В. Глава 16

16


     – Хорошо, а теперь открываем страницу номер шестнадцать и читаем стишок. Все хорошо услышали? Страница шестнадцать, один и шесть!
     Да, я это говорю. Говорю вот уже много лет, и каждый раз одно и то же. Потому что знаю, что далеко не все могут понять слово “шестнадцать”. Не потому, что оно сложное для понимания, а просто из-за количества букв. Дети иногда в них теряются, как в лесу. Это не моё сравнение, а одной девочки, которая училась у меня – у нас – три года назад. Потом её перевели в другую школу, и я очень жалела, потому что она была очень… живой. Не в том смысле, в котором обычно говорят о “живом ребёнке”, нет, она была как раз очень спокойная и усидчивая. Живая – потому что наблюдательная и отзывчивая. У особенных детей это ведь довольно редко, чтобы оба таких качества сразу. И это нисколько им не в обиду, просто так уж получилось. Но в том и дело, что живых у нас быстро потом забирают. Иногда отправляют в обычные школы, а иногда берут обратно родители. Это если у ребёнка есть родители, конечно. Не только в буквальном смысле, потому что многие просто отказываются от таких детей.
     – Итак, начинаем читать! – громким голосом сказала я, намеренно растягивая звуки. Им всегда нужно говорить всё медленно, чётко и – дружелюбно. Последнее важнее всего. Конечно, это относится ко всем детям… по крайней мере, я в этом уверена. Но к особенным – в высшей степени.
     – Давай ты, Юра, – обратилась я к нашему лучшему ученику в этом сокращённом классе. Сокращённом – потому что сейчас лето, и в школе остаются лишь те, кому некуда ехать, у кого нет родственников, желающих видеть их у себя. Другими словами, остаются почти все. Но формальность есть формальность, и класс в летний период называют сокращённым. Они бы наверное, и самих детей с удовольствием назвали сокращёнными. Им ведь только дай волю, этим чурбанам от образования, пухнущим от собственного невежества. Сама не понимаю, как я их ещё терплю.
     Юра между тем начал читать, аккуратно, старательно произнося каждую букву, каждый слог. В этом смысле он действительно был лучшим в классе. В пятом классе, как мы его по общей школьной привычке называем. Но для многих его учеников он вовсе не пятый и даже не седьмой. Некоторые могут оставаться в нём годами. Почему-то именно пятый класс – рубежный. До него многие доходят довольно быстро, а потом начинаются проблемы. Как будто переключается какой-то тумблер. И ведь нельзя сказать, что программа становится слишком сложной, напротив, в отличие от обычной школы, мы стараемся не перегружать наших детей. И тем не менее, это происходит с завидной регулярностью. С Юрой было не так. Он очень хорошо учился, и в пятом классе тоже. Старательный, вежливый, очень хороший мальчик. Но вот только – особенный. Слово, которое уже вязнет у меня в зубах, когда я его произношу. Двуличное, ханжеское слово. Особенные, которыми никто не хотел бы быть. Которыми никто не хочет заниматься. Потому что, видите ли, это экономически не оправдано. Конечно, так прямо они об этом не говорят, все эти представители городских и районных комитетов. Но я ясно читаю это в их напряжённых лицах, на которых они пытаются выдавить улыбки расположения к “особенным”. В том случае, если они вообще приходят с проверками, которые, несмотря на их обязательность, проводят далеко не всегда.
     – Хорошо, достаточно, – остановила я Юру. – Ты молодец, только нужно немного потренироваться с буквой “л”.
     Юра принял моё замечание молча, не глядя на меня. Он очень редко на кого-то смотрел, всё как-то старался отвести взгляд. Тоже одна из его особенностей, которая считается ненормальной. Хотя, по-моему, ничего более разумного и придумать нельзя. Будь я на его месте, тоже бы ни на кого не смотрела. Маловато достойных кандидатов.
     – Теперь ты, Маша, – обратилась я к девочке, сидевшей за следующей партой. В нашей школе дети всегда сидят по одному. Считается, что это необходимая мера, якобы помогающая им стать самостоятельными. Ну а по моему мнению – очередная спущенная сверху глупость. Поэтому я иногда сажала их и по двое за парту. В тех случаях, когда была уверена, что директора нет в школе и он не заявится в самый неподходящий момент. Потому как конфликтовать с ним мне вовсе не улыбается.
     Маша была маленькой, худенькой и довольно миловидной девочкой. Вот только лицо, при всей его миловидности, производило немного странное впечатление. Всё из-за глаз, которые у неё никак не желали держаться ровно. Когда она смотрела на меня, её правый глаз непременно начинал убегать куда-то в сторону, словно существовал сам по себе. А когда она о чём-то усиленно размышляла, пытаясь подобрать слова для ответа, то сводила оба глаза к переносице, на что смотреть было уже неприятно. Но я старалась, конечно, не подавать виду. Ведь особенные дети очень хорошо чувствуют твоё недоброжелательство. А почувствовав, могут окончательно замкнуться в себе, и тогда уже до них не достучишься.
    Маша читала медленнее и заметно хуже Юры. У неё были проблемы с мягкими гласными: она никак не могла произнести их в достаточной мере мягко. В итоге возникало впечатление, что читает иностранец с сильным акцентом. Честно говоря, я понятия не имела, что тут можно было исправить. А ведь от нас требовали именно этого, требовали корректировки. Ещё одно из их любимых словечек, которые звучат так успокаивающе обтекаемо. Только вот мы не можем обтекаемо работать с реальными живыми детьми, даже если они и не очень живые. Дурацкая игра слов, от которой мы все уже давно устали.
     – Вера Витальевна! Вера Витальевна! – отчаянно потянул руку с задней парты Костя, самый старший в этом пятом классе, остававшийся в нём уже четвёртый год. – Она неправильно прочитала! Там “ветки”, а не “ветви”.
     Их постоянному стремлению исправлять друг друга я всегда особенно удивлялась. Причём грешили этим почти все, независимо от успеваемости и отношений внутри класса. Болезненный, какой-то даже отчаянный перфекционизм. Идущий, вполне возможно, от их убеждённости в собственной неполноценности. Желание показать, что они в чём-то лучше, умнее, сообразительнее. Дух соперничества, в котором соперничества, однако, почти не было. Они поправляли другого не потому, что хотели возвыситься над ним или опередить его. Нет, они хотели быть лучше себя самих. Лучше того представления, которое сложилось о них у окружающих. Мучительное стремление к совершенству, особенно заметное здесь, в школе для особенных.
    – Спасибо, Костя, ты очень верно заметил, – как можно спокойнее подтвердила я. С ними вообще нужно говорить исключительно спокойно, ни в коем случае не показывая своего недовольства. Нет никого более ранимого, чем эти дети. – Но слово “ветви” тоже есть, и… и это почти одно и то же. Так что Маша почти совсем и не ошиблась.
    Неплохой выход из положения, не так ли? Все правы и никто не виноват. Только вот далеко не всегда подобное решение можно найти. А даже если найдёшь, то далеко не всегда от него будет ожидаемый эффект. Потому что некоторые их реакции совершенно непредсказуемы. Я не психолог и не хотела бы им быть. Но поневоле приходится учиться предсказывать и предугадывать. Учиться влезать в их… кожу и смотреть на мир их глазами.
    – Теперь скажите мне сами, что вы думаете об этом стихотворении? – задала я вопрос, который можно было назвать безнадёжным. Слово “сами” было для них самым высоким барьером. Не то чтобы они не имели собственного мнения, я не это хочу сказать. Просто они опасались – нет, даже боялись – высказывать его вслух. И их можно было понять. Некоторые пережили семейное насилие в прошлом, некоторые из “семейных” его переживали и сейчас. Те же, от кого семьи отказались, чувствовали себя совершенно одинокими в мире. Решиться в подобной ситуации отстаивать свою точку зрения, которая, как они чувствовали, вполне может оказаться неправильной – в том смысле, который вкладывали в это слово представители различных комитетов, – было выше их сил. Практически невозможно было вызвать их на обмен мнениями и обсуждение проблемы. Это трудно даже в обычной школе, что уж говорить о нашем заведении!
    И данный случай мало отличался от всех предыдущих. Лишь отличник Юра робко – и по-прежнему не глядя на меня – потянул руку. Ему почти всегда приходилось отдуваться за весь класс в такие моменты.
     – Да, Юра, я слушаю.
     – Мне… мне кажется, – начал он, внимательно изучая стену у меня за спиной, – это стихотворение… неправильное.
     – Неправильное? Почему ты так думаешь?
     – Тут всё о природе… о птичках… о ветках… это всё неправда.    
     – Как неправда? – опешила я. – В чём же неправда?
     – То есть… я хочу сказать… я так не чувствую. Я не вижу природу… и птичек, и всё… Мы ведь так редко выходим, да и тут… город.
     Он умолк, но я уже всё поняла. Юра был прав, совершенно прав. То, о чём говорилось в книгах, было лишь красивой картинкой. Никакого отношения к жизни, к их жизни это не имело. Они не видели природы, не наблюдали весенний рассвет, не слушали птиц. Всего этого они были лишены. Школы была для них почти что тюрьмой. Редкие прогулки, на которые нам позволено было выходить, совершались по близлежащим кварталам. А там, нужно признать, было мало привлекательного. Так откуда было взяться представлению о большом мире в головах этих ограниченных во всяком своём движении особенных детей? Разумеется, им это всё казалось неправдой. Не в том смысле неправдой, в какой мы обычно понимаем, не ложью, нет. Неправдой для них, их собственной, личной неправдой. Действительно, если у каждого есть своя правда, то и неправда должна быть своя. Вот только я не умею это как следует выразить.
     – Видишь ли, Юра, – начала я – ведь надо же было что-нибудь сказать, – вы пока… не можете увидеть то, о чём пишут в книгах. Потому что… вы ещё к этому не вполне готовы. Вам нужно многому научиться, перед тем как… перед тем как…   
     Тут я запуталась и замолчала. Фальшь недопустима, а мои слова звучали фальшиво. Особенные дети всегда будут в хвосте каравана. Нужны необыкновенное упорство и редкая сила воли, чтобы пробиться хотя бы в середину. И они, несмотря на все свои “ограничительные барьеры сознания” (ещё одно словечко комитетских), это хорошо понимали. Чем я могла их утешить, какие слова подобрать? Юра прав – в их книгах всё было неправдой, потому что это были не их книги. И ничего с этим не поделаешь.
     Звонок пришёл ко мне на помощь. У нас он звучит далеко не так пронзительно, как во многих “нормальных” школах, однако всё равно заставляет меня иногда вздрагивать. Реакция детей на него была мало похожа на реакцию обычных школьников. Никаких радостных возгласов и грохота отодвигаемых стульев. Все как один медленно, словно соблюдая ритуал, сложили тетради, книги и ручки в портфели и остались сидеть, ожидая моего разрешения покинуть класс. Они не настаивали, чтобы я закончила свою фразу. Они понимали, что я не могла её закончить.
     – Вы можете идти, – это прозвучало сухо и неприветливо. Рассердилась ли я на них за то, что они оказались правы? Что ж, это тоже возможно. Человеческую натуру так просто не сломаешь. Тебе хочется оставаться всегда правым, особенно если ты – учитель. Особенно если твои ученики – особенные дети. Гадкое, низкое желание, но от него очень нелегко избавиться.
     Класс опустел, занятия на сегодня кончились. Но я ещё долго сидела в пустой комнате, глядела на разложенные передо мной записи. Пыталась разобраться в этой странной, необычной неприязни, которую вдруг испытала сейчас в отношении своих учеников. Раньше ведь такого не было, раньше я всегда относилась к ним исключительно доброжелательно, и даже в мыслях ничего подобного себе не позволяла. Однако раньше они и не высказывали ничего похожего на то, о чём заговорил сегодня Юра. Неужели всё моё хорошее отношение к ним основывалось лишь на том, что они вели себя согласно моим ожиданиям? Нет, быть такого не может. Тут что-то более глубокое, в чём мне нужно разобраться. Что-то, что я и так, кажется, понимаю, но не хочу осознать.
     Я собрала вещи в сумку, закрыла окна, заперла кабинет. Светлый июньский день был в самом разгаре. В такую погоду было бы чудесно выехать за город, на природу. Но я знала, что не сделаю этого. Потому что у меня дома лежал пакет документов, которые обязательно надо было прочитать и подписать. Да, я не сделала этого вчера, как следовало сделать. Не знаю почему. Возможно, это вовсе не так просто, как думается. Двадцать два года совместной жизни не проходят без следа. Начинаешь любить свои шрамы, образно выражаясь. Но самый болезненный всё-таки невозможно полюбить. Я могла бы быть хорошей матерью… Матерью своего собственного ребёнка. Но природа решила, что этого не будет. Я не обиделась на природу. Сначала не обиделась. Потому что можно было взять приёмного ребёнка и отдать ему свою любовь. В каком-то смысле это даже более… возвышенно – воспитать того, от кого отвернулись родители. Или у кого погибли родители…
     Я спустилась на первый этаж и отдала ключ на вахту. В школе было очень тихо, как не бывает в обычных школах. Во дворе сиротливо скучали качели, песочница и карусель. Особенные дети редко тут играли. Не потому, что им запрещали, вовсе нет. У них просто не было желания. С самого детства они были вынуждены решать взрослые проблемы, искать ответы на самые откровенные вопросы. До игр ли им было? В младшем возрасте ещё туда-сюда, но классу к пятому детская площадка окончательно забывалась. Своё свободное время они проводили за чтением, уроками и мрачными, глубокими размышлениями, в которые постороннему было почти невозможно проникнуть. Да, многое они, должно быть, перечувствовали и передумали. Захочет ли кто-нибудь когда-нибудь усыновить такого ребёнка?
     Я медленно пошла в сторону автобусной остановки. С тех пор, как мы с Володей стали жить отдельно, мне ни разу не пришла в голову мысль воспользоваться машиной. Машина была нашей совместной собственностью, совместной жизнью. Ездить на ней означало бы вернуться в прошлое. А прошлое, каковым бы оно ни было, безвозвратно прошло. И нечего о нём теперь сожалеть. Тем более что школа от меня всего в трёх остановках. Иногда можно пройтись и пешком – как сегодня, например, когда погода располагает. Именно так и я сделала.
     Улицы в этот рабочий ещё час были почти пусты. Шагалось легко, свободно, лёгкий ветер приятно обдувал лицо. А я всё никак не могла отвязаться от настойчивых, надоедливых воспоминаний. Тот день, когда мы впервые привели её в наш дом. Как радовался Володя, как не мог он скрыть эту свою радость! Как легкомысленно отмахивался от того обстоятельства, что девочка всё время молчала. Разумеется, ведь такой шок! Быть свидетельницей гибели своих родителей! “Нам нужно дать ей время, чтобы свыкнуться”. Именно так он и сказал – свыкнуться! Не привыкнуть, а свыкнуться. И не добавил, с чем же именно свыкнуться. Володя вообще мало внимания уделял точности слов. Я же считаю, что в словах – корень наших поступков. Если ты невнимателен к словам, то и жить ты будешь невнимательно. Ну а она… она смотрела на нас своими василисковыми глазами и казалась такой… нездешней. Наверное, именно в тот момент он и влюбился в неё на всю жизнь. Да-да, именно что влюбился. Она его приворожила, околдовала, как ведьма. Но со мной такой фокус не прошёл. Поэтому она меня и возненавидела со временем.
     Я остановилась посреди улицы; внезапно ко мне пришло понимание. В самом деле, это ведь вполне очевидно. Когда дети начали говорить о “неудобных” темах, я вдруг увидела в их глазах саму себя. “Мы не видим природу, мы не видим жизнь” – это ведь и про меня тоже. На что я успела посмотреть за все годы сознательного существования, что успела почувствовать, узнать, пережить? Даже детей не смогла ни родить, ни воспитать. Сколько мне осталось? Двадцать, тридцать лет? Что может измениться за это время? Я ведь знаю, что практически ничего. Что решётки на окнах нашей “специальной” школы в равной степени держат и меня. И никуда уже от них не уйдёшь, потому что они глубоко вросли тебе в мясо.
     Не помню даже, как я дошла до дома. В голове царил такой сумбур, что я просто свалилась на кровать и пролежала неподвижно до позднего вечера, пока мысли кое-как не успокоились сами. Но ни к чему утешительному мне так и не удалось прийти. Ведь завтра наступит новый день, и снова надо будет идти на работу, к    с в о и м детям, которых я не могу назвать с в о и м и. А насмешливая интриганка, которая по странной прихоти судьбы считается моей дочерью, снова восторжествует, мысленно представляя себе мои мытарства. Или же – что более вероятно – у меня слишком разыгралось воображение, раздражённое событиями последних месяцев… Да, пожалуй, именно это – самое разумное объяснение.