Воспоминания - 8

     Память людская – сложная и загадочная вещица. Непонятно как она зарождается и где она прячет свои сокровища до поры до времени. А когда это время наступит, совсем неожиданно для человека, поднимется из глубины времени некий пузырь и будет он плавать на поверхности нынешнего дня, поблескивая сказочной радугой на солнышке. И только на очень короткое время человек мысленно может очутиться в прошедшем времени, что-то увидеть и даже ощутить запах окружавшего его воздуха былого. Не успев оправиться от накрывшего его шока, человек неудержимо начинает терять это ощущение. Оно рассеивается подобно утреннему туману. И только некая растерянность от необычного состояния ещё мешает ему войти  в обыденную колею происходящего здесь и сейчас.
     Когда со мною такое происходит, то я иной раз весь день нахожусь под впечатлением. Начинаю копаться в своих воспоминаниях, чтоб воспроизвести в памяти то, что было тогда, ещё в то время, до этой минуты, и что было после. Но все последующие воспоминания, уже довольно смутные, и ручаться за их точность теперь не могу. Я не знаю, происходит  ли такое с другими людьми, но это очень походит на сон наяву.  Вроде как картинка прошлого на несколько мгновений накладывается на ту картину, которую ты видишь сейчас. Я обычно замираю, не важно стою я в это время или сижу. Было такое, что у меня что-то выскальзывало из рук, а я стою с распахнутыми глазами и пытаюсь понять, что со мной происходит, видит ли это ещё кто ни будь… Потом оказывается, что эту картинку видела только я одна. В детские годы я ещё пыталась объяснить своим домашним то, что я только что видела, но своим недоверием и насмешками меня они доводили до слёз и после этого «происшествия» следовал строгий запрет кому-либо об этом рассказывать, в противном случае можно прослыть в селе, как теперь говорят – человеком «ненормальным». Конечно же я молчала, но себе-то я верила и у меня возникало сомнение: а в нормальном ли они уме и доброй памяти, что не видят очевидного… Или они в будничной суете настолько упростились, что уже ни на что не способны…
     Все эти мысли на меня нахлынули, когда я вдруг увидела край дедушкиного длинного семейного стола, на нём раскрытая толстая  очень старая пожелтевшая книга и в качестве закладки на сгибе лежал стебелёк расцветшего засушенного чабреца. Но что меня больше всего обеспокоило, так это то, что на стол запрыгнула кошка, легла на стол возле книги и легонько лапкой трогала стебелёк цветка. Я тут же оглянулась, чтоб удостовериться – видит ли это дед? Он такой вольности не потерпит. Ведь он человек строгих правил и уверен в том, кошки на столе быть не должно. А если такое случалось, то он тут же кошку выбрасывал за дверь. Нет, дедушка любил кошку и других животных за одно, однако кошка могла ходить по дому, где ей только вздумается, но сидеть на столе, где хозяева кладут хлеб святой! – это в добропорядочной семье недопустимо.
     В том конце стола, под образами, где я бывало учила уроки или что-то ещё читала, где любил листать календарь мой дедушка, при свете керосиновой лампы, кошка запрыгивала на лавку и тихонько, крадучись или напевая свою колыбельную песенку, дескать – я иду с добрыми намерениями, я тебя люблю и ты меня не обижай, взбирается мягкими лапками и ложится на колени живым клубочком. (Надо сказать, что кошка на Украине гораздо меньше сибирских котов).
     …Но, тут такое безрассудство… Я смотрю на деда. Он сидит на скамеечке возле печи, в которой, по ту сторону двух чугунков пылает огонь, освещая седую голову старика. Дед держит в руке тоненькое поленце, которым он только что подправлял выкатившийся уголёк. Я просто съёжилась от понимания назревающего события, от страха, что это поленце сейчас полетит в кошку. А заодно попадёт и мне, хоть я по какой-то причине отошла от стола и кошка позволила себе такую вольность в моё отсутствие. Это для меня не оправдание, значит «наповадила» животину…
     У меня пробежала дрожь по всему телу, сердце готово выскочить из груди, но потом опомнилась, и видение стало рассеиваться. Меня прошиб холодный пот, я откинулась на спинку дивана и шумно выдохнула. Ко мне возвращалась реальность. «Ну, что ты? Успокойся! Тебе уже самой под семьдесят… И где ты теперь, а где дедова хата? Да хаты дедовой больше нет… Мне прислали фотографию заросших травой развалин… Ну, успокойся! Это всего лишь память выкинула такой «сюрприз». А скандал тогда действительно был, дай Боже какой… Наверно потому и запал в память этот момент».
     После случившегося, пришлось вспомнить, где в моём доме валерьянка… и по понятной причине нынешний день выпал из обоймы неотложных дел холостым патроном. И понятно, что после таких шалостей моей памяти, возникают сомнения: подарок это мне или наказание?..

                ***
     Это сейчас повсеместно есть различные мастерские, куда можно отнести всё, что нуждается в ремонте, а в годы моего детства от села до села ходили увечные войной мужики и спрашивали для себя работу. В базарный день, в определённом месте, сидели одноногие мужики на низеньких скамеечках, чинили обувь, точили ножи, а то и просто выкрикивали прокуренным голосом: «Кому нужен печник?!» К ним спешили одинокие женщины, чей дом осиротел без хозяина, уводили с собой печника или, объяснив на какой улице они живут, договаривались в какой день ему прийти, чтобы выполнить работу. Были и такие мастера, которые ходили вдоль сельских улиц и выкрикивали, какую работу они умеют делать. Мне больше всех запомнились те, которые выкрикивали: «Сито – решето!» Старушки, у которых прохудилась эта утварь, порой бежали за ними следом.
     Бабушке Катерине в этом вопросе не везло. Моя мама говорила, что она ещё с детства была глуховатая. На сквозняке зерно веяла и простудилась. «Долго болела. Даже летом тёплым платком голову повязывала, но со временем оклемалась, замуж вышла…» - это уже всё знающая соседка, по обыкновению скрестив руки на груди, рассказывала. Мужики всё подтрунивали над мужем, тогда ещё молодой Катерины. Мол, «Как ты с нею разговариваешь?» А он говорил, что у его жены есть свой козырь: она не ворчит и не ругается. Молчит и свою работу делает. А больше того, она узорами рядна ткала. «Такая жена за день больше ваших жён переделает, на болтовню времени не тратит…» Люди говорили, что и сыны её были молчаливые и работящие. Вот только война мужиков в доме бабушки Кати выкосила.  Бедовала старушка, слёзы утирала и молчала.
     Уже не помню, с каким-то поручением меня моя бабушка послала к бабушке Кате. Я в хату вошла и решила подождать хозяйку. Она, видать, где-то в хлеву или на огороде управляется. Со скуки по сторонам гляжу. Вот, смотрю, под столом у неё решето лежит, а в том решете четверик стоит, кукурузным пустым початком заткнутый. (Четверик – это бутыль на четыре литра). А вокруг этой стеклянной посудины маленькие цыплятки теснятся. Там ещё старинная бутылка с квадратными боками, тоже заткнутая на боку лежит, но к ней цыплятки потеряли всякий интерес. (Потом мне уже дома объяснили, что у бабушки Кати «дурная наседка», цыплят высидела, а водиться с детками не захотела. Цыплятам, особенно в первые дни, тепло нужно. Застудишь малышей – все пропадут. Вот бабушка и наливала в посуду горячую воду и цыплята возле неё грелись. В бутылке вода быстро остывала. Четверик дольше тепло сохранял. Да и гранёная бутылка большую ценность в хозяйстве имела. Она, лёжа на боку, не катилась, да к тому же была вылита из толстого стекла. Цыплята прямо на неё садились.
     Так вот, я сижу на лавке, в руках веник держу. Кот на цыплят хищными глазами глядит и на мой веник косится. А я на него, время от времени ногой топаю, напоминаю, что я тут, на страже.
     Долго я так сидела. Уже моя бабушка, обеспокоенная тем, что я «ушла и провалилась», за мной следом пришла. Вдвоём уже в чужой хате сидим. Наконец и бабушка Катя в хату вошла. Тут же кота, как ветром сдуло, уж её-то он больше меня боялся. И что интересно, обе бабушки в пол голоса говорили. «А что кричать? Катерина догадливая, по губам поймёт то, что её касается…» Решето она мешковиной, от нападков кота на цыплят, обвязала.
     Про дырявое решето бабы Кати я помнила и, когда услышала за воротами голос решетника, выбежала на улицу и привела того мужика к глухой хозяйке. За мою помощь и догадливость, бабушка Катя меня не раз приглашала в свой огород в подол упавших груш насобирать. А я ей на Рождество калачик и яблок, что в ворохе соломы хранились, приносила. Трудно одинокой старухе жилось, только она беду свою молча терпела. И ещё не помню случая, чтоб кто-то над ней подтрунивал. А как три звёздочки, по числу погибших солдат, на её хату прибили, так однажды целую машину кукурузных пустых качанов, вместо дров, у её ворот высыпали… Упала баба Катя на те качаны и так плакала, будто покойника в дом привезли. Моя бабушка с соседкой Наталкой побежали в её двор бабу Катю водой отливать. Боялись, что она с горя умом тронется. Вот оно как в жизни бывает.

                ***
     Я, девочка-подросток, еду домой на подводе. Подо мной отдающая теплом свежескошенная трава толстым ворохом, пахнущая цветущим клевером, чабрецом и всем тем, чем пахнет лето в этот предзакатный час. Моё излюбленное место – сзади сидеть. Смотри куда хочешь и сколько хочешь. Ездовой и едущие женщины о чём-то бойко рассуждают, только мне их разговоры нисколько не интересуют. Главное, мы едем домой и, не где ни будь, а берегом реки. Дорога ровная, зато река, как будто мужик в добром подпитии заплетающимися ногами кренделя выписывал. Речушка не широкая, но говорливая, то берегом своим жмётся к дороге,  то в сторону свернёт, чтоб обогнуть цветущий луг, на котором пасутся ещё не вошедшие в силу лошади. Солнце половину своего лика погрузило в воду, пытаясь охладить своё тело после дневного зноя. Я издали смотрю на пасущихся коней и, солнце, касаясь их подбрюшья, бежит следом за подводой. А кони, помахивая хвостами, нежась в ласковых лучах, фыркают на не в меру развеселившихся кузнечиков. А вот и сова беззвучно пролетела прямо над нашими головами. У меня похолодело всё внутри: ночные духи крылами машут, а мы ещё далеко от села…
     Солнце зашло и унесло с собой дневную беззаботную весёлость. Только вороны, отрешившись от всего дневного, тревожно каркая, летят стайками в неизведанный край за речкой. И как только они оказались по ту сторону речки, тоже стали для меня чужими, неприятными и пугающими.
     Я подобрала под себя ноги и сжалась в комочек. Очень хотелось есть, пить и спать. Усталость невидимой тяжестью навалилась на мои плечи, как тот туман, который с берегов устремился к середине реки и только быстрая вода не пожелала ему покориться. По небу поплыли облака, как одиночные борозды по желтеющей стерне, тёмные, жирные, с ребристым хребтом, как у затупившейся пилы, перевёрнутой зубьями вверх. И эти неприветливые облака, силуэты уснувших верб со всеми их тайнами в глубоких дуплах, с проклюнувшимися звёздами, дрожащими на речной мели, всё это во мне пробудило такую тоску по дому, по той защищённости, которая появляется в человеке, как только он перешагнёт  порог своего дома. И я заплакала, тихо, беззвучно, только плечи вздрагивали. И эту неестественную дрожь спиной свой почувствовала сидящая рядом, спина к спине, мама. Она тут же оглянулась и прижала меня к себе.
     - Уже скоро, скоро мы будем дома… Бабушка сегодня хлеб пекла и пидпалки (подобие пирогов на скорую руку) с укропом и творогом испекла…
     Мне стал чудиться запах свежего хлеба, запах керосиновый лампы на столе и чем-то ещё таким родным и неповторимым, чем пахнет только твоя подушка, и, конечно же – мама.

                ***