Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 29

      Часть III. ТУПИК БЕСКОНЕЧНОСТИ

      Глава 29

      Распорядившись насчёт похорон Дария, Александр проследовал в его дворец, а сам Дарий отправился в последнее путешествие. Дорогу, которую Александр прошёл для того, чтобы стать законным полноправным царём Азии, бывшему царю царей предстояло преодолеть в обратном направлении — для того, чтобы быть похороненным в царской усыпальнице Персеполя. Как было тогда, происходит сейчас и будет вечно, всё в мире было уравновешено…

      Планов в голове Александра роилось великое множество, но и жизнь диктовала свои условия. Даже сын Зевса не мог бороться со сложившимися обстоятельствами — это был второй суровый закон бытия. Ещё не все части, призванные Александром, подтянулись к Гиркании; лошади были измучены, копыта у многих — стёрты; люди были изнурены: за два месяца они пересекли с юга на север огромную империю, загнув значительный крюк при заходе в Экбатаны; воинов Коринфского союза, не имевших гражданства Македонии, надо было рассчитать.

      С персами тоже далеко не всё было ясно. Что будет делать Бесс, убив своего царя? Где остались греки, которые, как утверждал Артабаз, к заговорщикам не присоединились? Сколько ещё людей к сатрапу Бактрии не примкнуло и что они делают? На все эти вопросы не было ответов. Кроме того, надо было реквизировать громоздкий обоз, ещё неделю назад принадлежавший Дарию, но брошенный отступавшими.

      К резиденции, которую Александр только предполагал занять, уже начали прибывать добивавшиеся аудиенции. Одних Дарий приговорил к казни, другие приходились ему родственниками — и с теми, и с этими надо было разбираться.

      Дела канцелярии были запущены, а обмундирование, поистрепавшееся после двухмесячного похода в тяжелейших условиях, подлежало замене. Как всегда, вставал вопрос провианта и воды, как всегда в незнакомой местности, он был особенно труден. Настроения многочисленных племён, населявших Гирканию, были непонятны; даже Каллисфен, занимавшийся бытописанием и хроникой, ворчал, сетуя на то, что его записи нуждаются в дополнениях и систематизации.

      Дел, требовавших решения, были десятки, вопросов — сотни, но силы человеческие имели предел. Общая усталость, бешеная скачка последних дней и чудовищное эмоциональное напряжение последних часов опустошили Александра, его силы были исчерпаны, ресурс — выработан, все построения лежали в голове неподъёмным грузом. В зените славы, самый великий правитель во всей Ойкумене — то, чего никому нигде никогда не удавалось достичь, тем более в двадцать шесть леть, — вот оно, достояние, но взятое в руки ещё надо было удержать, приручить — сделать своим полностью.

      Если бы триумф завершался триумфом! Но за каждым идёт обычная жизнь: дела, заботы, рутина будней — и всё это в середине лета, под солнцем, так беспощадно палящим в этих краях…

      Александр и Гефестион проследовали во дворец Дария. Как и везде, их встретил хранитель царских покоев, как и везде, суетилась и сновала туда-сюда челядь.

      — Вы будете осматривать дворец?

      Гефестион отверг предполагавшуюся экскурсию взмахом руки, Александр коротко молвил:

      — В опочивальню.

      — Извольте.

      Две пары запылённых потрёпанных сандалий ступали по мраморным полам с гроздьями вкраплений изумрудов и агатов. Царь Азии шёл молча, тишина, нарушаемая только поступью, накалялась.

      Не прошло и мгновения после того, как два первых лица империи оказались в спальне, в неё вошли рабы, неся на подносах сладости и инкрустированные опалами драгоценные кубки с выдержанным вином, третий прислужник осведомился о ванне, на лестнице послышались шаги этера-адъютанта, спешившего известить о чём-то, не терпящем ни малейшего отлагательства, — сын Аминтора, прекрасно понимавший, что творится в душе любимого, шикнул на дорывавшихся до царской особы и собственноручно захлопнул дверь.

      — Гефа. Я не остановлюсь. — И Александр отчаянно зарыдал.

      Пришлось послать за Филиппом. Жрец Асклепия, увидев Александра, прижавшегося головой к животу Гефестиона и омывавшего его хитон потоком слёз, нисколько не удивился:

      — Ничего страшного — обыкновенная разрядка.

      — И как это снять? — спросил Аминторид.

      Филипп, никогда не упускавший случая показать, что в иные моменты, контролируя ситуацию, держит в руках драгоценную жизнь и, следовательно, владеет империей, наставительным тоном снисходительно объяснил:

      — Слёзы и есть разрядка, истерика от перенапряжения. — Лекарь подошёл к Александру и внимательно его осмотрел. — Ты на грани физического и психического истощения. Минимум две недели полного отдыха — или я ни за что не отвечаю.

      — А дела? — по-детски утираясь рукой, ужаснулся Александр, его голос ещё прерывался от рыданий.

      — Дела — нос в сундуки засовывать, обоз Дария разгружать, девок разгонять, деньги считать, гулять по холмам, дышать свежим воздухом, собирать цветочки и с Перитой играть. Несчастный пёс месяц хозяина не видел.

      — А что, псари уже прибыли? — спросил Александр, понемногу приходящий в себя.

      — Да, подтянулись, — ответил Филипп.

      — Я должен посмотреть! — Первое лицо в государстве сорвалось было с места, но было остановлено вторым:

      — Э, нет! Ты под домашним арестом. Свидания только с Перитой, прогулки только в моём сопровождении.

      — Ну Гефа!

      — Никаких «Геф», я для тебя гражданин начальник…

      — Да, и вина поменьше, — тем же наставительным тоном изрёк эскулап и удалился, поваркивая себе под нос: «Вот ведь неугомонный какой!»

      Через четверть часа Периту привели во дворец. Он был великолепным псом, равно прекрасно, как и хозяин, разбиравшимся и в охоте, и в сражениях, и появился у Александра ещё маленьким щенком, присланным матерью Павсания. Чуткое женское сердце, ещё скорбящее о трагической гибели сына, конечно, быстро разгадало тайну благоволения молодого государя к Орестидам. Перита был послан в ответ на щедрые дары Александра братьям Павсания и его сестре, привязался к македонскому царю всем существом — определённо, у клана это было семейным — и сопровождал сына Зевса в его походе. Псу было пять лет, он находился в расцвете собачьих сил и вместе с Гефестионом и Буцефалом составлял троицу самых любимых Александром живых созданий.

      И ныне Перита шёл по мраморным полам персидского дворца и всем своим видом выказывал презрение к попадавшимся на его пути. «Если бы я был дурно воспитанным некультурным псом, с каким удовольствием разодрал бы их балахоны, так противно волочащиеся по земле! — думал Перита. — Разве можно испытывать уважение к любящим мерзких кошек! Надо будет разнюхать обстановку — может быть, и удастся перекусить горло парочке. До чего отвратительны эти брюхастые лысые дядьки! Почему хозяин ещё ни разу не скомандовал мне «фас!»: так хочется придушить этих черномазых персов! И куда он вообще подевался, неужели не понимает, что я скучаю? Однако…» — Перита жадно втянул носом воздух и, почуяв родной запах, понёсся галопом. От удара мощных лап тяжёлая дверь распахнулась, будто это был соломенный тюфяк, пёс кинулся к хозяину, едва не повалив владыку Азии на пол, и облизал родное лицо, обмочившись от радости.

      — Ну вот, парню двойное счастье: и хозяина увидел, и удовольствие получил, — вывел Гефестион. — И, кстати, я совсем не ревную.

      — Славный мой, хороший… — Александр гладил пса по шее и угощал сладостями с золотого блюда, Гефестион от него не отставал, он тоже обожал Периту и ныне делил свои ласки между любимцем и любимым. — Извини меня, я расхныкался, как девчонка, — и ты мне сопли вытирал вместо того, чтобы выказывать свои чувства совсем иным способом, — обратился царь уже к Аминториду.

      — Ну, это тебя не минует. Я даже рад, что ты отплакался: мы все измотались за последние месяцы, и психика нуждается в восстановлении не меньше, чем плоть. Слишком много событий: смерть Дария, крутой разворот — все эмоции должны быть проиграны и сброшены. Вот и Перита расчувствовался. — Пёс, в припадке радости выколотив роскошный ковёр хвостом, возлёг на нём между Александром и Гефестионом, перевернулся на спину и пребывал в весьма неприличной позе. — Какой же он замечательный! — продолжил сын Аминтора. — Ему и слов не нужно: открыл брюхо, самую незащищённую часть тела — полное доверие, в тысячу раз лучше любого человека. Однако текущее не ждёт: надо узнать, кто из наших к тебе ломился и по какому поводу. — Гефестион с сожалением поднялся с мягкого ковра. — Перита, сторожи моего просто Александра.

      Аминторид вернулся через четверть часа с несколькими свитками в руках. Картина в царской опочивальне тем временем немного переменилась: Перита отнёсся к поручению второго лица в государстве крайне легкомысленно (а, может быть, Гефестиона себе начальством не считал; а, может быть, просто Александра в покоях не обнаружил) и вместо того, чтобы стеречь вверенное ему, добросовестно расправлялся со сладостями с золотого блюда, щедро измазав его своими слюнями.

      — Поднимайся, лежебока! — сын Аминтора потянул Александра за руку и тщательно его охлопал. — Перита тебе ничего стратегически важного не отъел? — Ощупыванием любимого Гефестион остался вполне доволен: — Нет, всё на месте.

      — И ждёт тебя.

      — Принято, но только после умственных упражнений.

      — И они…

      — Вот. — Гефестион уселся за стол и разложил перед собой свитки. — Садись.

      — Это курьер их доставил?

      — Точно.

      — И что в них?

      — Сейчас увидишь. Неужели ты думаешь, что я не озаботился твоими правами на империю раньше Багофана? Покуда он свои запросы в Вавилон слать будет и ждать ответ, много воды утечёт, а я уже пару месяцев назад решил справиться об этом в анналах нашей родной Пеллы. И вот что мне прислали из канцелярии. — Гефестион развернул пергаменты. — Смотри. Твой прапрадед, тоже Александр, бился вместе с Ксерксом против греков и спартанцев, а его родная сестра Гигея была выдана замуж за персидского сатрапа Багоя.

      — Сколько же у них Багоев…

      — Тучи. Не меньше, чем Александров в Македонии. — Гефестион нисколько не обиделся на щелчок по лбу, полученный от царского величества. — Далее. У них родился сын Аминта и даже получил в управление от персидского царя город. Правда, эта история дальнейшего развития не получила, эта ветвь македонской династии оборвалась, но это не суть важно. Имеет значение то, что Багой приходился роднёй Дарию Первому.

      — Таак, — обрадованно протянул Александр.

      — Это право номер один. Кроме того, помнишь Аду и её постельку, которая мне так пришлась по душе?

      — Ещё бы!

      — Она тебя усыновила, верно?

      — Ну да, мы должны были отвоевать Карию у этого мерзкого Пиксодара и отдать её в подчинение его сестре.

      — Так вот, Ада — из рода Аминты. Это право номер два. Категорично, безусловно, элегантно, изящно, со вкусом. Ныне убитый Дарий Третий — тому, великому, Первому, где-то сбоку припёку, а у тебя право на все эти территории ещё воон с каких времён! И родство убедительнее. Вот тебе и корона империи, и твоё законное право на неё, которое ты имел ещё до того, как Кодоман на тот свет отправился.

      — Гефа, ты гениальный разведчик!

      — Чего не сделаешь ради любимого! Как тебе моя многоходовка?

      — Просто великолепна!

      — К тому же когда-то персы имели наглость считать Македонию частью своих земель — было такое?

      — Было.

      — Значит, это и наша страна — кому же править, как не соотечественникам?

      — Право номер три?

      — Точно. А теперь… — Гефестион стал перебирать золотые волосы. — Теперь у нас на очереди ванна и совсем другое обладание, твоё императорское величество, мой просто Александр…


      Как и Александр, Гефестион испытывал чувство опустошённости. Тревога, нараставшая в нём по мере продвижения в дикия края, была забита в последние дни самим действием — бешеным галопом, удалением в безбрежные просторы. Вспахивать основательно втоптанное в самые глубины сознания у сына Аминтора не было никакого желания: он знал, что и без всякого усилия с его стороны дурные предчувствия скоро оживут и пробьются сквозь хорошо утрамбованное, а между тем сердце и голова требовали отдыха. Гефестион не обговаривал с Александром ничего — по молчаливому согласию, не требовавшего озвучения, — когда Ахилл Патрокла не понимал! — Аминторид занялся с царём Азии тем, что не требовало напряжения, приложения значительных усилий.

      С обозом Дария надо было разобраться. В его казне хранилось двадцать шесть тысяч талантов, но почти половина — двенадцать тысяч — была расхищена. Искать уворованное представлялось делом безнадёжным: Александр знал, что в неразберихе последних дней добиться истины было невозможно, — и махнул на грабёж рукой. В соединении со средствами, подоспевшими с нагнавшими передовые части позднее, этих денег с лихвой хватило на выплату жалованья в полном размере армии фактически прекратившего своё существование Коринфского союза. Сверх того, каждый воин получал шесть тысяч драхм — один талант. Греки и фессалийцы стали собирать пожитки; тем, кто оставался на добровольной основе, полагалась двойная премия.

      Знатых персов царь Азии включил в число придворных: среди них оказался и Оксиарт, приговорённый Дарием к смерти, и Бистан, брат убитого царя царей, был осыпан двойными против прежних почестями Артабаз; жёны высокопоставленных и не замеченных в злодеяниях македонянам приближённых Дария отправлялись к мужьям, с которыми были разлучены превратностями войны.

      Из плодородных земель Гиркании — низин, прибрежной полосы — доставлялись сборы начавшейся урожайной поры, наконец-то был решён вопрос с провиантом.

      Люди постепенно приходили в себя.

      После установления полной законности оснований, дававших Александру право на титул владыки империи, сына Зевса снова стали посещать мысли о смешении наций и культур, любое замысленное снова казалось ему выполнимым: как же что-то может быть не по плечу божьему сыну и властителю огромной страны? Азия в какой-то мере была и его родиной — негоже было выкорчёвывать все её достижения, оплаченные трудом нескольких десятков поколений, берущие своё начало ещё со времён шумеров, ассирийцев, расцвета Месопотамии. На самом большом континенте мира творили и египтяне, и финикийцы, и критяне, и греки — определённо, было необходимо не насаждение одной культуры, одного образа жизни, а взаимопроникновение и взаимообогащение нескольких.

      Через несколько дней относительного затишья умиротворённый и раскрепощённый сын Зевса начисто забыл предписания своего врача и предался разгулу. Как и в Персеполе, с утра до глубокой ночи пировали все, от мала до велика. Вино текло рекой, допущенные к царю четырёх стран света персы подобострастно кланялись и пели дифирамбы повелителю, пока язык не начинал заплетаться, а адресат — доходить до невменяемого состояния.


      Гром грянул неожиданно. Утром после очередной попойки к царю ворвался Кратер:

      — Александр, войско взбунтовалось!

      — Что такое?

      — Они собираются в Македонию.

      Бездействие и праздность всегда способствуют появлению не только вздорных мыслей. Армия гуляла, уверенная в том, что поход закончен. В самом деле, чего же ещё надо было душе царя? Он законно провозглашённый владыка, греки отомщены, дворцы в Персеполе сожжены, Дарий убит — созданный ещё Филиппом Коринфский союз выполнил свою миссию. Шагать далее было некуда, потому что далее на восток тянулись бескрайние пески, кишащие скорпионами и громадными ядовитыми змеями, о которых и думать было страшно, о которых и местные говорили с ужасом. Как счастливы были греки и фессалийцы, уходящие домой с богатой добычей и тысячами драхм в кошелях! На эти деньги можно было безбедно жить несколько лет, простой афинянин получал в четырнадцать раз меньше. Горпай* на носу,

------------------------------
      * Горпай — месяц древнемакедонского календаря, соответствует августу.
------------------------------

если отправиться в дорогу сейчас, можно успеть вернуться в Македонию в самый разгар сбора урожая, набить закрома, подлатать в жилищах обветшавшее за четыре года отсутствия, завалиться в мягкую тёплую постельку и строгать так славно орущую малышню с родной опрятной македонянкой, а не отлавливать дурно пахнущих черномазых персючек. Навоевались, нахлебались, навидались, вознесли Александра и на Олимп, и на престол — хватит!

      — Они не имеют права! Это моя армия, я её царь! — Александр торопливо одевался. — Кратер, беги, скажи людям, я буду с ними говорить.

      Кратер выбежал вон из царских покоев. Тем временем настроения великих перемен, всегда заразительные, охватили весь лагерь: люди выкидывали ненужное, укладывали трофеи, разворачивали повозки, орали «в Македонию!» и требовали расчёта.


      Коринфский союз был искусственно созданным объединением, организованным для определённой цели. Задачи были выполнены — он перестал существовать, но армия Александра, собственно македоняне, принадлежала царю. Она его выбрала, они присягнула ему на верность, то есть доверила лидерство, делегировала полномочия. Александр волен был действовать так, как считал нужным, но здесь и был зарыт камень преткновения: считать нужным было мало — надо было, чтобы нужное сочло необходимым и воинское собрание, как это было ранее, как это было в Сузиане, когда поход было решено продолжить. Решения Александра должны были быть целесообразными — он не имел права поступать как ему вздумается, он должен был добиваться одобрения плана своих действий. Сын Зевса чувствовал, что противовес его желаниям вяжет его по рукам и ногам. Его звал край Ойкумены, но если его невидимость цели возбуждала, то армию она пугала. Люди принадлежали земле и пестовали земные желания — сына Зевса несло в необъятность, которую не могло охватить сознание простого смертного. Чтобы добиться беспрекословного подчинения и суметь всегда настоять на своём, царь народный должен был исчезнуть, выборная монархия — кануть в прошлое. Владыка должен был стать тираном, форма правления — абсолютной монархией. В богом забытых краях жарким летом 330 года до н. э. творилась история цивилизации.

      — Остановитесь! Или вы забыли, что у вас есть царь? — надрывался Кратер, примчавшись в лагерь. — Сейчас он выйдет к вам.

      Толпу удалось немного утихомирить только тогда, когда к ней вышел Александр. Лицо его ещё больше побледнело, когда он увидел решимость, написанную на каждом лице, — этому он должен был дать отпор, его воля должна была сломить многотысячную.

      — Остановитесь! Что вы делаете? Вы уподобляетесь ораве безумцев, которую боги лишили разума, чтобы погубить. Не вы ли были со мной шесть лет после смерти моего отца, не я ли поднял его корону и обещал свершить то, что он не успел? Не вы ли присягнули мне на верность и надели эту корону на мою голову? Не вы ли бились бок о бок со мной против врагов ещё на Истре? В какие только края вы ни шли за мной, какие только страны ни завоёвывали! Нам подчинилась Малая Азия, мы освободили Ионию, мы покорили Лидию, Карию, Киликию, Пафлагонию, Каппадокию, Финикию, Сирию, мы победили филистимлян, принесли свободу Египту, нам сдались Персида и Мидия, мы пировали в четырёх столицах империи. Да разве только то, что я перечислил, легло к нашим ногам! Нашим победам нет счёта, наши завоевания оплачены кровью наших ушедших товарищей и вашими ранами, а вы хотите обречь на забвение их славу и вашу доблесть, сбежать домой!

      Я понимаю вас, я тоже тоскую по Македонии, сёстрам и матери, но подумайте, как мы можем бросить нашу великую миссию на полпути? Государство, которое мы возводим, ещё очень молодо, оно неустойчио, ещё угрожают нам враги, они достаточно сильны. Стоит нам только повернуть назад — и они возомнят себя победившими и начнут преследование. И впереди, по дороге на запад, домой, вас ждёт сопротивление, потому что дурная молва летит быстрее ветра и поднимает склонённые ранее головы неприятеля. Если они почуят страх и безвольность отступающих, восстанут непременно. Вы окажетесь в положении затравленного зверя, вы — гордые македоняне, покорившие полсвета! Нам ли бояться трудностей, нам ли бросать дело, на которое я положил всю жизнь!

      Мой отец не успел воплотить наши давнишние желания — теперь мы осуществим их. Отказаться сейчас от дальнейшей борьбы, когда до решающей схватки осталось так немного! Вытерпите это, как я терплю.

      Неужели вы думаете, что обретёте счастье, бросив своего царя? Что вы будуте делать на родине, когда вернётесь? Тачать обувь, плотничать, красить заборы — вы смиритесь с такой долей?

      Величие родины всегда добывается на чужбине, они никогда не достаётся легко, но это необходимо, потому что только в великой сильной отчизне будут счастливы ваши дети, только в богатой и мощной стране они обретут спокойствие и благоденствие.

      Моё тело вместе с вашими пронзали стрелы, но ни разу не уклонился я в битве, ни разу не спрятался за чужие спины. Я вместе с вами стоптал не одну пару сандалий, берёг вас как мог, сидел с вами у костра в холодной ночи. Неужели вы оставите того, кто делил с вами кусок хлеба, вместе с вами изнывал от жажды? Всё это было во имя величия нашего — и теперь, в самый решающий миг, вы готовы отступить только потому, что поддались страхам, убоялись степей на востоке, которыми вас пугают провокаторы? Мы не пойдём в них — там нам нечего завоёвывать. Мы останемся в Гиркании, а потом двинемся на юг.

      Неужели вы оставите меня, позволив Бессу восторжествовать и глумиться над нами всеми до конца своих дней? Я когда-нибудь обманывал вас, вы когда-нибудь были обделены трофеями, жалованьем, пропитанием? Нас ждёт ещё большее богатство, ещё большее могущество, а слава наша переживёт века — и вы бросите меня в этот миг?

      Гефестион сходил с ума, он не знал, на что может пойти взбешённый Александр, если не сможет остановить войско, переубедить людей. Вздумай царь искать зачинщиков, требовать для них казни, посмей пролить кровь — и всё рухнет, попранное величие будет не менее жалко, чем другие свергнутые тираны, которым несть числа…

      На своё счастье, Александр, умевший и вынужденный говорить и красиво, и убедительно, прекрасно обученный этому и Аристотелем, и литературой, справился со своей задачей. Достаточно растянув свою речь, он верно рассчитал, что неожиданный порыв так же быстро, как и возник, иссякнет: настроение переменчиво, эмоция недолговечна. Судьба ещё хранила царя четырёх стран света, Зевс ещё благоволил своему сыну.

      Воины были пристыжены, многие не решались взглянуть друг другу в глаза: они хотели оставить своего царя, своего обожаемого Александра, они хотели навлечь беду и, убегая от опасности, попасть в ещё большее несчастье, уже действительное, а не воображаемое! Пусть государь ведёт их и далее, они ему верят, если уже шесть лет удача ему не изменяла.

      К тому же впереди пока отдых, а трогаться сейчас на запад под палящим солнцем, пересекать в обратном направлении горные кручи, рискуя затеряться в отрогах Эльбурса, так страшно! Александр сдержит обещание, он не поведёт их к жутким пескам со змеями и скорпионами — наоборот, направит на плодородное гирканское побережье.

      Порыв ума победило простое желание человеческого тела, благополучие момента восторжествовало над химерическим счастьем на родной стороне — так далеко до неё было…


      Убедив всех, Александр мог вздохнуть свободно. Но самый близкий ему человек, Гефестион, царю не поверил. Все дурные предчувствия, так тщательно избегаемые, так осторожно не затрагиваемые, так предусмотрительно оставляемые в стороне, обходимые с великой опаскою, взволновались вновь и грохотали в сознании всё затоплявшей грозой. Сегодня Александр победил — что будет завтра? Гефестион вспоминал, как ещё после Ионии многие задавались вопросом, а стоит ли идти дальше; это яснее обозначилось по пути в Египет, это стало ещё очевиднее на дороге из Египта в Месопотамию. В голове всплывали слова Луция — о громаде Ойкумены и страшных горах, вздымающих свои пики всё выше по мере продвижения на восток. Там, дальше, лежало неизведанное, это были даже не персы, кое-как окультуренные, чему-то научившиеся на захваченных ранее территориях, на их наследии, — в диких краях жили такие же дикие кочевники. Как можно было победить бесчисленные орды, гоняющие себе в степях, людей, никогда не сходящих с лошадей, сросшихся с конями в кентавров? Подчинить их нельзя, построив фалангу и подведя осадные машины: у них нет крепостей, городов, войска как такового. Вольные от рождения, они не призна;ют никого — и сына бога в том числе, к тому же чужого. Александр не пройдёт Ойкумену, не дойдёт до её края — его остановит она сама. Или армия, которая уже решилась на открытое неповиновение. Сегодня оно сломлено, но, раз поднявшееся, оно повторится вновь. И, определённо, в более тяжёлое мгновение…

      Александр будет завлекать людей далее и далее, обещая им, что следующее сражение будет последним, но сколько их будет на самом деле, этих последних? Три, пять, десять? Нет — гораздо больше. Армия поймёт, что её обманули, поймёт, что её обманули подло, — и второй взрыв негодования взметнётся ещё выше и страшнее.

      Продолжение выложено.