловода. Это было совсем не то, что дергать за рычаги биоробота: раз — и он поднял руку, два — согнул ноги, три — голову повернул…. Нет, теперь все было иначе: живое писало для старика диалоги, наполненные уймой разных вещей; заставляло корчить рожи перед зеркалом, тренировать гримасы и жесты; следило за его походкой. Последнее оказалось особенно трудным, ведь Маттини всю жизнь ходил, не разбирая дороги. Обычно его штормило с похмелья, либо швыряло во все стороны сразу, когда он был пьян. От старых привычек отвыкать не просто, но конкретно эта грозила провалить всё.

Женщина попалась на крючок Маттини, когда и он, и странное живое в его голове уже отчаялись надеяться на что-либо. Отчего-то прохожая с бульвара Сансет попросила у него закурить, хотя вокруг было полно мужчин, уверенных и сильных. Старик же своим силуэтом напоминал крючок для рыбной ловли — хоть бросай его в воду, и никак не годился на роль соблазнителя. Но она выбрала его, как будто сама была в шаге от ТОЙ стороны. Их взгляды окунулись друг в друга, и похоже, женщина осталась довольна увиденным.

Сам Маттини при этом не чувствовал ничего. Зато странное живое внутри его головы пришло в радостное возбуждение. Оно заставляло старика вести с новой знакомой пространные беседы и многозначительно улыбаться, когда они сидели на закрытой террасе и пили портвейн. Правда, рука Маттини настойчиво поглаживала ее колено, но женщину это как будто устраивало.

Когда бутылка была допита, новая знакомая сама предложила Роберто взять еще одну и отправиться к ней в гости. Старик не возражал, тем более что деньги у него были, а вот крыши над головой не предвиделось. Она снимала квартиру в паре кварталов от Кенмор-авеню. Это были самые дешевые меблирашки, которые только могла позволить себе хиппующая шпана. Видеть среди них такую женщину было все равно, что созерцать дельфина, заплывшего в аквариум к мелюзге. Но Маттини смог толком рассмотреть ее, только когда входная дверь захлопнулась и весь мир остался снаружи.

Полумрак затхлой квартиры обволакивал их, будто мягкое одеяло. Это успокаивало и вселяло надежду на передышку. Судя по всему, тайм-аут был необходим им обоим: издергавшейся хозяйке, чью молодость стаи мух дожирали за дверью, и ее гостю, странному биороботу с разумным паразитом внутри. Женщина протянула старику штопор и поставила рядом стаканы.

Какое-то время Маттини слушал, как, растворяясь в теплом портвейне, трещат куски льда. Затем он сделал большой глоток, и впервые пристально посмотрел на свою новую знакомую. Старик обратил внимание, что резкий вкус спиртного очень подходил ее внешности. Женщина была высокой, худой, с тонкой, в морщинах, кожей и копной черных волос, в которых, кажется, мелькала седина. Вряд ли это выдавало ее возраст, наверное, она просто много всего повидала.

Маттини почувствовал к ней симпатию и сказал что-то насчет кино, пытаясь понравиться. Хозяйка квартиры ответила, что любит смотреть черно-белые фильмы, неважно какие. «В них не видно, как люди стареют», — сказала она, допивая. Роберто был с ней солидарен. Он разлил остатки вина по стаканам. Отпил немного, а потом в глазах потемнело.

Когда зрение вернулось, Маттини обнаружил себя, сидящим верхом на своей новой знакомой. Как это вышло, он сказать не мог, зато отметил, что вид голых женских грудей его вдохновляет. От этого чудесного зрелища его член в штанах налился кровью и спутал все мысли.

Роберто разучился заниматься сексом. Он почти забыл, как это делается. И тем более не знал, что нужно делать, чтобы доставить женщине удовольствие. Застыв в нелепой позе, он будто бы плавился в лучах замешательства, а странное живое корчилось от собственного бессилия, так как оказалось неспособно что-либо изменить.

Почувствовав робость своего внезапного знакомого, женщина улыбнулась. Мужчины редко церемонились с ней, когда доходило до постели. Они торопливо вставляли ей и конвульсивно дергались, как будто спешили кончить и уйти. Последнее ее всегда злило, хотя такой исход был гораздо лучше, чем когда кто-то из них вдруг решал остаться. Тогда женщина испытывала на себе всю «прелесть» чужого обладания, играя роль бессловесной вещи. Но разорвать такие отношения было намного сложнее, чем завязать их, и нередко это происходило с участием следующего мужика.

Она сразу поняла, что Роберто для этого не годится, даже если бы у нее кто-то был. Его скорее можно было бы использовать в роли огородного пугала, или вешалки на пляже. Но эта его отстраненность от всего на свете цепляла больше, чем все те нелепые попытки произвести впечатление, которые выпали на ее женскую долю. Поэтому она первая подошла к Маттини.

Поэтому впустила его в свой дом. Поэтому позволит ему все.

Уверенным движением она расстегнула молнию на его брюках, вызволив хозяйство Маттини наружу и удивившись его внушительности. Оказавшись величиной с две женских ладони, оно воинственно топорщилось и трепетало. По сравнению с остальным телом Роберто, этот его орган выглядел настолько гротескно, что, казалось, принадлежал кому-то другому. Ей становилось все интереснее и уже через мгновение женские ноги сомкнулись на его голых ягодицах. Вбирая конец своего партнера дюйм за дюймом, она тихонько постанывала. Никогда еще боль, сосредоточившаяся на головке этой иглы, не казалась такой соблазнительной…

Когда Маттини вошел в нее, ему показалось, будто он проник в самое сердце ночи, той теплой и спасительной тьмы, которая окутывает весь мир своим одеялом. Чувство это было смутно знакомым, а может, тщательно вымаранным из памяти. Скорее всего, оно напоминало ему о детстве, хотя точно Маттини знать не мог. Когда он двигался, перед его глазами то и дело мерцали цветные сполохи, обещавшие все на свете. На один краткий миг Роберто познал радость покоя и гармонии с самим собой.

А потом его реальность разлетелась на осколки. Система координат дала сбой, и вертикаль поменялась с горизонталью местами. Маттини вел существование в пространстве строго по этим осям, допуская метаморфозы только с собственным телом, но не с ними. Теперь, когда все случилось наоборот, ему было все равно.

«Выйти за рамки дозволенного — разве не об этом мечтает всякий творец?», — вдруг выдал его воспаленный мозг. Маттини редко прислушивался к подобным замечаниям своего разума, но сейчас обрадовался, что мысль эта оказалась уместной. А еще он был рад тому, что время — это неспешная река, качающая Роберто на волнах, как лодку, в которой слепой Харон перевозит падшие души. Он чувствовал в своем сердце шепот других сердец, разделявших с ним эти отрезки вечности, видел тусклый блеск их погребального золота  и восхищался вместе с ними нахлынувшему забвению.

Качение прекратилось одновременно с оргазмическим криком. Он принадлежал не Маттини, а женщине, которая была рекой. Старик все еще плохо видел и скорее по запаху определил, что эти волны вынесли его в заросли камыша. Видимо так пахло между ног его партнерши, кончившей несколько раз кряду. Когда она затихла, река превратилась в темный илистый омут без дна и каких-либо ощущений.

Наверное, к такому исходу он стремился всю свою жизнь, потому и укротил страсти, а потребности свел к минимуму. Если бы Маттини знал, что достичь желаемого так просто, он бы разыскал эту женщину еще лет 20 назад и свернул бы горы ради того, чтобы вместе с ней погружаться в омут непостижимого космического бытия. По сравнению с этим любая, даже самая возвышенная цель казалась теперь мусором. Роберто захотелось остаться здесь навсегда, и подобно воплощению греческого покаяния, сновать по времени-реке вечность. Вот только странное живое внутри его головы было против такого исхода.

Слишком поздно оно признало в женщине достойную соперницу. Несмотря на то, что спящий разум Маттини мог выбрать любую вещь объектом для поклонения, существу следовало тщательнее выбирать для него самок. И теперь, когда он мог перестать воспринимать что-либо вообще, странному живому следовало использовать всякую возможность, чтобы не утратить контроль над этим человеком. Ринувшись в атаку на сознание Роберто, оно стало раскачивать его «лодку», а заодно и все вокруг.

Женщина застонала, удивленная яростью и напором Маттини, да и он сам пару раз вскрикнул от неожиданности. Чудесная сумеречная панорама, выстроенная сексуальной энергией двух людей, стал оплывать, теряя очертания, как пленка в просроченном проявителе. Желанная легкость сменилась напряжением плоти, страдающей, источенной многолетней болью. Все чувства разом вернулись к Маттини, и он обнаружил себя исступленно долбящим женские бедра, разверстые в объятии. Старик попытался это прекратить, но власть странного живого в его голове оказалась слишком сильна.

Кожа мужчины покрылась липкой испариной. Тяжелые соленые капли пота падали ей на грудь, и, дробясь, скатывались к подбородку. После волны удовольствия, которое он ей доставил, эта дикая перемена была совсем неуместной. Зачем он взял такой стремительный темп? Чего хотел добиться? Поначалу женщина терпела — в знак признательности его недавних заслуг, но вскоре стала легонько вскрикивать от боли.

Маттини рычал и брызгал слюной в ответ. Он определил, откуда исходит угроза — из его головы, и теперь изнывал от бессилия. Единственный способ противостояния, который был ему знаком, отстраненность, сейчас оказался бесполезен — физическое тело старику не принадлежало. Странное живое обосновалось в его мозгу на правах хозяина и теперь как могло обостряло плотские инстинкты. Чтобы прекратить это,
Маттини нужно было измотать себя до предела.

Но усталость не приходила. Постель, в которую его так безрассудно пустила женщина, стала похожа на изрытое животными пастбище. Обычно старика недооценивали все вокруг, но теперь он, видимо, обознался сам себе. Его тело, подавив робкий бунт сознания, вобрало навязанную странным живым игру. Соблюдая все правила, оно, наконец, научилось выуживать свою толику удовольствия.

«Раскачка» сделалась такой стремительной и сильной, что напомнила женщине обо всех ее бездарных любовниках, сорванных оргазмах. Следом пришли мысли о разочарованиях в жизни, унижениях, несбывшихся мечтах. Она давно не казалась себе такой маленькой, слабой и беззащитной. Ей вдруг как никогда захотелось к маме, чей образ он старательно вымарала из памяти давным-давно. Не загубленным остался лишь пронзительный детский плач, вырвавшийся из ее легких.

Эта малость решила все. Вскрик, робко звякнув, как китайский сервиз, обрушился вниз и вдребезги разнес спертый воздух спальни. После этого дышать оказалось нечем, и легкие Маттини стали похожи на пару покореженных негативов. Он задыхался, но его тело от этого возбуждалось еще сильнее. Последние толчки оно проделало в опасной близости к смерти, заставив странное живое в голове вопить от ужаса. Но еще кошмарней был оргазм Маттини, дергавшего свой ствол немногим грациознее робота с закороченными электромозгами. Агонизируя и мыча, он мастурбировал над истерзанной женщиной, пока из его конца не излилась струя вязкого семени, похожего на машинную смазку. Лужица, собравшаяся во впалом животе, будто в чаше, маслянисто блестела и пахла уксусом.

Света от двух небольших светильников было недостаточно, чтобы разогнать сгустившуюся в комнате тьму. Они словно работали наоборот, сгущая краски и бросая на стены гротескные тени. Казалось, что этот миг сотворил кто-то посторонний, превративший нелицеприятную сцену остывающих любовников в мистическое полотно. Даже их позы вдруг сделались под стать атмосфере: Маттини напоминал сгорбившегося фавна, а распростертая под ним женщина — мумию. Для завершенности этой композиции не хватало всего одного штриха. Чего-то общего для него и для нее. Чего-то объединяющего полярности двух непохожих планет.

Ребенка.

В полумраке спальни почти ничего не было видно. И все же, света хватало, чтобы женщина могла разглядеть свой живот, измазанный спермой. Там, в тягучей мутной луже извивалось нечто, похожее на небольшого червя. Осознав, что Маттини кончил на нее этим, женщина закричала. Это был вопль неподдельного ужаса, и он пробирал до печенок. Странное живое внутри головы старика скорчилось от боли. Да и сам он едва все это терпел — подумаешь, червь. Он ведь был почти дохлый…

Последняя мысль оказалась вдруг выужена на поверхность. Все ведь было так просто. Достаточно протянуть руку, и женщина замолчит. Разве она не понимает, что своими воплями раздирает в лоскуты пространство вокруг. Маттини хотелось покоя, он пытался выразить это всей своей позой. А теперь выразит действием.

Схватив подушку, он навалился на партнершу. Она не сразу поняла, что происходит и как будто специально позволила старику вновь оседлать себя. Когда ей стало нечем дышать, женщина принялась отбиваться, но теперь это было равносильно поколачиванию по кофейному автомату — заданный алгоритм все равно не прервется. 
В тусклом свете со всей своей инфернальной отстраненностью Маттини наблюдал, как извивается человек, лишаемый жизни. Точь-в-точь, как червяк, которого она испугалась ранее. Зрелище отвратительное и завораживающее одновременно.

Вскоре все кончилось. Воздух звенел пустотой, вопя о преступлении, и покоя не приносил. Какое-то время Маттини еще сидел верхом на своей жертве, слушая удары своего сердечного механизма и удивляясь странной полости женского тела. Совершив болезненную метаморфозу от человека к предмету, она стала похожа на саркофаг со множеством потайных ящичков. Но исследовать его старику было неинтересно. Он ощущал, как ворочается паразит в его сознании, устраиваясь на ночлег.

День оборвался. Настала пора уходить.

Неведомый оформитель как будто случайно заставил Маттини обронить один из светильников. Тот опрокинулся на ковер, но не разбился. Расплескав керосин, он принялся слизывать его с пола, кровати ковра. Через минуту огонь охватил комнату почти целиком.

Маттини равнодушно смотрел на огонь, обуваясь. И нисколько не удивился, обнаружив на комоде свою камеру со включенной лампочкой «REC».

***

Вторую неделю показы фильма «Последний путь» собирали аншлаги. Маттини присутствовал на каждом. Не из тщеславия, а скорее из любопытства. Старику было интересно наблюдать за своей работой со стороны. Хотя смонтированная картина уже не казалась ему чем-то значимым. Нет, фильм получился классным, «обеспечивая зрителю глубокое погружение во внутренний мир режиссера, которому по силам раздвинуть грани не только человеческого сознания, но и самого бытия», — как писали о нем в «The New-York Times». Старик ничего такого про «Последний путь» не думал. Видеоряд его просто успокаивал, вылущивая из этого мира все дальше, как лишнюю горошину.

С тех пор, как готовые пленки легли в конверт, адресованный жюри фестиваля Свободного киноискусства, странное живое внутри головы Роберто перестало давать о себе знать. На несколько недель он слег с тяжелым гриппом — старик тошнил и сопливил изо всех своих пор. Для Маттини это был ужасный опыт, ведь он был уверен, что кроме похмелья ничем никогда не болел. Наверное, грипп устроил безымянный паразит в его мозгу, который таким образом покидал свое прежнее гнездо только затем, чтобы прицепиться к новому носителю. Маттини не возражал. Одному ему было лучше.

После этого понятие цели казалось Роберто таким же нелепым и лишним, как принятие душа и всех прочих ритуалов, которые выполняют все люди. Маттини это было не интересно. Его жизнь вошла в прежнюю вихляющую колею. Старик проводил время так, как умел, и казался вполне довольным. Работа в киностудии его больше не интересовала. Изредка он наведывался в «Пути Христа» ради бесплатной выпивки и притягательной атмосферы. А еще потому, что местная публика плевать хотела на чей-нибудь вклад в мировое искусство. Большинство местных упырей понятия не имело, что за ними прибирает дерьмо быть может последний гений кинематографа старой школы. Пожалуй, только Вилья понимал, что к чему, но форменная невозмутимость полностью оправдывала этого метиса.

***

В остальном кино сыграло с Маттини злую шутку. Оно вернуло старику память, но когда работа кончилась, та доставляла ему одни неудобства. Слишком много лишнего скопилось в его голове, мешая смотреть по сторонам. Без цели эта информация была бесполезна.

Старик начал терять волю к жизни.  Его закольцованный программный код все же дал сбой, приблизив биоробота к состоянию нормального человека. Маттини обнаружил себя разбитым, больным, бесполезным, ненужным. Он мог бы предъявить свои права на фильм, но это ничего бы не изменило. Пусть с опозданием, но старик понял, что очень тоскует без своих кинемотографических откровений.

***

— Скажите, где я могу увидеть мистера Роберто Маттини? — зазвенел однажды с порога голосок юной незнакомки. Глядя на нее из полумрака «Путей Христа», овеянную солнечным светом, Маттини невольно залюбовался. Нет, камеру в руки брать ему не хотелось, но несколько фотографий он бы для нее сделал, если бы было чем.
Вилья вопросительно посмотрел на старика, а затем покачал головой.

— Такого не знаем? — ответил он. — Кто это?

Гостья прошествовала по заплеванному полу и уселась на табурет рядом со стойкой бара. Ее лучистые глаза оказались напротив глаз Маттини. «Журналистка», — решил он, хотя еще полгода назад и слова такого не вспомнил бы. Это было чистой правдой: разыскать великого гения каждый второй начинающий репортер считал едва ли не патриотическим долгом. Но эта была еще и искренней почитательницей его таланта.

— Это необыкновенный человек! — прозвенела гостья, выуживая из сумочки портсигар.
— У меня до сих пор мурашки по кожи бегают, когда я смотрю сцену изнасилования в горящем доме. Все было как будто взаправду, только еще ужаснее… и красивее!
Вилья вдруг посмотрел на старика с уважением, а затем вернул своему взгляду прежнюю шаманскую отстраненность.

— Вам бы в кино отправиться, — посоветовал он. — Среди здешней публики режиссеры не водятся. А вот насильников много. И убийц…

— А что ж нет никого?

Индеец превратил свои глаза в две незаметные щелки:

— Они прямо как иктоми , пробуждаются после захода солнца. Не думаю, что вам станет лучше, когда появится хотя бы один из них.

— Но я не могу уйти, не поговорив с мастером Маттини! Я дождусь его! Тем более, этот адрес мне дали на студии Paramaunt. Кое-кто из друзей сказал мне по секрету, что видел его там, работавшего с монтажерами!

— Только здесь не киностудия. И никакой Маттини никогда бы сюда не сунулся. Советую вам последовать его примеру.

— Не думаю, что это хорошая мысль, — в диалог нетерпеливо вмешался третий. — Именно здесь обрывается след старого извращенца! Уж не знаю, как его настоящее имя, но пока что Роберто Маттини — главный подозреваемый в деле смерти Эмили Роуз, сгоревшей в своей постели.

Долговязый мужик помахал перед носом Вильи своей бляхой законника и принялся деловито мерить кабак шагами. Никто не видел, откуда он взялся, но единственный уцелевший потомок племени навахо не собирался позволить копу почувствовать себя здесь хозяином.

— Это частное заведение, мистер легавый. Советую вам без ордера сюда не являться. А когда раздобудете эту чертову бумажку, лучше подотритесь ею в сортире, потому что живым вы сюда больше не войдете.

Вилья держал заряженный дробовик на уровне груди полицейского и произносил свою речь так, будто заряжал дробью патроны. Каждое слово, слетавшее с его губ, острой иглой впивалось детективу под кожу. Если у него и был какой-то план собственного спасения, его следовало немедленно осуществить.

Но время, натянутое в тугую струну, исчерпало свой запас прочности. Со звоном лопнув, оно наполнило кабак галдящими полицейскими, выставившими свои пушки наперевес. Девица-журналист взвизгнула, в потолок грянул сигнальный разряд картечи. На Маттини, из-за которого все это началось, никто внимания не обращал. Старик утвердился в дальнем углу со шваброй в руках и как никогда хотел вновь ощутить свой трофейный «Супер-8». Мир вновь заискрился цветным фейерверком звуков и красок, запечатлеть которые не удавалось еще никому. Позволить такой сцене пропасть зря было еще хуже, чем совершить преступление.

Маттини прислонил швабру к стене и осторожно стал пробираться к дери в подсобку. Поначалу ему это удавалось, ведь никто из присутствующих не придал его персоне особого значения. До заветной ручки оставалось всего несколько ярдов, когда швабра с неумолимым лязгом ножа гильотины обрушилась вниз. Последовавший за ней переполох наполнил жалкий мирок «Путей Христа» воплями, порохом, стонами и запахом пролитой крови.

Маттини не понял, как оказался на полу и почему его ноги отказывались ему подчиняться. Правая ладонь отчего-то стала вдруг красной и в глазах появилась рябь, как на экране умирающего телевизора. Но старик и не думал сдаваться. Впервые за долгое время что-то побудило его к осознанным действиям. Это была даже не цель, оправдывающая все на свете. Внезапно Маттини понял, что ему повезло лицезреть красоту вселенского хаоса. Это было все равно что услышать зов всей своей жизни и оставить его без ответа. Нет, если Роберто не мог его преумножить, то обязан был хотя бы запечатлеть в эталонной картине. Он даже название успел придумать: «Клетка».

Главное теперь было успеть. Главное доползти.