Еврейское счастье

               
ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
               
   Старый еврей, сидя за праздничным субботним столом и обгладывая куриную ляжку, поучал молодых родственников.
   - Вот вы, евреи, знаете, что такое еврейское счастье? Нет, вы не знаете! И откуда вам знать! В университетах этому не учат. Так послушайте.
   Вот встретили вы приятеля и он дал вам яблоко. И вы съели яблоко. Так это и есть еврейское счастье - бесплатно съесть яблоко? Нет, это не еврейское, это просто счастье. А вот если бы вы потеряли яблоко, а потом нашли бы его - это было бы самое настоящее еврейское счастье. Когда с вами что-то произошло, а почему-то ничего не изменилось. Ни к лучшему, ни к худшему.
   - Понятно, дедушка! - засмеялся младший внук. - Значит, по-твоему, если я мог попасть в аварию, но не попал - мне не просто повезло, а мне досталось еврейское счастье? Так сколько я езжу, у меня всегда такое счастье!
   - И у меня непрерывное счастье! - сказал старший внук. - Меня могут уволить каждый день, но не увольняют - значит, я счастлив по-еврейски.
   - Таки да! Но не совсем. Вот если бы ты уже получил письмо об увольнении, а потом о нем все забыли, а ты - дедушка показал на младшего - почему-то растерялся и почти врезался в другую машину, но у тебя вдруг спустило колесо и твою машину вынесло на обочину, это было бы действительно еврейское счастье, хотя колесо и пришлось бы менять. Вот послушайте несколько историй про еврейское счатьею
   
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ.
   Фима торопился. Обычно охрана закрывала двери проходной минут на пять раньше положенного; особенно старался старый вахтер с бесчисленными значками на груди, под его распахнутым полушубком  были значки и ГТО, и Осовиахима, и ГСО, и Ворошиловского стрелка, и множество других висюлек, которыми советская власть отмечала малые, но полезные достижения граждан. Так как не все разбирались в орденах, то вахтер с обилием блеска и красной эмали на груди мог сойти за героя войны.
     На этот раз повезло, и проходную Фима проскочил без осложнений. Он направился в корпус, где находился институтский музей авиации, в котором были собраны интереснейшие экземпляры - от первых русских самолетов Балтийского завода, на которых однажды летал великий Уточкин, до современных истребителей ЛАГГ, последнего слова деревянного советского самолетостроения. Фима любил бывать здесь, вдыхать запахи старины, разгадывать оригинальные решения старых конструкторов. Профессор знал Фиму, иногда он сам рассказывал ему о самых интересных экспонатах; но сегодня Фима должен был сдавать экзамен за весь курс.
   Фиму уже ждали, но когда он вытянул зачетку, профессор сказал:
   - Это потом, сначала давайте прогуляемся по музею.
   Это была та еще прогулка! Почти у каждого экспоната профессор останавливал Фиму и вежливо просил рассказать «все, что Вы знаете об этом предмете». Фима быстро взмок, но старческий склероз к нему только еще подкрадывался - он вспомнил почти все, что когда-то рассказывал профессор.   
   - Вы показали отличное знание фактов, смогли даже разобраться в старинных моделях, что нелегко. Вот теперь давайте вашу зачетку, - протянул руку профессор.
   Так появилась пятерка в новенькой зачетке Фимы.
   Прошло несколько лет. Фима уже кончил третий курс, он учился и работал в одном серьезном НИИ.. Работа занимала все его помыслы, в институте он появлялся только в период сессий, чтобы успеть выполнить предписанные лабораторные работы, а потом сдать экзамены. Но однажды в середине зимы заведующий лабораторией сообщил Фиме, что его срочно вызывают в партком МАИ.
   Самого секретаря парткома в кабинете не было. Со стены на Фиму смотрели Ленин и Сталин, в углу стояло какое-то переходящее красное знамя, полки с большими зеркальными стеклами были заполнены красным собранием сочинений Владимира Ильича и томиками трудов Сталина, а также различными вымпелами и моделями самолетов; на виду у посетителей кабинета лежал солдатский шлем с пулевой пробоиной на лбу. Как попал шлем в партком, никто не знал, но ходили легенды, что немецкая пуля пробила сталь, но не справилась с твердым лбом нынешнего руководителя коммунистов института.
   Как полагалось по советскому стандарту, перпендикулярно к главному столу стоял длинный стол на восемнадцать персон, по числу членов парткома; персонально приглашенные обычно сидели на стульях, стоящих вдоль стен.
   Сейчас за заседательским столом сидела пара мужчин в штатском, перед ними на столе лежали тощенькие кожаные папки. Атмосфера была деловая.
   - Ваша фамилия, имя? - спросил лысый и толстый штатский, с мешками под глазами, то ли от больных почек, то ли от ночных бдений. Он просмотрел папки, выбрал одну и перелистал несколько листочков.
   - Шмулькин, Ефим! - Фима вытянулся по стойке смирно.
   - Садись, Шмулькин. У нас к тебе есть несколько вопросов.
   Лысый выдержал паузу, постукивая костяшками пальцев о полированную поверхность стола. От зрелища настоящих и отраженных в столешнице пальцев, постукивающих друг в друга,  Фима начал цепенеть.
   - Ты кому сдавал историю авиации?
   Это Фима помнил:
   - Профессору Богоявленскому, он заведует кафедрой истории..
   - Больше не заведует, - сухо поправил Фиму второй штатский,  высокий и тощий, с казацким черным чубом над левым глазом. - Ты с ним знаком? Лично?
   - Лично нет!
   Несмотря на страх, постепенно липкой паутиной обволакивающий руки и ноги, Фима вспомнил заповедь одноногого сокурсника, бывалого разведчика Николая Галкина, сквернослова и бабника. Николай побывал в штрафбате, смыл все прегрешения кровью и теперь не боялся ни черта, ни дьявола. Он учил: гадам отвечать нужно коротко, без пояснений! Да, нет, не знаю. И не признаваться! Фима решил от всего отказываться..
   - Врешь! - высокий ударил кулаком по столу, бумажки полетели в разные стороны. - Ты один, без свидетелей, ходил к нему в музей! Зачем, говори быстро!
   - Не ходил я! Спросите профессора!
   - Ты, - высокий покраснел от ярости, - ты нас не учи! Зачем ходил в музей?
   - С группой экспонаты смотрели!
   - Ты мне дурака не валяй! Ты зачем один ходил?
   - Один раз экзамен сдавал!
   - Что это тебя персонально в музей позвали? Кто присуствовал? Чем занимались? Быстро, быстро, не крути, отвечай!
   Высокий становился все напористей, лысый холодными глазами смотрел на Фиму в упор. И молчал. Фима едва успевал продумывать ответы, но пытался отвечать в том же пулеметном темпе..
   - Я экзамен сдавал!.
   - Почему в музее?
   - Досрочно!
   - Кто еще ходил к профессору?
   - Не знаю!
   - А где собирался ваш кружок? Кто ходил на собрания?
   Тут Фима перепугался не на шутку. Он помнил, как их прорабатывали в парткоме пару лет назад, когда человек десять первокурсников подписали коллективный протест против снятия Соломона с секретарей факультетского бюро! Тогда пригрозили, что за следующую «коллективку» у них полетят головы. И хотя с тех пор Фима ничего не подписывал и в разговорах участия не принимал, но мог же он случайно что-нибудь ляпнуть...
   - Не знаю про кружок! - уже истерически выкрикнул он. - Не путайте меня!
   - Ты сам себя впутал, - многозначительно произнес молчавший до тех пор лысый. - Мы знаем, что ты ходил в музей, что тебе Богоявленский пятерку поставил, наедине, неизвестно за что. А ты говоришь - мы тебя путаем. Нам известно, что ты член кружка, который организовал профессор для пропаганды иностранной техники. И что вы там поливали грязью нашу советскую авмацию, нам тоже известно. Так что лучше признавайся сам, там учтут!
   Фима не знал, что ответить на весь этот бред, и понял, что пропал безвозвратно.. Уже во всю шла борьба с преклонением перед иностранцами, а заодно с космополитами и Иванами, не помнящими родства. Самого профессора уже посадили за клевету на лучших советских конструкторов, уже рассказывали анекдот про «Россию, родину слонов», уже под запретом было главное авиационное число Маха, которое было заменено числом Маевского. А про братьев Райт уже никто и не слышал - всем было известно, что первый в мире самолет построил русский моряк Можайский. Правда, реактивные двигатели в СССР строили по английским чертежам, а на первые советские реактивные истребители устанавливали трофейные немецкие двигатели Юмо и БМВ. Но об том все молчали.
   Фима уже прощался со свободой, когда неожиданно раздался звонок телефона. Лысый снял трубку, послушал и буркнул «От дела отрываете!» Высокий жестом приказал Фиме выметаться в приемную и добавил «Жди там».
   Фима закрыл за собой двойные звуконепроницаемые двери и стал ждать, пристроившись в углу. Было тихо, только секретарша негромко стучала по клавишам. На ее аппарате зажглась зеленая лампочка, она сняла трубку и кому-то ответила: «Хорошо».
   Прошел час, другой. никто не входил в комнату. Секретарша кончила печатать, сложила бумаги в папку и засунула ее в стол. Только теперь она заметила Фиму, сжавшегося в углу.
   - А ты кого ждешь? - спросила она удивленно.
   - Так они - Фима показал на кабинет секретаря - сказали ждать.
   - Они давно уехали, иди, занимайся. Надо будет, еще вызовут! - с презрением сказала секретарша, не любила, она, видно, людей в штатском. - Иди, иди, мне комнаты закрывать надо.
   Фима вышел. Вынул портсигар, достал листок бумаги, махорку, скрутил цигарку. Прошел на лестничную площадку, закурил.
   В голову лезли всякие мысли. «Отпустили временно, из-за срочного вызова. Вернутся, и заберут, никуда мне теперь не деться. Теперь только ждать. Дома ничего не скажу, пусть еще денек спокойно поживут».
   Фима поехал домой, поел молча, лег спать.
   На следующее утро Фима поехал на работу. Работать не мог, весь день ждал вызова. Вызова не было. Не было и на следующий день, и потом тоже не было. Что-то случилось, но что - было непонятно.
   - Или план выполнили без меня, - подумал Фима, - или начальство сменили, или новые проблемы возникли... Не посадили, а должны были. Или еще посадят?
   Корифей НИИ, маленький и тощий Саул Рабинович, которому Фима рассказал всю историю, подумал и произнес: - Все бывает, Фима! А тебе наше еврейское счастье улыбнулось!
               
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ.
   Так получилось, что по тематике лаборатории Ефиму Львовичу нужно было ехать в ГДР, подписывать договор о «научно-техническом сотрудничестве». Шеф оформил все бумаги и пожелал Ефиму успешной поездки. Ефим размечтался - наконец он увидит хоть кусочек Европы, пусть социалистической, но все же Европы. Не все же ездить по пыльным просторам Средней Азии! Он готов был даже к допросу райкомовских пенсионеров-активистов и, путаясь в хронологии - кто жив, а кто уже нет, упорно учил фамилии великих немецких коммунистов. Ефим уже начал собирать заказы на подарки и выяснять стоимость немецкой марки в советских рублях, но прошел месяц, второй, прошли сроки встречи в городе КарлМарксштадте, а ему все не вручали заграничный паспорт. Ефим в отдел кадров не ходил и вопросы не задавал - знал, что правду все равно не скажут.
   Ясность внесла дама, замзавотдела.
   - Вы знаете, почему Вас не послали в ГДР? Шеф вынужден был оформить Вашу командировку, а хотел поехать сам. Поэтому он обронил в отделе кадров фразу, что Вы, мол, Главный Сионист в институте, и Вас нельзя выпускать заграницу. И скажите спасибо, что Вас не пустили, а если бы Вы все же поехали, он написал бы еще и в КГБ. 
  - Чудеса, - подумал Ефим Львович. - Я не просился за границу, не собирался туда и не поехал - остался при своих. А оказывается, мне еще и повезло, что ничего не изменилось. Как в анекдоте про козу - счастье пришло тогда, когда все вернулось к исходному. Кажется, такое еврейское счастье я имею второй раз в жизни!.
    Ефим Львович перешел в другой отдел, началась перестройка, носатых и пейсатых уже без скандалов отпускали в Израиль, и Ефим наконец удостоился - отправили его в командировку заграницу, в Прагу. А бывший шеф, увы, к этому времени умер, и не смог «порадоваться» за своего сиониста.
               
               
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ.
   - Я, например, не знаю, с кем сижу за этим столом, - низким контральто произнесла рослая крашеная блондинка с косой, свернутой в корону по моде профсоюзных активисток.
   Многозначительная реплика была произнесена в буфете старой московской детской больницы, где в обеденный перерыв собирались врачи из всех отделений. Как обычно, преобладали женщины; только немногие мужчины рвались в педиатрию, они побаивались детишек, отвечавших громким ревом на вопрос «Что болит?». Хотя больница была известная, заслуженная, и многократно занимала «классные» места во всевозможных всесоюзных соревнованиях, денег на ремонт буфета всегда не хватало - краска на стенах местами побурела, местами осыпалась, столы с пластмассовым покрытием уже не отмывались до первоначального блеска, многие стулья качались и их нужно было отбраковывать перед употреблением. И все равно буфет любили - здесь обсуждались последние больничные новости, здесь сообща радовались появлению нового внука у заведующей грудным отделением и переживали неудачный роман хорошенькой докторицы из общей терапии. Буфет сплачивал коллектив, тут вырабатывались общие мнения и складывались союзы и партии. Не было бы буфета, все сидели бы по своим отделениям и ругались бы между собой.
   Галина, блондинка с короной, сама была врачом, давно работала в больнице и прекрасно знала своих коллег. Но не так уж неожиданны были ее слова: малоинтеллигентная, недалекая женщина, очень слабый врач, она легко поддавалась любой пропаганде и свято верила любым лозунгам, изрекаемым печатными органами. И, хотя для приличия и видимости полной справедливости, в списке врачей-преступников были и еврейские, и русские фамилии, все знали, что главные враги - евреи. Печать твердила: что каждый еврей может быть врагом, а каждый еврейский врач - тайным убийцей. Газеты печатали многочиленные письма трудящихся, гневно клеймящих убийц в белых халатах; на предприятиях проходили митинги с требованиями жестоко покарать подлых преступников. Русские больные отказывались лечиться у врачей-евреев, матери забирали ребятишек из больниц, боясь еврейских убийц.
   Был январь 53 года, по стране катилась доселе невиданная антисемитская кампания;, Евреев увольняли с работы, а врачей к тому же еще и сажали - ведь они наверняка замышляли новые убийства! Над еврейскими детьми издевались не только в школах, но и в детских садах; рабочие не выполняли распоряжений инженеров-евреев.
   В воздухе висело ощущение близкой беды. Страх поселился в еврейских сердцах.
   Так что в буфете Галину проигнорировали, ей никто не ответил. Даже ничего и никого не боящаяся Абрамовна, постоянный член парткомов и месткомов, не стала связываться с красивой дурой - могло быть себе дороже.
   И только вернувшись в свои отделения и оказавшись среди своих, женщины дали выход своим чувствам.
   - Ну и дрянь! Все могла ожидать от нее, но только не такого выступления! - заведующая отделением Инна Алексеевна, полная моложавая женщина со спокойным, слегка насмешливым лицом, хотела употребить другое, более крепкое словечко, но сдержалась.
   - А я даже не удивилась, ей ведь ничего не стоит облить грязью собственную маму, если прикажет партком! - ординатор Софья не привыкла сдерживать свои эмоции. - Я уверена, что она уже настрочила пару доносов. Особенно на тебя, Инна, ты же пользуешься ее особой любовью.
   Хотя Инна Алексеевна никогда не сплетничала и не сочиняла доносов, друзей у нее было не так уж много. Она держала всех «на дистанции», раскрываясь только в общении с близкими проверенными подругами. Больше всего она не любила безответственность и халтуру, и на «пятиминутках», при разборе врачебных казусов, она выступала без обиняков, невзирая на лица, и за словом в карман не лезла. За это  ее не любили многие, а Галина - в первую очередь.
   - Ааа, переживем. Давай лучше посмотрим Верочку из твоей палаты, что-то мне не нравится ее температура.
    Отделение помещалось в маленьком домике, стоящем на краю больничной територии. Комнаты-палаты в домике были сравнительно небольшие, на четыре-шесть «подростковых» коек. Посередине комнаты всегда стоял длинный стол, на котором в беспорядке валялись книжки, куклы, детали «Конструктора» и всевозможные тряпочки и бантики - все, чем могли интересоваться девочки и мальчики, когда им разрешали вставать с постели. В одной из палат лежала Верочка, умненькая худющая девочка лет 10. Ее привезли по Скорой с высокой температурой, и до сих пор врачи так и не разобрались в ее болезни. Но спокойствие и ласковый уход сделали свое дело, Верочка отлежалась, щечки порозовели, и теперь она целыми днями болтала и развлекала соседей. Персонал полюбил славную девчушку и очень переживал перепады в ее состоянии. Вот и вчера у нее снова подскочила температура. и Инна Алексеевна заволновалась.
   Уже подходя к нужной палате, врачи услышали дружный смех - Верочке явно стало лучше, и она, как обычно, смешила всех своими придуманными историями.
   Осмотр подтвердил предположение - температура спала, и Верочка снова смеялась и шумела. Врачи вышли из палаты успокоенные.
   - Инна Алексеевна, - в коридоре перехватила врачей сестричка Тамара, - Вам только что звонил Виктор Сергеевич, просил очень срочно зайти к нему.
   Главврач Виктор Сергеевич не любил заниматься текущими делами - для этого у него были заместители, и вызов к нему был случаем неординарным.
   - Уже бегу! - Инна Алексеевна наскоро набросила пальто и теплый платок, и поспешила в администратиный корпус, где размещался главный врач.
   Она не чувствовала за собой никакой вины, но сердце поекивало - в такое время от срочного вызова к главврачу ничего хорошего ждать не следовало.
   Виктор Сергеевич, главврач, носил зеленый костюм молодежного покроя и запоем читал романы на французском языке. Как самый старый член Моссовета, он открывал все первые заседания и часто чихал на указания райкома. Евреев он не любил, но старался быть объективным и никого не уволил, хотя партком и райком непрерывно требовали от него «принятия мер«.
   Виктор Сергеевич холодно поздоровался с Инной Алексеевной; ее удивило, что руки он не подал, и сесть не предложил. Не дав ей вздохнуть после быстрой ходьбы, спросил резким голосом:
   - Статистика смертей за прошлый год есть?
   - Конечно.
   - Идите к себе. и немедленно подсчитайте - сколько умерло мальчиков и сколько девочек. И сразу звоните. Никому ничего не говорите.
   Инна Алексеевна понимала, что неожиданное распоряжение связано с какой-то очередной пакостью, но не стала задавать вопросы.
   В отделении она подняла все истории умерших больных, разделила лист бумаги на две половины и стала ставить птички - девочка, два мальчика, еще девочка, еще девочка. За год умерло 12 человек, подсчет был недолгим.
   - Виктор Сергеевич, я все подсчитала.
   - И что?
   - Умерло пять мальчиков и семь девочек.
   - Все правильно, без ошибок?
   - Да, я дважды проверила.
   - Ну, молитесь своему еврейскому богу, спас он вас. Все истории болезней принесите мне.
   Инна Алексеевна сложила папочки с историями в стопку, перевязала ее обрывком бинта и снова пошла в административный корпус.
   На этот раз Виктор Сергеевич тепло улыбнулся, предложил сесть и наконец объяснил причину переполоха.
   - Видите ли, дорогая Инна Алексеевна, в партком поступило заявление, что в вашем отделении намеренно умерщвляют мальчиков, чтобы подорвать оборонную мощь Советского Союза. Но если девочки умирали чаще, это обвинение можно проигнорировать, как не подтвержденное фактами. Я рад за Вас.
    Конечно, со смертями запросто могло быть наоборот, это же дело случая. А пока пронесло, может, еще продержусь, - подумала, выйдя на морозец, Инна Алексеевна. Ей стало жарко, она расстегнула пальто и, хрустя свежим снежком, направилась в свое отделение. Она понимала, что ей улыбнулось счастье.  Счастье от того, что ничего не изменилось...

         Старый еврей дожевал ножку, поковырял в зубе, расчесал свою длинную белую бороду,  и  задумчиво   произнес:  «Даа, все-таки хорошо, что есть на свете Еврейское счастье!»