Выбор

              ВЫБОР
         рассказ моряка

Биографическая справка
Чернов Михаил, 1955 года рождения, русский, член ВЛКСМ, образование средне-техническое, с 1982 года – моряк Калининградской рыболовной флотuлии. 28 января 1986 года попросил политического убежища в американском посольстве в Перу.


Пролог

День уходил. Вдоль улиц, обрывавшихся почти у самой полосы берега, стали зажигаться первые фонари. Убогие вывески голубым и розовым свечением неона обозначили пивной бар, булочную и чуть дальше – ресторан... А с противоположной стороны, от моря, вдруг задул сырой, порывистый ветер. Невысокие волны, через точно отмеренные промежутки времени, окатывали прибрежную гальку, с каждым разом все ближе и ближе подбираясь к слегка изогнутой по своей высоте стене парапета, отделявшего набережную от открытого моря.
Багровый диск солнца, казалось, падал в море, обозначив собою границу приблизившегося горизонта. Смотреть на него можно было почти не щурясь.
– Занятно, – размышлял Чернов, прислонившись к высокой спинке деревянной скамьи, словно забытой на самом неподходящем для нее месте – у подъезда к заброшенному складскому помещению, возле почти истлевших деревянных ящиков и прочего хлама.
– Вот он какой, латвийский город Лиепая... Гостиницы забиты, мест нет. Да и были бы – толку что, когда в кармане копейки.
Еще одна папироса сломалась в его руках.
– Друг, угости покурить! – Чернов оглянулся. Перед ним стоял пожилой мужчина. Казалось, он не был похож на русского. Его живот громоздко вываливался из поношенных парусиновых брюк, маленькие бесцветные глазки почти безразлично осматривали внушительную фигуру Чернова, брошенный им у ног рюкзачок.
Легкий акцент действительно выдавал в нем прибалта. В то же время склад его речи удивительным образом повторял слегка приблатненный уличный говорок горожанина средней полосы России: вероятно, сказывался в этом некороткий опыт, если не лагерной жизни, то высылки – судьбы, постигшей в свое время немало его земляков. Чернов протянул ему пачку. Незнакомец толстыми пальцами, как можно аккуратнее, вытащил из нее одну за другой две папиросы.
– Про запас, – пояснил он, как нечто само собой разумеющееся, и тут же спросил: – Ты что, приезжий?
– Ну да... вот, приехал... ночевать пока негде...
– А чего приехал-то – работать, что ли?
– Да. На пароход хочу попасть.
– Хм... здесь ты, парень, вряд ли устроишься. Гляди, одни военные суда вокруг. Есть, правда, и рыболовецкие – колхозные они. Только ты, похоже, не о них думаешь. Тебе, браток, надо в Калининград пробираться, бывший Кенигсберг – вот там есть гражданское пароходство, может, там устроишься...
– Может, и устроюсь – да как туда добраться-то?
– Э... здесь я тебе, кажется, подскажу. Я работаю в цирке. Одна из наших трупп через месяц едет в Калининград. Им, вроде, нужен униформист. Валяй, поступай к нам. А попадешь в Калининград – уволишься, и дуй в свое море, коли так решил...
* * *
Здесь, собственно, и начинается сама история. История профессионального советского моряка, который несколько лет проплавал на промысловых судах, бороздящих под красным флагом международные воды. Это не были военные корабли. Однако, будучи приписаны к торговому или промысловому флоту, они не ограничивались ловлей тунца или перевозкой грузов. Были у этих кораблей и другие функции... Но об этом потом.
Для нас же рассказ Чернова интересен не только неординарной судьбой его героя: на фоне перипетий его жизни отчетливо вырисовываются фрагменты уникальной для стороннего взгляда картины быта советских моряков – тех, чье привилегированное служебное положение предполагает длительные плавания в территориальных водах других государств. А нередко – и заходы в порты, принадлежащие этим государствам, – как нетрудно понять, возможность, вызывающая зависть почти у любого подсоветского обывателя...

Здесь уместно передать слово Чернову:
– Лет 17... Ну, может быть, 18... По-моему, только к этому возрасту человек начинает осознавать себя, формируется как личность. Для меня это был 72-й год... – тогда я получил аттестат десятилетки. И я впервые задал себе вопрос – а что дальше? Как и всем моим сверстникам, хотелось верить в свою исключительность, в то, что именно у меня сложится жизнь; хоть чем-то отличная от той рутинной, которая, как мы все уже понимали, поджидает нас и порог которой мы готовились перестуnить. Был передо мною опыт – отца, служащего железной дороги, матери-акушерки – серая, скучная жизнь... Нет, не хотел я повторять их путь! Не хотел... А как избежать его?
Решили мы с одним из моих приятелей поступить в училище гражданской авиации – романтичнее профессии летчика в голову ничего не приходило. Ближайшим к Волгограду, где мы жили, оказалось находящееся в Красном Куте Саратовской области. Едем? – Едем! Приехали. И быстро убедились, что поступить нам вряд ли удастся: на 90 вакантных мест – 900 заявлений... Документы мы, однако, подали и даже прошли предварительные испытания – на физическую выносливость.
До сих пор помню эти вращающиеся стулья... А на математике срезались оба. Этот же предмет подвел меня и при попытке поступить в Институт химической технологии, выбранный мною, поскольку химию я любил и знал ее хорошо. И тогда я без особого труда поступил в Волгоградский химико-технологический техникум, откуда после первого же курса был забран в армию.
Последующие два года ничем особым примечательны не были – если не считать вынесенного мною из авиационной части увлечения электротехникой. Эта привязанность и определила, в значительной степени, мою судьбу. Вернувшись в Волгоград, продолжил учебу в техникуме – в этот раз уже на вечернем отделении.
В 1978-м году получил диплом... И ничего в моей жизни не изменилось: в период учебы я работал днем на химзаводе и практически выполнял уже работу техника-прибориста. Там же я и остался – прибористом участка на 120 рублей в месяц. И, может быть, так ничего и не произошло бы со мною... никогда и ничего. Ну, наверное, со временем кончил бы институт, стал бы зарабатывать чуть больше. Или – не стал бы. А дальше-то что?
Спасла меня от этой рутины аллергия к каким-то химическим соединениям. Представляете – химический завод, сотни километров труб, и почти из каждой – то какая-то «химия» просачивается, то пар хлещет. Нанюхаешься за смену сероводорода – жить не хочется! А мои напарники, безалаберные пацаны – покрутятся, в карты поиграют, пошатаются по помещениям – глядишь, день прошел. Надоело, словом, мне за 120 рублей гробить свое здоровье... А, главное, понимал я – тупик. Ну, женился бы, детей нарожал... А впереди – ничего не светит. Ничего! Чувствовал – прозябаем мы, как слепые, не подозревая о том, что творится в мире, чем живут другие.
Не хотел, в общем, я для себя такой судьбы – провести всю жизнь среди этих людей, для которых кроме водки нет ничего значимее. Найти бы, – думал я, – дело, которое и заработок приносило бы приличный, и дало бы возможность лучше узнать жизнь...
* * *
Был у меня друг, Саша Рассейкин, сосед по дому, где я жил. Он к тому времени успел отслужить на Балтийском флоте и, казалось, обладал каким-то неизвестным мне еще жизненным опытом. Вот он-то меня и надоумил:
– Тебе, – говорил он, – стоило бы попробовать устроиться на один из гражданских пароходов. Зарабатывают там прилично, загранпоездки случаются. Это, наверное, то, что ты ищешь.
– А как это сделать-то? – спрашивал я его.
– Ну, поехал бы я с тобой, да жена вот второго ребенка ждет... А хотелось бы...
Жена его как-то узнала о нашем разговоре – такую трепку ему закатила, что он вообще перестал со мной эту тему затрагивать. И тогда я решил ехать сам. Мать и младшая сестренка пытались меня отговаривать, но решение я принял. И обещал им только, что, заработав денег, вернусь обязательно. Женюсь, мол, детей заведу – но сначала попробую себя на море. Вот так, до сих пор возвращаюсь... Рассчитался я на заводе – тогда это можно было сделать за месяц, сейчас, говорят, много сложнее. Начал свою попытку с латвийского города Лиепая, как посоветовал мне Саша.

Путь к морю

– Надо сказать, работа в цирке мне понравилась, – продолжал Чернов. – Платили 130 рублей в месяц, квартира бесплатная. Выезжаем куда-нибудь на гастроли, развертываем шапито – цирк под сборным куполом – подтаскиваем артистам реквизит, убираем за ними арену – вот и вся работа. Наконец, в августе 80-го, приехали мы в Калининград. И я уволился из цирка – работу следовало искать где-то здесь...
* * *
Много, ой как много Чернову предстояло еще узнать... Ну, а пока надо было как-то устраиваться, желательно, – ближе к морю. А как? Не было знакомых в пароходстве, не с кем было просто посоветоваться – не говоря уже о том, чтобы составить протекцию.
Однажды, слоняясь в районе порта, он прочел объявление. Наклеено оно было прямо на облупившуюся штукатурку стены какого-то здания: Калининградскому морскому торговому порту требуются грузчики, такелажники, механизаторы... В этом же объявлении обещалась характеристика для загранплавания на торговых судах – тем, кто проработает по контракту два года. И 40 рублей безвозвратного пособия, получив которое, нанявшийся уже просто не мог уволиться раньше, чем через эти два года (в объявлении, правда, это условие не упоминалось, о нем узнавали только подписывая контракт).
– Похоже, то, что надо, – решил Чернов.
Зарплату сулили неплохую – до 300 рублей в месяц. А главное – возникала какая-то перспектива. И 9 сентября 80-го года Чернов, облаченный в выданную ему спецодежду, уже стоял у распахнутых дверей грузового трюма на судне, привезшем из ГДР замороженные свиные туши, которые предстояло перегрузить в железнодорожный вагон. Бригада разделилась – четверо, спустившись в трюм судна, укладывали в капроновый трал девяностокилограммовые туши, подъемный кран переносил груз в вагон, где Чернов и его напарник крючьями растаскивали их и укладывали – сначала на пол вагона, а затем слоями, друг на друга.
К исходу второго часа работы Чернов почувствовал усталость. А когда вагон был наполовину полон, у него уже плыли перед глазами радужные круги. Ноги стали тяжелыми, будто обвешанные пудовыми гирями. Он с трудом отошел от трала, принесшего очередную махину груза, прислонился к стене ваrона. И почти сразу услышал бригадира, орущего ему сверху:
– Слышь, ты, молодой! Деньги приехал зарабатывать? Работай, черт тебя дери!
Кто-то из ребят сжалился над новичком – принес ему стакан холодной воды. Передохнув минуту, он зацепил крюком очередную тушу. Наконец, вагон вроде бы стал полон. Тыльной стороной рукавицы Чернов размазал пот и грязь пo лицу, присел на оставленную кем-то рядом, неподалеку, грузовую тележку. Неожиданно раздался голоc напарника:
– Эй, держи тушу за ногу!
Пришлось снова подняться, превозмогая дикую, налившую ноги чугуном, усталость. Сам напарник взялся за другую половину туши, и, раскачав, они забросили ее вглубь вагона – поверх остальных. Грузчики, успевшие закончить работу получасом раньше, собрались рядом и весело подбадривали:
– Валяй, кидай дальше, больше заработаешь!
Кончался первый день работы Чернова в порту.
Наступал новый этап его жизни.

* * *

Прошло три месяца. Чернов окреп, работать стало легче, смены завершались вроде бы быстрее. Но зато каждую ночь, едва он закрывал глаза, ему мерещились пароходы, стоящие под разгрузкой, кран, туши... потерявшие человеческий облик лица грузчиков, их огромные ручищи, покрытые несмываемой грязью, оскаленные рты, исторгающие запах алкогольного перегара. «Выдержу ли я эти два года?» – все чаще задавал он себе вопрос.
Однажды, во время перекура, Чернов обратился к одному из грузчиков, с которым у него вроде бы установились если не дружеские, то вполне доверительные отношения:
– Ну, ладно, отмучаюсь я положенный срок... Но начальство ведь не обманет, даст характеристику для загранплавания?
– Ты что, с ума сошел, парень? – рассмеялся собеседник. – На моей памяти никто еще отсюда не ушел с хорошей характеристикой. Никто. Ты же видишь, как мы работаем. Люди зверьми становятся. Или калеками...
Он был прав. Только за то время, что Чернов успел здесь отработать, и только на его глазах произошло восемь несчастных случаев. Два из них закончились гибелью такелажников. Чего же удивляться, если люди, отработав смену в диких условиях, теряли человеческий облик – напивались до одурения, устраивали дебоши, обычно кончавшиеся отделением милиции. А то и тюрьмой.

Чернов:
– Прошло еще пару месяцев. Однажды к нам в бригаду направили четырех новичков, только что прибывших из разных концов России. Все они приехали сюда с теми же намерениями, что были у меня – рассчитывали попасть в море. На следующий день я и мой напарник Толя Лазарев разгружали вагон с цементом. Новички работали с нами. Мы вытаскивали из вагона мешки, при малейшем к ним прикосновении рассеивающие вокруг себя облака едкой пыли, укладывали их на поддон, который переносился краном в трюмы парохода, направлявшегося, как помню, на Кубу.
В каждом вагоне было 1800 мешков, в каждом мешке – 50 килограммов цемента. Обливаясь потом, мы вытаскивали их наружу. Цементная пыль забивала рот, ноздри, – выданные нам респираторы были неисправны, после первых же минут работы мы отбросили их в сторону. Свою половину вагона мы кончили раньше новичков и, жадно глотая воздух, вылезли на платформу.
Неожиданно работа в вагоне прекратилась. Заглянув вовнутрь, мы увидели одного из ребят корчившимся на пыльных мешках. Его рвало, его буквально выворачивало наизнанку. Мы вытащили парнишку из вагона, усадили на пирсе. Когда он пришел в себя, мы оставили его и снова вошли в вагон, чтобы помочь оставшимся завершить разгрузку. А к вечеру, вернувшись в общежитие, я сел за столик и, почти не задумываясь, написал заявление об увольнении.
В отделе кадров, куда я принес его, пришлось ждать – впереди было несколько человек, составлявших недлинную очередь – минут, может быть, на двадцать. Стульев свободных, однако, не было, и я присел на край стола, стоявшего в приемной недалеко от входной двери. И впервые обратил внимание на его поверхность: она была буквально испещрена надписями, нанесенными чернилами и даже вырезанными перочинным ножом. Смысл этой графики сводился, примерно, к следующему: «Ребята, не будьте дураками, бегите отсюда!»
Ну почему, почему я не обратил внимания на этот стол в тот день, когда пришел наниматься на работу в порт?..


Первый рейс

Непросто, ох как непросто советскому человеку стать «выездным» – иначе говоря, получить право «на законном основании» пересекать государственную границу. И статус моряка загранплавания не только не исключение из этого правила, но прямое ему подтверждение. В нормальных обстоятельствах кандидату на какую-либо должность необходимо обладать определенными качествами – быть таким-то и таким-то, иметь то-то и то-то...
Здесь же все наоборот: стремящийся стать советским моряком загранплавания должен НЕ обладать рядом достоинств. Например, он не должен иметь высшего или среднего специального образования. Не должен отличаться какими-то особыми талантами, выделяющими его из безликой массы корабельной команды. Не должен иметь родственников, живущих за границей. При этом он, разумеется, не должен иметь судимостей, а характеристика, выданная ему береговыми властями, должна быть безукоризненной.
Хотя и она не всегда поможет: выпускник ленинградского, к примеру, института, приехавший даже по направлению в Калининградскую флотилию (здесь речь идет, разумеется, не о рядовом матросе – на том же рыболовном траулере немало профессий, требующих специального образования), практически не имеет шансов быть в нее зачисленным: нужна местная характеристика. А для того, чтобы ее получить, нужно устроиться работать здесь же, предпочтительно – поближе к порту. В принципе, это возможно, но... нужна местная прописка. Которую, конечно же, нельзя получить, не устроившись на работу.
Чернову удалось каким-то образом – признаемся, не вполне легальным – обойти эти препоны... Он до сих пор хорошо помнит, как стоял перед партийной комиссией Калининградской базы тралового флота по стойке смирно, а разместившиеся за столом пытливо допрашивали его – сколько мест работы успел он сменить, чем любит он заниматься в свободное время, сколько лет состоит в комсомоле...
Через это следовало пройти, Чернов знал это и был к этому готов. Как и к тому, что, даже при самом благополучном исходе, заграничную визу ему могут выдать лишь через год. А то и через все полтора – в зависимости от того, потребна ли в настоящее время рабочая сила в пароходстве, или она в избытке. В летнее время людей, как правило, не хватает, поскольку многие в отпусках – глядишь, и спустя месяц после этой комиссии ты уже в море. Ну, а зимой... зимой будешь ты болтаться в порту многими неделями, месяцами, пока обнаружится вакансия, и о тебе вспомнят в отделе кадров. Или – не вспомнят...

* * *

Настал 82-й год – год первого рейса Чернова. 22 июня группа моряков вылетела на Канарские острова, чтобы подменить экипаж судна, стоявшего там на приколе в порту. Был это так называемый БМРТ – большой морозильный рыболовный траулер под названием «ГРАНАТ». Почему-то все подобные суда традиционно называют именами драгоценных или полудрагоценных камней. «ТОПАЗ», например... или «САПФИР».
Обычно корабли эти находятся в море полгода. И если по истечении этого периода регистр его еще не истек, судно направляется в ближайшую иностранную гавань – чаще всего в африканский порт Дакар. Или на Канарские острова, в порт Лас-Палмас, где его поджидает специальная советская ремонтная бригада. Здесь проверяются основные системы корабля, его главный двигатель, электрика, перематываются электромоторы. Потом наводят косметику – красят, полируют металлические части.

Чернов:
– Для меня этот рейс явился каким-то чудом. Начиная с момента, когда была открыта заграничная виза, жизнь моя буквально преобразилась. Представляете – прилетаем в Шереметьевский международный аэропорт, кругом иностранцы, валютные киоски, бары... Советские паспорта мы перед вылетом сдали в паспортный отдел Калининградского морского порта, получив взамен специальные мореходные – их называют «паспорт моряка».
Ну, еще дают свидетельство о вакцинации – т. е. о том, что тебе сделаны уколы от желтой лихорадки и т.п. Это – требование международное. И, говорят, не напрасное: есть в некоторых африканских районах мушка, которая, садясь на кожу и прокалывая ее жалом, запускает в кровь человека личинки червячков. И если вовремя не принять меры, эти червячки вырастают, пробивают стенки сосудов, выходят наружу через кожу... Тогда смертельный исход почти гаран­ тирован. Да и желтая лихорадка – тоже не подарок. Вакцина эта французская, из чего можно предположить, что подобные прививки делают и морякам других стран.
Летели мы до Канарских островов часов восемь. Вышли из самолета – и попали в пекло. Солнце стояло в самом зените, на горизонте – горы, почти полностью лишенные растительности. Усадили нас в автобус, чемоданы погрузили в автомобиль. Здесь я впервые заметил, что испанцы любят быструю езду не меньше русских. А может, даже больше...
Автобус несся с сумасшедшей скоростью по узкой трассе, зажатой с одной стороны нескончаемой вереницей небоскребов, а с другой – морем, подступавшим почти к самому шоссе. Казалось, у первого же поворота автобус врежется в барьер, отгораживающий трассу, и все мы полетим в тартарары. И, несмотря на то, что водитель сразу же включил приятную стереофоническую музыку, чувствовали мы себя не очень спокойно... Даже те, кто не первый раз попал на Канарские острова.
Пароход, который мы должны были ремонтировать, стоял в сухом доке – у него нашли что-то неладное с корпусом, и он не мог оставаться на плаву. Эту работу – заварку повреждений – взялись делать испанцы: наша «подменка» управиться не могла: то ли не было нужной аппаратуры, то ли квалификации не хватало... В общем, простояли мы полторы недели.
Когда ремонт закончили, к пароходу подсоединили два троса, и тракторы стянули его вместе с многоколесной тачанкой, на которой он был установлен, по рельсовой дороге на другую линию. Там тракторы разделились – один зацепил его с кормы, второй с бака – и потащили судно уже в другом направлении, задвинули на платформу, и та вместе со своей чудовищного веса ношей погрузилась в воду. Опускали ее, кажется, восемьдесят лебедок... Очень интересная технология, в наших портах я такого не видал.
Есть и у нас плавучие доки, только на них работа идет куда медленнее...
В конце концов привели все в порядок и спустя неделю взяли курс на Гвинею-Биссау. Предстоял лов рыбы со странным названием «курок» – один из ее плавников, действительно, напоминает курок пистолета и согнуть его нельзя, не сгибая одновременно другой. Рыбу эту обычно скармливают пушному зверю, человек ее есть не может. Так я думал раньше. А потом обнаружил этот самый курок на прилавках калининградских магазинов – по 90 копеек за килограмм.
Зубы у этой рыбы – как у крысы, и главный корм ее – мальки и икра других видов морских обитателей. Словом, беда для районов рыболовства. Вот наши и заключили договор на ее отлов... вроде бы для очистки моря. Помню, первый трал еле вытащили – было в нем тонн пятьдесят, не меньше. Развязали его, стали спускать содержимое в люки рыбообрабатывающего цеха – а оно не идет. Ломами пришлось разбивать груды, в которые сбилась эта маленькая хищница.
Простояли мы там на рейде дней пять. Вспоминать не хочется, какие это были дни. И ночи тоже. Жара стояла невероятная, небо плавилось. Спать в трюмах было невозможно – устроили на палубах палаточный городок, на баке. Каюты на БМРТ не кондиционированы, есть кондиционеры только на кораблях, построенных в ГДР. А эта модель – наша... Правда, в последние годы некоторые советские суда тоже стали делать с охлаждаемыми помещениями, но они во многом уступают гэдээровским – сейчас, говорят, несколько таких судов ловят тунца в районе Сьерра-Леоне.
Всего в этом рейсе мы провели месяца два. И где-то к середине августа вдруг выяснилось, что денежный план трещит по всем швам: рыбы вроде много наловили, но вся она дешевая. Поясню, в чем дело: судну типа нашего за полгода положено выловить две с половиной тысячи тонн – это при его вместимости пятьсот тонн. И после каждых пятисот тонн – надо возвращаться в порт, сдать улов. Или перегрузить его на плавучую базу, которая заберет замороженную в наших цехах рыбу.
Когда ловится рыба крупная – вроде скумбрии или ставриды – все проще: разделка ее идет быстрее. Вот проходит она через машину, которая отделяет мясо от костей: пролетает через нее рыбина, как через пушку, только слышишь – пуф, пуф! – кость вылетает в сторону, две половинки тушки – вниз... Так машина и называется – филейная пушка. Допотопная, очень капризная – чуть расстроилась, кость идет вместе с мясом, брак, словом. Для каждого сорта и размера рыбы – специальная настройка.
Так вот, если рыба «дорогая», то есть легкая в обработке, крупная – можно выколотить максимум 3200 рублей за полугодовой рейс. Это – потолок. Раньше получали и до четырех тысяч – когда не было постановления о рыбных экономических зонах. Заходили в любую зону, берег видно – а рыба-то обычно ловится ближе к берегу – запускали трал, уловы были превосходные, рыба крупная. А с шестидесятых годов были установлены двухсотмильные промысловые зоны – во всех странах, где есть рыбный промысел.
Чтобы ловить в самой зоне, нужно купить разрешение – значит, платить золотом. Ну, а наши на это идут неохотно. За пределами же зон рыбы куда меньше... Морякам кое-какую валюту в рейсе выплачивают – до 7 процентов от заработка, если заходим в иностранные порты. Ну, а что такое 70 долларов, которые составляют эти 7 процентов? Правда, в перуанской, например, валюте, – это больше миллиона солей. А на Канарских островах – десять тысяч песет. Только все равно – копейки для моряка, который и сам стремится приодеться, и домой что-то близким привезти...

* * *

К началу третьего месяца этого рейса на «Гранате» вышли из строя холодильные камеры. Рыбные брикеты стали разваливаться – температура в хранилищах поднялась выше допустимой. Капитан послал запрос на базу – просил разрешения поменять район промысла. И «Гранату» изменили маршрут, отправив судно на север в район острова Шпицберген, в норвежскую зону. Шли туда восемнадцать дней с заходом на Канарские острова, но уже в Санта-Крус. Перед выходом на берег матросам выдали по 50 валютных рублей – те самые 70 долларов. Они же – 10 тысяч песет...
В тот раз Чернов впервые увидел Запад – разумеется, «Запад» в понимании советского человека, очутившегося на территории другого государства. Все – и рядовые матросы, и начальство, были в приподнятом настроении – возбуждала возможность хоть мельком, хоть краем глаза заглянуть за железный занавес, прочно отгородивший их родину от всего остального мира. Даже те, кто не в первый раз готовился спуститься на чужую землю.
– Чужую, – рассуждал про себя Чернов, – но почему «чужую»? Ведь земля-то у всех людей одна, кто же сделал ее для нас чужой?
Наверное, схожие мысли навещали тогда не только Чернова... Однако, мысли – мыслями, но подобная возможность предоставлялась матросам не чаще, чем раз в полгода. Да еще не всегда – с валютой в кармане! Правда, и без нее дорожат советские матросы этой возможностью – хоть на витрины удастся поглазеть...

Чернов:
– Молодежь в тот раз вообще чуть ли не с ума сходила – бегают, «ура!» кричат... Словом, праздник на судне.
Зашли мы в порт Санта-Крус, пройдя мимо берега Западной Сахары. В отличие от Лас-Палмас, где судно к берегу не может подойти, а команда снимается с него катерами, здесь мы вошли прямо в порт и встали у пирса. Вышел я на палубу – вижу всю команду, столпившуюся у трапа. Город, окутанный дымкой, вдали – горы, покрытые вроде бы лишайниками. Пальмы вдоль берега... Привезли из банка валюту, заказанную нашим капитаном.
А кроме доставившей нам валюту, выстроилось у причала еще машин сорок. Не понял я сначала, в чем дело. Слышу, кричат с берега – руссо, бронза давай, баббит давай! Медь давай, русски деньги давай! Ченьж давай! Появился наш замполит, стал прохаживаться вдоль борта, следя за тем, чтобы никто из команды, и правда, не вздумал бы вступить в коммерческие связи с туземцами, нарушив тем самым раз и навсегда установленную государственную монополию на внешнеторговые связи.
Ну, а все, что могло бы быть обменяно или продано, было предварительно убрано, спрятано и наглухо заперто надежными замками. Цветные металлы, например, которые там очень высоко ценятся. Или – рыбная мука: мешок ее стоит на берегу 500 песет, доллара три с половиной. Однако ухитряются наши морячки и муку припрятать, и баббит – сплав, идущий на изготовление подшипников, и бронзу. Ну, я-то был в первом рейсе и решил не связываться с этим, А другие ребята сумели-таки провернуть свой скромный бизнес, в чем я потом убедился, заметив их повышенную активность в портовых магазинчиках.
Экипаж разбили на две группы – одна должна была сойти на берег в первый день стоянки, другая – во второй.
Интересно отметить, что только на Канарских островах наши матросы чувствуют себя на берегу более или менее вольготно: даже при наличии старшего группы и заведомо известных стукачей в составе ее, контроль за нами здесь не такой жестокий, как в Перу, например, или других портах Южной Америки: там нас запугивают портовыми ворами (и они действительно есть), возможностыо антисоветских провокаций (чего я ни разу не встретил, если не считать ими довольно большое количество литературы, изданной за рубежом на русском языке – она, правда, и на Канарах попадается).
И вот идем мы по городу, магазины – один на другом громоздятся, товары – такие, что многие из нас в жизни не видели, да и не подозревали, что они вообще существуют. Старший группы – и тот растерялся: «Ребята, – кричит, – не подведите только!» Куда там: один устремился в радиомагазин, другой – в обувной. Поди уследи за ними. Правда, «следящий» и сам почти сразу забыл о своих обязанностях, предавшись общему азарту.
Кто-то джинсы выбирает – чтобы разрисованные, чтобы больше этикеток на них висело, чтобы были на замках и с вытканным сзади парнем с бичом, погоняющим быков. Рубашки с рисунком... Ну и прочее – все с мыслью, чтобы дешевле заплатить и больше купить. Ну, а потом, по возвращении – продать подороже. И когда основная задача выполнена, на оставшиеся деньги покупается водка. Много водки – благо она дешевая, особенно местных сортов. Все это доставляется на палубу, где вскоре начинается «активный отдых». Потом судно отчаливает, и снова впереди – долгие корабельные будни.

* * *

Наше судно направилось по предписанному маршруту – на север. Там мы и оставались последующие месяцы, добывая мойву. Корабельные будни, как правило, заполнены рутинной работой, иногда тяжелой чрезмерно, иногда не очень. А в промежутках между сменами моряки развлекаются, как могут. Кто книжки читает, кто картишками балуется. А кто и выпивает... начальство на это смотрит обычно сквозь пальцы – во всяком случае до той поры, пока у тебя нет на борту недругов, пока никому из экипажа ты не перешел дорогу. Главное – чтобы не на глазах у комсостава, не провоцировать их, так сказать. Нет водки – бражку моряки варят потихоньку, а то и одеколоном балуются.
Я служил электромехаником и при желании мог бы пользоваться большей свободой во внутрикорабельной жизни, чем другие группы экипажа. Доставалось, правда, и мне нередко – когда в электрооборудование машин, обрабатывающих рыбу, попадала соленая вода, когда электроконтакты покрывались наростом ржавчины, когда замыкало моторы...
Иногда, если улов был особо крупный, вызывали в помощь обработчикам – на подвахту. То есть четыре часа отстоишь на основном дежурстве, четыре – на этой подвахте, помогаешь разделывать рыбу, с которой не справляются матросы. Сейчас, правда, это случается не часто – рыбы мало стало...
План «по рыбе» нам здесь изменили – так всегда происходит, когда меняется зона лова. Увеличили его, но рыба ловилась хорошо, и мы надеялись, что денежные дела поправятся. Однако не все шло так, как мы рассчитывали – плавбазы, на которые перегружается рыба, приходили реже, чем следовало бы. А однажды случилась авария – нейлоновый швартовый канат во время перегрузки рыбы намотался на винт. Стали мы его лебедкой выдирать оттуда – погнули винт, пароход задрожал, как в лихорадке. Вызвали спасателей, у Шпицбергена в спокойном заливе освободили наш винт, а потом целую неделю выпрямляли его лопасть.

* * *

Двадцатого ноября мы снялись с промысла и направились в ремонт, которому как раз подошел срок. Прошли через проливы в Балтийское море, вошли в Калининградский порт. И хотя заработки наши за это плавание не достигли ожидаемых, но экипаж искренне радовался возвращению домой. Особенно, если учесть, что члены его, в большинстве, ребята молодые, а тут за все полгода кроме буфетчицы, прачки, врачихи и камбузницы – на судне ни одной женщины...
Редко ребята завязывают роман с кем-то из «судовых» женщин, в основном, стараются дождаться берега. А у тех, у кого терпения не хватило, нередки неприятности. Бывало, и до драк доходило из-за какой-нибудь из этих четырех женщин. Правда, кое­кто умудрялся воспользоваться коротким заходом в иностранные порты, только это, пожалуй, еще опаснее своими последствиями – и медицинскими, и служебными.
Начальство же наше живет по своим законам: они могут себе позволить и в портовый бардак заглянуть, не боясь, как правило, что кто-то донесет. Попробуй просто подай знак, что ты это видел – лучше списываться с корабля при первой же возможности: найдут за тобой такое, что было и чего не было – простым взысканием не отделаешься, визу можешь заграничную потерять. И между собой они ссорятся крайне редко, все как бы в сговоре, круговая порука, в общем.

«Русское чудо»

Если с высоты птичьего полета взглянуть на калининградский морской порт – впечатляющая открывается картина. Пароходы своими корпусами почти полностью закрывают водную поверхность. И чем ближе к причалу, тем их больше. Одни стоят под разгрузкой, другие загружаются.
Но если взглянуть на них вблизи... Вид многих из них поистине страшен – толстый слой грязи и ржавчины покрывает борта и палубные постройки. Почти четвертая часть судов нуждается в ремонте, но продолжает находиться на плаву, потому что этого требует план. То, что с пароходами делают в портовых мастерских во время недолгих заходов судов в родной порт, Чернов называет «русским чудом»: здесь заваривают все, что следовало бы просто прикрутить, и забивают деревянными пробками дыры, которые должны быть закрыты сваркой.
Ремонтники обычно пьяны или мучимы похмельем вчерашней пьянки, инструмент буквально валится у них из рук. Зная это, матросы давно уже не удивляются тому, что после подобного «ремонта» экипажам приходится самим доводить до минимально приемлемого состояния свои суда. На что уходят порою целые недели...

Из записей Чернова

После капитального ремонта, занявшего месяцы, «Гранат» направился в очередной рейс...
...Едва мы вышли в воды Тихого океана, забарахлила система охлаждения двигателей. Осмотр показал – сильная утечка масла. Остановили промысел, вошли в перуанскую бухту Писка. Механики с рижского спасательного судна несколько дней не покидали «Гранат», пытаясь исправить поломку...
...В Северном море во время ночного лова возник пожар на траулере «Хрусталь» – топливо попало на раскаленный выхлопной коллектор. В панике никто не сумел включить аварийную систему тушения, команда оставляла корабль, выбрасываясь в открытое море. Утонуло двенадцать человек, в огне погиб второй механиик, человек сорок получили серьезные ожоги. Выгорели все внутренние постройки корабля, в машинном отделении погибли двое матросов, остальным удалось спастись на шлюпках.
Судно отбуксовали в порт, отчистили, перекрасили, заварили все люки и... продали его испанцам. Буксир повел «Хрусталь» из порта на внешний рейд в Балтийское море и торжественно посадил его на мель в канале у города Светлого. Посадил настолько прочно, что, пожалуй, траулер стоит там до сих пор, олицетворяя собою памятник бесхозяйственности советской системы....

Чернов:
– Встали мы, наконец, в порту. Пришло время отдыха – свои полгода я отслужил. Набралось 25 дней очередного отпуска, и отгулы за переработки на корабле прибавились – за воскресные и праздничные дни. Но до ухода в отпуск надо еще было выбрать себе судно для следующего плавания. Зашел я к инспектору своему, он говорит – народу сейчас свободного на базе много, иди пока в отпуск.
Отгулял свои дни, вернулся – та же история: нет пока парохода, на котором я бы мог снова идти в плавание.
Предстоял резерв – т.е. 75 процентов от берегового оклада за первую неделю, остальные дни – 50 процентов. Обещают тебе, например, – будет судно через два месяца. Записался на него и работаешь эти два месяца в колхозе, или улицы подметаешь, ямы копаешь... В общем, куда пошлют. Приходишь с утра, тебе объявляют – пойдешь сегодня на стройку. А, между прочим, наш береговой оклад – 125 рублей, это на море он заменяется сдельным заработком. Значит, зарабатываешь 60 рублей в месяц...

* * *

К концу декабря я, находясь еще в рейсе, услышал: в Калининграде, вопреки кремлевским постановлениям, направленным на борьбу с всенародным и повальным пьянством, вышло распоряжение обкома, разрешающее продажу спиртных напитков не со второй половины дня, а с 11 часов утра. Может быть, таким способом местное начальство рассчитывало покончить с самогоноварением, принявшим чудовищные масштабы, может быть – с разворовыванием производственного спирта, отчего стали частыми случаи отравления им...
А, может быть, и то прозаическое обстоятельство, что планы торговых предприятий, львиную долю которых испокон веков составляла выручка от продажи водки, пришли в столкновение с очередной партийной кампанией, ограничивавшей часы торговли спиртным. В народе поговаривали, что вряд ли обкомовцы пошли бы на подобное самоуправство – не иначе, как получили благословение «сверху»... В то же время милиции было негласно указано – не хватать без разбору всех выпивших, а только тех, кто пьян, что называется, в стельку или дебоширит, нарушая общественный порядок. А еще тех, кто проводит дни у дверей винных магазинов и нигде не работает.
...Помню, в июле 84-го, вернувшись из очередного рейса, шел я по улицам Калининграда. И у дверей каждого магазина, где были открыты отделы, торгующие спиртным, я видел очереди, иногда превышающие сотню человек – женщины, старики, молодежь. Шум, ругань, гвалт... Как мне потом рассказывали, в этот день в магазины города выбросили дешевое вино – «Агдам». И вся свободная часть населения сочла полезным запастись «бормотухой» – так называют в народе все, что продается под видом недорогих крепленых вин и способно на какое-то время одурманить сознание. Все, что помогает забыться...
Кстати, эта традиция – пить до одурения (неважно что, был бы эффект) – находит свое продолжение и в дальних рейсах. Помню, в один только сезон и только из нашей Калининградской флотилии было уволено 26 капитанов рыболовных судов (не считая огромного числа матросов) – за пьянку на корабле или во время заходов в порты. Большинству уволенных закрыли визы загранплавания. А вскоре начальство пришло к ошеломляющему выводу: если так будет продолжаться и дальше, придется уволить весь плавсостав флотилии – в море будет идти просто некому...

* * *

Дождался я, наконец, следующего рейса – не промыслового на этот раз, а транспортного – мы перетаскивали один из старых пароходов, проданных испанцам, загрузив его какими-то товарами, чтобы не гнать порожняком. Прошли через Гибралтарский пролив, оттащили. Вернулись за другим – и повторили тот же маршрут, таща на буксире проданный корабль. Так прошли следующие три месяца.
Один раз зашли по пути на Канарские острова. Отпустили нас на берег, дав по 3 тысячи песет – долларов по 15. Правда, и цены там низкие на все: Канарские острова – буквально проходной двор, масса контрабанды. Ну, набрали мы очков солнечных, маек цветастых. Джинсы вельветовые, часы с музыкой – вернулись домой королями. А потом – снова резерв. Обычная береговая жизнь – друзья, девушки.
Надо сказать, что хотя нас, матросов, девушки вроде бы уважали, но не каждая стремилась выбрать себе мужа из нашей среды. Во-первых, долгие отлучки из дома. Ну и опасность все время подстерегает, иногда смертельная. Только за время моего плавания было несколько таких случаев. Помню, на Кубе умер механик, тепловой удар получил. На севере в моем первом рейсе – двое упали за борт, утонули сразу. Знаю много случаев, происшедших на других кораблях...
Хотя, конечно же, соблазнительно иметь мужем моряка загранплавания – деньги хорошие, тряпки заграничные. Или магнитофон привезешь – она подругам его крутит. Престижно! Правда, калининградцев трудно чем-либо удивить всерьез. Город этот – настоящий Вавилон, там после мировой войны столько разношерстного народа собралось – и армяне, и русские, и литовцы, и еще Бог знает кто. А последние годы – постоянный приток приезжающих со всех сторон с надеждой завербоваться на флот. В общем, необычный город. Так что и среди женского населения встречаются очень пестрые особи – осторожность в общении с ними может быть порою очень полезна, об этом я позже расскажу.

* * *

После небольшого на этот раз перерыва я снова попал в транспортный рейс, и тоже на 3 месяца – ходили в район Анголы забирать рыбу с наших судов. И снова набрался очередной отпуск. Причем, в этом районе на берег мы не попали, и выдали нам по приезде валюту в так называемых боннах. Хорошие это были отпускные – за рубль в таких боннах в Калининграде дают десятку обычных, а в Одессе – так все двенадцать...
Отгуляв отпуск, я снова попал в резерв – на этот раз очень долгий: судно, к которому я был приписан на следующий рейс, ремонтировалось на Кубе. А это всегда означает, что все сроки ремонта кубинцы непременно сорвут. Так, конечно, случилось и в этот раз – они ремонтировали судно, а его будущий экипаж коротал дни на колхозных работах...
Наконец нас стали готовить к вылету на Кубу. Корабль, который ждал нас там, назывался «Николай Бровцев» – был он немецкого изготовления, типа «Атлантик» – довольно надежное судно, системы которого мне были хорошо знакомы по работе на промысловике той же модели.
Прилетели мы поздно ночью, совершив по пути дозаправочные посадки в Ирландии и Канаде. Самолет сел – и сразу начались какие-то недоразумения. Беспорядок в аэропорту оказался невероятный. Вокруг шум, крик. Ищем, где паспортный контроль, не можем понять – к кому обращаться, куда идти? Взяли свои чемоданчики, направились к контрольной калитке с детектором, свободно прошли через нее. Думаю – какие-то бумаги надо заполнить. Огляделся – никому до нас нет дела. Ну и вышли мы на улицу – в тот же шум и гам. Потом-то мы разобрались – это местные жители пытаются выменять у прибывающих иностранцев валюту на песо, предлагая им курс чуть ли не вдесятеро выше официального.
Загрузили нас на автобусик и повезли в порт к нашему кораблю. Едва поднялись мы на борт – сразу поняли: судно к плаванию не готово. И оставалось оно в таком состоянии еще добрых два месяца – весь сентябрь и весь октябрь 1984 года...
Любопытным оказался период, когда мы два месяца прожили на судне в кубинском доке. По правилам, если судно ремонтируется, хотя бы и в иностранном порту – морякам валюту выдавать не положено. Но у нас­то было два месяца, и мы должны были время от времени спускаться на берег – как же без денег-то? Нашло начальство выход – выдали нам по три песо... Ну, для тех, кто знает, что такое «три песо», это выглядит заурядным издевательством. Какие-нибудь паршивые кеды стоят на Кубе 80 песо!
Представляете себе – советский приемник «Океан» стоит 250 песо – по официальному курсу выходит 250 валютных рублей. А по реальному курсу, когда за валютный рубль дают десятку – выходит все две тысячи пятьсот. Ну, не абсурд ли? Я настолько разозлился – отказался расписываться в ведомости за эту валюту! И при этом знал – могли лишить увольнения... Благо, люди все были вроде свои...

* * *

Наконец, восьмого ноября мы взяли курс на районы, где предстояло работать – у Западной Сахары, Центрально-Восточной Атлантики с заходом на Канарские острова, а затем – в Дакар, где должен был меняться экипаж. Нам же оттуда предстояло лететь домой.
Должен сказать, что редко один рейс чем-то существенным отличается от другого – только люди разные, разные характеры, разные рассказы и морские истории. Я себя чувствовал бывалым моряком, ни штормы, ни качка уже не смущали меня. Состав в этот раз попался хороший, с некоторыми членами экипажа я даже сдружился, не было в команде ни склочников, ни явных стукачей...
Правда, была в составе экипажа одна загадочная личность. Я даже не знаю, можно ли сказать – «в составе»... На каждом корабле и в каждом рейсе присутствовал некто, обслуживающий специальную аппаратуру, размещенную в специальном же помещении, находящемся за всегда запертой дверью. Матросы называли это помещение радиорубкой.
Однажды, совершенно случайно, я заглянул туда – кажется, просто по ошибке ткнулся не в ту дверь, и она так же случайно оказалась незапертой – обитатель ее то ли только вошел, то ли готовился выйти из нее. Крохотное помещение. От пола до потолка было по всем стенам напичкано какими-то странными приборами, совсем не похожими на обычные радиопереговорные устройства. Одна стена была не полностью закрыта этими приборами, и в освободившейся частичке пространства приткнулась откидная койка и рядом – тумбочка, служившая и сейфом, и обеденным столом: работник этой рубки почти весь рейс проводил не выходя из нее, не встречаясь ни с кем из членов экипажа, и только капитан и его первый помощник удостаивались права общения с ним..
Но власти над ним, кажется, и они не имели. И никто не знал ни имени этого человека, ни его должности, ни откуда он – потому что на берегу с ним тоже никто не встречался, и можно было предположить, что к Калининградской флотилии отношение он имеет непостоянное. Каждый рейс обитатель рубки менялся – я, во всяком случае, не припомню, когда бы мне довелось дважды встретить одно и то же лицо.
Матросы же считали, что в рубке выполняется некая особо секретная миссия – то ли получение какой-то направленной информации, поступающей по радиоволнам с чужих берегов, мимо которых плыли наши корабли, то ли просто перехват чужих радиопереговоров. А иные полагали – что создание для них помех... Но всерьез никто не пытался разузнать что-либо об этой таинственной рубке, справедливо полагая, что отсутствие излишней информации много лучше (безопаснее, во всяком случае) нежели ее наличие. Потому что никогда заранее не знаешь, чем это знание может обернуться для ее обладателя...
Стукачи

В том, что корабельное начальство следит за членами экипажа, нет ничего удивительного. Такая у них служба... Но, параллельно обычной системе надзора старшего комсостава за матросами, существует и другая – система тотальной слежки членов экипажа друг за другом, которая, в общем-то, лишь в деталях отличается от принятой в повседневной жизни. В жизни, которая окружала Чернова вот уже двадцать шестой год.
Откуда берутся корабельные стукачи? Да из своих же матросов. Чаще всего из числа тех, кто каким-то образом проштрафился на берегу или в очередном рейсе – повздорил с начальством, например, или принял лишнего в чужом порту. Или заговорил с иностранцем, не имея на то санкции начальства.
К концу каждого рейса на всех членов экипажа составляется характеристика – как работал, как вел себя, были ли какие проступки. И если были – велика вероятность, что с морем придется проститься... А кому охота терять загранвизу? После разбора на партийной комиссии в порту такому горемыке обычно заявляют: «Подумаем, закрывать ли тебе визу. А на всякий случай, зайди-ка ты завтра в комнату номер такой-то к товарищу Иванову, он с тобой побеседует, может быть, чем-то поможет...»
И назавтра товарищ Иванов, принявший личное участие в судьбе проштрафившегося, говорит ему: «Хочешь ходить в море – сотрудничай с нами. Каждый раз по возвращении будешь докладывать нам (не на корабле, а здесь, у меня), кто и как вел себя во время рейса, о чем говорят матросы, с кем встречаются в иностранных портах, сколько денег и на что тратят. Ну, и так далее..»
А потом друзья этого морячка, знающие его много лет и прошедшие с ним не один дальний рейс, поражаются – откуда начальству становятся известны малейшие детали их поведения на берегу, их разговоры в кубрике? Естественно, из их числа появляются новые кандидаты на задушевную беседу с «товарищем Ивановым», а корабельная команда пополняется новыми и новыми соглядатаями. Бывалые матросы хорошо знают эту систему и, прежде чем сойтись с кем-то из членов экипажа, прежде чем довериться кому-то, долго к нему приглядываются, пытаясь определить – не из команды ли он «товарища Иванова».
В общем, сторонятся матросы друг друга в обычном рейсе, и видимость всеобщего их единения возникает лишь в походах, рассчитанных на показуху. Или во время «дружеских» заходов в иностранные порты.
К примеру, готовится корабль к визиту в западногерманский порт. Все, что можно надраить, блестит ярче обычного. На палубах и в каютах развешаны плакаты, лозунги, призывы. Экипаж улыбчив, гостям долго трясут руки, водят по корабельным помещениям. На все возможные вопросы заготовлены «правильные» ответы. Вот наша столовая, вот библиотека, вот комнаты отдыха, вот кинозал... А вот это мы едим, а вот здесь спим...
Зато, когда корабль отчаливает из иностранного порта, все быстро становится на свои места. «Здорово мы их надули!» – перемигиваются матросы. Еще бы! Половина из них, допущенных в этот рейс, прошла через кабинет «товарища Иванова»... И уж все сто процентов – комсомольцы или члены партии.
Скажете – исконный российский патриотизм? Или российское же, взращенное столетиями убогого существования, чувство неполноценности перед любым завалящим иностранишкой?.. Чернов определяет это коротким и жестким словом – цинизм! Он тоже был комсомольцем. Даже – дважды комсомольцем. Потому что когда-то потерял он свой членский билет... и забыл про него. Но нужно было открывать визу для загранплавания. Тогда он пришел в комсомольский комитет Калининградского порта и, не упоминая о том, что состоит уже в комсомоле, попросил принять его. Без долгих расспросов выдали ему новый билет... Знал, в общем, Чернов, как становятся комсомольцами его сверстники.

Чернов:
– Вернулся я из этого рейса совсем не таким, каким когда-то уходил в первый. От многих иллюзий помогли мне избавиться три года плавания. И этот рейс – на Кубу – немало добавил к моему пониманию жизни, той, которая окружала меня и на берегу, и в море. Вернулся я в Калининград, остановился у своих друзей. Помню, почти сразу сел за письма. Написал матери – и вскоре она приехала ко мне с сестрой. Для них Калининград выглядел почти «заграницей»: в магазинах рыбу можно было купить, захочется мясного – ну, колбасы, например, – Литва рядом, можно туда мотнуть. Дал я им еще деньжат в дорогу – 1200 рублей.
Заработали мы в тот рейс неплохо, так что смог я им помочь. Уехали они, а я остался жить у друзей. Место было хорошее – не в центре города, где суета, машин грузовых тысячи и тысячи, где милиция особо «неравнодушна» к морякам и норовит найти повод, чтобы задержать кого-нибудь из них, зная, что будет чем поживиться. Нет, мы жили на самой окраине. Лес вокруг, воздух свежий... А надо в город – садился на дизель – и к себе в контору.

***

В один из таких приездов поставила меня инспектор в очередь на плавание, в экипаж суператлантика «Гефест»...
Предстоял очередной рейс – похожий на все, в которых я уже плавал – та же рабочая рутина, та же трепка нервов, когда что-то не ладится в механизмах, а начальство подгоняет, потому что горит план, та же штормовая качка, когда палуба уходит из-под твоих ног и даже бывалого моряка начинает мутить... А кругом – море, на сотни, на тысячи миль. И чувствуешь, порою, такое одиночество – хоть вроде бы и люди рядом, экипаж, – выть хочется...
Меняются районы лова, меняются сезоны, а ощущение такое, что календарь остановился. Только время все равно идет... И все больше и больше начинаешь сознавать – годы-то уходят, а на что? Ну хоть дом бы купил, семью завел... так нет. И деньги, все, что ни заработаешь – как сквозь пальцы. А ждать в очереди квартиру от государства – ну, лет, может, через 12-15 получишь... если до того не уйдешь со службы. Хорошо, если ты сумел войти в доверительные отношения с инспектором, от которого зависит твое направление на рейс – она тебе может и корабль хороший подобрать, и время. Ну, а ты, вернувшись из рейса, соответственно, везешь ей гостинец – одеколон французский, юбку джинсовую, жвачку.
И, конечно, наоборот: повздорил с инспектором – не видать тебе хорошего рейса. А что такое хороший рейс? Говорят, нужно 12 раз побывать в дальнем плавании, чтобы знать – куда следует идти, с каким капитаном, rде можно заработать. И еще многое зависит от матросов – будут они работать или не будут. А от этого уже зависит зарплата всего экипажа. Словом, надо знать район промысла и людей, которые будут в рейсе – тогда можно с большей или меньшей вероятностью рассчитывать на хороший заработок.
С другой стороны, как бы ни трудно доставалось в море, на берегу-то лучше, что ли? Те же стукачи, то же начальство. А ведь называют себя коммунистами!..

Коммунисты

Какими путями становились коммунистами портовые начальники, Чернова не очень занимало. Но что они собою представляли – об этом он был осведомлен в достаточной степени. И из собственного опыта, и по рассказам старых горожан. Вот, например, вспоминает он некоего Беспалова – работника отдела так называемой профилактики с плавсоставом Калининградской базы тралового флота. Любой моряк, серьезно нарушивший дисциплину на родном берегу или попавший в медвытрезвитель, знал – предстоит беседа с Беспаловым.
Равно как и знал, чем она кончится: после долгих нравоучений и выговоров обычно следовал непрозрачный намек на то, что, хотя дело выглядит достаточно скверно, но можно его и поправить... Можно, конечно, если... И после солидной денежной взятки или какого-либо, по советским масштабам, дорогого сувенира – транзистора, например, или позолоченной зажигалки – дело провинившегося закрывалось, не доходя до партийной комиссии базы. Моряк уходил в очередной рейс, а Беспалов уже занимался следующей своей жертвой.
Так продолжалось годы – пока не попался он на очередной взятке. И речь-то шла о какой-то пустяковине – пепельнице, что ли – но сел он в тюрьму прочно, на много лет, поскольку совпало это с очередной правительственной кампанией по борьбе с должностными преступлениями. Нужна была жертва, а имя Беспалова стало к тому времени настолько одиозным, что лучшей кандидатуры было не придумать...
Тогда же, примерно, застрелился начальник Калининградской автоинспекции, разоблаченный в спекуляциях с легковыми автомобилями. И тогда же был уволен с должности 1-й секретарь Калининградского обкома партии Коновалов, обвиненный в том, что заставил один из совхозов области полностью перейти на обслуживание – то есть на поставку сельскохозяйственных продуктов – работникам этого обкома.
– А сколько их, не разоблаченных и не уволенных, продолжают разорять и без того полунищую страну! – размышлял Чернов. – Вот, к примеру, коммунист по фамилии Бодряга, заслуживший у всех, кто слышал о нем, прозвище «Бродяга» – руководитель отдела снабжения Калининградской базы тралового флота. На глазах Чернова машинами вывозил он с территории базы дорогостоящие сети для изготовления рыбных тралов. Бог знает, что еще крал он в подведомственных ему складах – только и по сей день остается он руководителем. И крадет, наверное, по сей день все, что может быть пригодным в домашнем хозяйстве или в коммерции...
Этому Чернов был свидетелем. О других же делах он только слышал – например, о самом министре рыбного хозяйства СССР Ишкове, который возглавлял отрасль чуть ли не со сталинских времен и, в конце концов, попался на валютных операциях и контрабанде поистине чудовищных масштабов – там речь уже шла о многих и многих миллионах рублей. А точнее – долларов...

* * *

Хозяйственного характера преступления мало-помалу перестали впечатлять калининградских жителей – где их только нет, рассуждали горожане, пристроившись у пивных ларьков и передавая новые и новые байки о проворовавшемся начальстве своим собутыльникам.
Но время от времени происходили в городе истории, поистине поражающие воображение обывателя. И особый интерес, даже смак, вызывали, конечно, те, в которых были замешаны либо партийные работники, либо милицейское начальство – что в глазах обывателя сложилось в понятия однозначные.
Героем одной из них, происшедшей где-то к концу семидесятых годов, был лейтенант милиции, который в компании с таксистом и тридцатипятилетней женщиной грабил загулявших моряков. Женщина, разумеется, была наживкой. Встретив только что вернувшегося из рейса с приличным заработком морячка, она приглашала его к себе домой. «Случайно» рядом подвертывался таксист, правда, с пассажиром (роль которого была отведена милицейскому), также «случайно» оказавшимся добрым знакомым этой женщины. Возникала, вроде бы, приятная компания. Ехали на квартиру. Кончалось все тем, что моряку добавляли в водку снотворное, выворачивали его карманы и спящим выбрасывали где-нибудь на пустыре за городом.
Так продолжалось до тех пор, пока один из моряков, ставший их жертвой, не вспомнил, очнувшись, номер автомобиля, на котором был он увезен новыми друзьями...
А вот и еще один, нашумевший в том году случай. Милицейский патруль, задержав подвыпившего матроса, обнаружил у него при обыске около 2 тысяч рублей. Недолго раздумывая, бравые охранники порядка избили матроса до потери сознания, отобрали деньги и сбросили его в районе Берлинского моста в расчете на то, что, не приходя в себя, он замерзнет (в тот год стояла лютая зима, такая, про которую говорят – птица на лету мерзнет). Не замерз, однако, матрос – спасла многолетняя закалка.
Наутро появился он в отделении милиции, но там его и слушать не захотели – брось, мол, морячок, травить баланду – мы и не такое слышали от вашего брата. И опять же, выручило то, что чисто механически запомнил он номер милицейской машины. И лица тех, кто сидел в ней. Немедленно отрядили новый патруль, разыскали машину, на которую указал ограбленный, нашли отнятые у него деньги. И получили милицейские-грабители по 6 лет тюрьмы каждый. А калининградцы – новую историю, украсившую летопись уголовных дел их партийных земляков...

Дневники Чернова – точнее, записи, которые передал он автору, наряду с его наблюдениями, описанием каких-то необычных ситуаций, в которых приходилось ему оказываться, оценками, даваемыми им окружающим его обстоятельствам, пестрят вкрапленными в них анекдотами. В том числе и на темы, близкие сюжетам, представленным выше. Вот, к примеру, один из них:
– Раньше коммунисты воевали, цыгане воровали, евреи торговали...
– Теперь коммунисты воруют, цыгане торгуют, евреи воюют.
Ну, что к этому добавишь.

Чернов:
– В этот раз выбирать мне особо не приходилось и я согласился идти на «Гефесте» – хотя знал заранее, что на суператлантиках этого класса собирается руководящий состав из самых надежных и проверенных партийцев. Атмосфера в таких рейсах самая официальная, все следят за порядком на корабле, за чистотой и... друг за другом: каждое лишнее слово, сказанное сгоряча, может послужить поводом к тому, что тебя обвинят чуть ли не в шпионаже и контрреволюции. В таких рейсах и стукачей среди команды больше.
В общем, паршивее рейсов, чем на этих кораблях, придумать трудно. Зато названия суператлантикам подбирают исключительные – все они, спускаясь со стапелей, становятся тезками жителей Олимпа – «Прометей», например, «Геракл», или тот же наш «Гефест»...
Я как-то подсчитал: для того, чтобы мне выполнить свою жизненную программу – дом построить, семью завести – я должен буду проработать в море лет до 45 и при этом не сделать ни одной ошибки. Что вряд ли удалось бы мне, даже если я и хотел бы этого, плавая в таких рейсах: потому что такой «ошибкой» может оказаться встреча на чужом береrу с девушкой, разговор с иностранцем или посещение бара. Со мною такая именно ошибка и случилась.
Не нужно мне, наверное, было заходить в этот магазин... Но об этом позже. Главным же было то, что и капитан мне не был знаком на «Гефесте», и главный механик попался безграмотный, но зато ретивый администратор: «Не спрашивай меня, что делать, сам должен знать!» – вот его типичный ответ на любую просьбу или вопрос. Конфликтовал я с ним постоянно, и это стало одной из причин, почему состояние свое в тот период я бы назвал сегодня критическим. Иногда я до того переставал себя контролировать, что говорил близким друзьям – еще один конфликт, еще одна несправедливость – не увидите вы меня здесь больше, уйду!..

Последний рейс

...Итак, несколько лет морской службы остались позади. Чернов уже бывал и в Финляндии, и на Канарских островах, и на Кубе...
Пришел август 1985 года. Рыболовный супертанкер «Гефест» вышел из Калининградского порта в Балтийское море. Пройдя через проливы Зунд, Каттегат и Скагеррак, через Па-де-Кале и Ла-Манш, траулер вышел в Атлантический океан и стал пересекать его в районе Азорских островов, направляясь к берегам Панамы. Достигнув их, капитан направил корабль в районы, отстоящие на 200 миль от Чили и Перу – то есть за пределами экономических рыбных зон этих государств – и приступил к лову. Для Чернова этот рейс оказался самым дальним из всех, в которых ему довелось плавать.
Ему хорошо знакомы были районы Центрально-Восточной Атлантики, берега Гвинеи-Биссау или Западной Сахары. Там океан почти всегда относительно спокоен. Здесь же... Здесь исполинские волны превращали огромный лайнер в детскую игрушку – они швыряли его вверх, словно невесомую щепку, чтобы через короткие мгновения расступиться под ним, оградив со всех сторон пенящимися стенами, и вдруг обрушиться ими на борта и палубы, смывая на своем пути все, что не было надежно и прочно закреплено гигантскими морскими болтами или затянуто канатами толщиною с человеческую руку.
Внезапно и ненадолго наступало затишье. Океан вроде бы успокаивался, укрощенная масса его перекатывалась где-то далеко внизу, отражая свинцовым мерцанием отлогие берега траулера. Такие передышки были неожиданны и коротки. А потом все начиналось снова... Редко в этом районе можно встретить простую рыболовецкую шхуну или небольшое судно: бывалые и опытные капитаны, хорошо зная норов океана, обходят стороной зону, в которой «Гефесту» досталось рыбачить в тот раз – они прокладывают лоции где-то на почтительном расстоянии от этих мест.

Чернов:
– За наш корабль мы в общем-то были спокойны – был он из числа тех, которые приходили к нам с верфей Восточной Германии, и обладал повышенным запасом прочности, примерно таким же, как и у судов типа БАТМ (большие автономные морозильные траулеры).
Когда мы вошли впервые в район лова, мне показалось, что мы вообще не покидали советской рыболовной зоны – насколько хватало обзора, мы были окружены нашими судами: из Калининграда и Мурманска, из Одессы и Владивостока, из всех портов Эстонии, Литвы и Латвии. Ночью казалось, что стоим мы совсем рядом с берегом – огни окружавших нас пароходов создавали иллюзию большого города...
С ловом в этот раз не очень везло: по нескольку часов бороздили мы океан тралом в надежде зацепить им косяк ставриды, пару раз удалось вытащить его полным. Чаще же косяк разбивался, и лишь небольшая часть его оказывалась на палубе нашего траулера. А еще чаще трал и вовсе оказывался пустым. Конечно же, было это для нашей команды весьма огорчительно – план не получался, соответственно не приходилось рассчитывать и на приличный заработок. А чему, собственно, было удивляться? Ведь мы-то были не только свидетелями, но и прямыми участниками хищнического уничтожения фауны по всей акватории мирового океана – от побережья Норвегии и до южной оконечности Африканского материка.
Особо в этом разбое отличаются советские суда. «Самая передовая система», будучи не в состоянии прокормить собственное население, мародерствует в международных водах, нимало не заботясь о последствиях этого разбоя, которые грозят не только каким-то породам рыб, но и экологической среде в целом.
Вот один из самых наглядных примеров. В конце 60-х годов советские разведывательные спутники обнаружили большие запасы рыбы у берегов Южной Америки. Вскоре же после этого Советский Союз заключил договор с Перу, согласно которому Москва стала поставлять этой стране оружие. А взамен было запрошено, казалось бы, совсем немного – ремонтно-техническая база для советских рыболовных судов в Кальяо. И через несколько лет советские суда буквально опустошили близлежащие районы океана.
Заходя после полугодового плавания на заправку и ремонт, они вскоре снова появлялись в рыболовной зоне и буквально выкачивали из океана миллионы тонн рыбы, не особо при этом разбираясь, взрослая она или молодь, дозволено ли ловить в этот сезон или следует переждать нерест. Результаты не замедлили сказаться: если раньше вес отдельной рыбины в среднем составлял в этом районе 5-6 килограммов; то теперь он редко достигал 0,5-1 килограмма.


Нахлебники

Иногда же сотрудничество Советского Союза со своими иностранными друзьями принимает поистине причудливые формы, нередко – весьма дорогостоящие и приносящие немалый убыток обеим сторонам.
По соглашению с правительством Мавритании советские корабли, добывая рыбу в экономической зоне этой страны, обязаны брать на борт какое-то число местных моряков. Предполагается, что в помощь своему экипажу. «Помощь» эта заключается, главным образом, в том, что мавританцы слоняются по судну, не проявляя ни малейшего любопытства к происходящему вокруг них. Но зато – и советские матросы это хорошо знают – когда наступают обеденные часы, они раньше других оказываются в корабельной столовой и, сгрудившись за отдельным столиком, дружно, каждый за троих, уминают матросский паек...
– И еще, – рассказывает Чернов про одну из таких групп, – их активность проявлялась в частых молитвах, когда они, приняв экзотическую позу, коленопреклоненно бились лбом о прямоугольный белый камень с выведенными на его поверхности иероглифами, ритмично выкрикивая на своем диковатом наречии слова молитв. Зато заработную плату от советского пароходства, – добавляет с усмешкой он, – получали они исправно. И, конечно, в долларах...
Бывалые моряки, смирившись с особым статусом этих гостей, старались не обращать на них особого внимания. Но порою и у них не хватало выдержки. И тогда случались конфликты. Ну, к примеру, такого рода.
Как-то, в плавание Чернова на траулере «Боровцев», у берегов Мавритании к борту судна причалила шлюпка с восемью одетыми в разноцветное тряпье «матросами», призванными составить пополнение экипажу траулера.
– Друг, дай послушать кассету! – обратился к одному из них кто-то из команды, когда мавританцы уже поднялись на борт, вооруженные своим главным орудием производства – транзисторным магнитофоном.
Услышав в ответ отборный русский мат – этому мавританцы учились достаточно быстро – матрос, разумеется, ответил в том же духе.
Мавританец побежал с жалобой к помощнику капитана – мол, русский матрос оскорбил его. Немедленно по рации всем окрестным кораблям была передана инструкция, касающаяся правил общения членов советских экипажей с мавританскими гостями. А матрос, обругавший мавританца, едва не лишился загранвизы. И долго еще за ним волочилась по всем служебным характеристикам отметка, указывающая на его политическую незрелость и склонность к конфликтам с иностранцами.
И все же матросы, даже под угрозой наказания, не упускали случая подшутить над осточертевшими им нахлебниками.

Чернов:
– Мавританец, которого нам прислали в этот раз, был отрекомендован экипажу как электромеханик. Вскоре, однако, обнаружилась его полная техническая безграмотность – в электромеханике он понимал не больше, чем первоклассник в алгебре. Убедившись в этом, наш корабельный электромеханик, широкоплечий и пузатый морской волк, оставивший за плечами не одну тысячу миль и не один год, проведенный в дальних рейсах, а потому особо ценимый начальством и бывший с ним накоротке, подозвал его как-то и протянул ему в руки два оголенных провода:
– Держи! Хватит валандаться без дела, нужна помощь!
Мавританец, обрадованный легкостью доставшегося ему поручения, послушно взял в руки оба конца. Электромеханик проверил, насколько добросовестно выполнено его задание, и резко крутанул ручку прибора, от которого тянулись провода. И на их концах образовался потенциал – около 500 вольт. Мавританец, взвыв от боли и ужаса, понесся с жалобой к замполиту корабля, в чьи обязанности, кроме всего прочего, входил и контроль за взаимоотношениями наших матросов с иностранцами.
– Ничего страшного, – объяснил ему электромеханик, – наш гость нарушил правила техники безопасности: разве можно брать двумя руками оголенные провода!
– Будьте впредь осторожнее, – посоветовал замполит мавританцу, и, посмеиваясь про себя в общем-то безобидно закончившейся шутке, удалился. Немного подумав, мавританец выхватил из рук электромеханика мегометр – так назывался этот прибор, используемый при прозвоне линий электропередачи – и, коверкая русские слова, стал наступать на электромеханика:
– Теперь держи их ты, а я буду крутить ручку! Бери, держи!
– Пожалуйста, – спокойно ответил электромеханик и, взяв концы проводов, прочно сжал их в ладонях. Мавританец крутанул, еще и еще – русский спокойно стоял перед ним, улыбаясь и не выказывая ни малейших признаков боли.
– Почему? – взвыл мавританец, – почему ты ничего не чувствуешь?
– А ты посмотри на мое брюхо: вот скоро на наших харчах отъешь такое – тоже не будешь чувствовать!
Окружившие их работники машинного отделения – мотористы, механики, вахтенный электрик – корчились на полу от безудержного хохота. А мавританец стоял в стороне понурый и недоумевающий – в чем же тут дело?.. «Наверное, сегодня я молился без должного усердия, и Аллах не помог мне», – казалось, можно было прочесть на его лице.
Подобные истории пересказываются моряками – друг другу или в портовой компании в промежутках между рейсами. Уходя в народ, они обрастают новыми деталями, порою совершенно неправдоподобными, трансформируются в легенды, а чаще, просто в анекдоты. Вот, к примеру, один из них, рожденный опытом сотрудничества советских специалистов с представителями «братского вьетнамского народа»:
«...Из космического полета возвращается советский звездолет. В составе его экипажа – один вьетнамец. Выходя из корабля, он широко улыбается: «Колосо в космосе, оцень класиво в космосе! – повторяет он, спускаясь по трапу. – И колмят там вкусно, и спать много дают. Колосо!»
Вдруг встречающие замечают, что руки вьетнамца прочно связаны за спиной.
– А это зачем? – спрашивают встречающие командира корабля.
– А... сначала его по рукам били, чтобы, упаси Бог, какую кнопку не нажал, до приборов не дотрагивался. Ну, а потом надоело...»


«Балерина»

Итак, 22 января 85-го года «Гефест» подходил к Кальяо. За бортом медленно менялся цвет воды – из светло-голубой и прозрачной она становилась зеленоватой, темнела. На ее поверхности появились скопления медуз – красных, розовых, молочно-белых... Постепенно исчезал соленый аромат моря, на смену ему приходили новые запахи – земли, деревьев... Надо ли рассказывать, что чувствует моряк, оставивший за плечами полугодовое плавание в открытом океане, в эти минуты!
На внешнем рейде, примерно в полукилометре от порта, «Гефест» бросил якорь. И вскоре его команда уже была на берегу. Неуверенно ступая по земле, покачиваясь от непривычной устойчивости почвы – вот она откуда, пресловутая морская походка – колонна направлялась к магазинчику с романтичным названием «Альбатрос». Правда, цель этого похода была вполне прозаической – предстояло обменять заработок моряков, вернее, дозволенную его часть, на местную валюту – соли. Для Чернова эта сумма составила 70 долларов – свыше миллиона солей, едва уместившихся в его карманах.
Новички, пораженные размером свалившегося на них богатства, заметались вдоль прилавков. Шумя и тесня друг друга от полок, они суетливо примеряли джинсы, майки с цветными рисунками. Вид спортивной обуви или ручных часов с музыкой вызывал у ребят неподдельный восторг. Чернов стоял в стороне от всей группы. Он размышлял. Стараясь не обратить на себя внимания, он переместился ближе к выходу. И еще через пару минут он был уже в соседнем магазине, сравнивая цены и качество товаров с теми, что продавались в «Альбатросе». А потом переступил порог магазина с вывеской, выведенной русскими буквами – «Балерина».
Во всех трех магазинах товары были примерно те же. Да и цены существенно не отличались – как ни крути, черновский «миллион» кончался на паре очков, вельветовых брюках с рубашкой и платье, которое он присмотрел для сестры. Оставалось еще около 5 долларов – которых, однако, не хватало даже на пару спортивной обуви для себя самого.
– Вот они, шесть месяцев работы, умещающиеся целиком в пластиковой сумке, – подумалось с горечью. – Правы, наверное, родные, да и кто с ними не согласится: к чему гробить свои годы в море за эти-то пустяки...
Забросив сумку за плечо, Чернов подошел к прилавку-бару, установленному чуть в стороне от полок с товарами. Заказав на оставшиеся соли кружку местного пива и стаканчик рома, он присел за столик. И вскоре разговорился с продавщицами, которые немного понимали по-русски. После общества корабельных женщин – врачихи, буфетчицы, прачки, – скандалисток и валютчиц, как он называл их мысленно, – Михаил почти физически ощущал входящее в него тепло общения с миловидными девчонками, русачками, не знающими толком своих корней и весьма смутно представлявшими себе, что есть Россия, родина их дедов. Легкие волны алкоголя приятно обволакивали сознание...


Чернов:
– Ну, я после рюмки-другой и говорю: «А где у вас тут, девочки, американское посольство – я, может быть, остаться здесь хочу». Очень многое, видно, во мне накопилось, если я смог сказать это вслух, не думая о том, что другие моряки могут это услышать. А они услышали – и, по-своему желая мне добра и не понимая, что можно жить еще где-то, а не только в Советском Союзе, вернувшись на корабль, немедленно доложили об этом капитану.
Надо сказать, мозги у наших моряков здорово засорены советским воспитанием. Многие из них, если не сказать – большинство, осуждают сбежавших на чужом берегу. Причем вполне искренне.
– Ну чего ему не хватало? – рассуждают они. – Профессия романтическая, большую часть года в загранке. Живи, благоденствуй!
Чувствуют исключительность своего положения... Наверное, поэтому бегущих не так уж много. Заграница представляется им чем-то чужим, пугающим – нравы другие, язык другой. Правда, между собою моряки часто спорят на эту тему – иногда даже в присутствии начальства; в этих случаях спор редко бывает откровенным – Запад обычно ругают. Ну, а те, кто не согласен с ними, отмалчиваются.
В массе же своей моряки действительно запуганы заграницей. И не только под воздействием наставлений, исходящих от начальства: рассказывают, как однажды следом за замполитом выступил перед моряками представитель какой-то перуанской торговой компании и так запугал их, что те добровольно и дружно отказались вообще сходить в увольнение на берег – сели на самолет и улетели в Москву.
В нашем экипаже ребята подобрались бывалые – никто особо не боялся, но по улицам Лимы и мы ходили группой, чуть ли не держась за руки. Помнили слова замполита – кто-то, мол, на берегу недавно стрелял в нашу буфетчицу, у кого-то из кармана вытащили паспорт и валюту, кому-то подсунули антисоветскую литературу. А еще, наставляя моряков, он любил добавлять чисто практические соображения: были бы там родственники, деньги, язык – куда ни шло; а так-то чего бежать?..
Кажется, понимал он, что одной идеологией нас не проймешь.... И здорово за себя боялся: обычно, если происходит побег с корабля – замполита снимают в первую очередь, иногда и капитана. Бывало, что прямо в рейсе заменяли все командование корабля.

* * *

Все, что случилось через мгновение, казалось Чернову кошмарным сном. На пороге магазина возник капитан судна, за его спиной толпилась группа матросов с «Гефеста». Послушные команде своего капитана, они крепко ухватили Чернова за обе руки, вывели его из магазина и, сопровождаемый изумленными взглядами продавщиц, необычный кортеж направился к причалу, где матросов уже поджидал корабельный катер. Дождались остальных членов группы, погрузились в него. И катер, рассекая своим острым носом невысокие прибрежные волны, устремился к судну. Все молчали, никто, буквально никто, не проронил ни слова, никто никого ни о чем не спрашивал – все казалось ясным...
На борту капитан и замполит потребовали у всех раскрыть мешки и сумки, принесенные с берега. Кто­то пытался протестовать. Ответ начальства был короток: «Будем искать спиртное и антисоветскую литературу!» Матросы послушно раскрывали сумки, обнажая их содержимое – те же самые джинсы, рубашки, очки... Подошла очередь Чернова. Под пристальным взглядом капитана и его заместителя он рванул шнурок, стягивающий горловину пластиковой сумки, и вывалил ее содержимое на пол – прямо к ногам проверяющих. Лицо капитана побелело от едва сдерживаемой ярости; его помощник что-то процедил сквозь зубы и, опустившись на колени, стал суетливо собирать рассыпавшиеся по палубе вещи. Не глядя, он пытался запихнуть их обратно в мешок, не попадал в него, вещи снова оказывались на палубе.
Остававшихся после Чернова пятерых матросов проверять не стали...
Все разошлись по каютам. Спустившись к себе, Чернов прислонился лбом к холодному стеклу иллюминатора. Приближался вечер. Море потемнело, берег зажегся гирляндами разноцветных огней. Откуда-то из соседних помещений раздавались звуки румбы – ребята развлекались только что купленным на берегу транзистором.


Чернов:
– Я понимал – произошло что-то непоправимое. Моя судьба, по-видимому, уже решена: сейчас, в эти минуты, замполит Пономарев под диктовку капитана и при участии моего коллеги, второго электромеханика, сочиняют бумагу, из которой следует, что я, Чернов Михаил, есть пьяница и нарушитель трудовой дисциплины. И – что самое возмутительное – отбился на берегу от группы... Эта бумага, будучи приложена к характеристике, навсегда закрывает мне дорогу в море.
Навсегда... Что же делать дальше – просить у них прощения? Но я не чувствую себя виноватым! А если даже так, если я виновен – соответствует ли грядущее наказание, то есть отлучение меня от моря, от возможности когда-либо попасть в загранплавание – величине моего проступка? Потом я стал вспоминать, сколько несправедливости мне уже довелось встретить – и на корабле, и в своей береговой жизни. И не только в своей – советская власть никогда не скупилась на жестокость и несправедливость к населению, а большей частью попросту не принимала его в расчет. Так стоит ли туда возвращаться, в мир бесправия и несвободы?
Тут же на смену этим мыслям приходили другие: а как же мать, отец, сестра?.. Они не видели тебя уже полгода и сейчас, наверное, считают дни, оставшиеся до твоего приезда. И как же друзья? Может, все-таки вернуться? Съездить в Волгоград, потом – в порт, поработать на берегу. А там, глядишь, все забудется, простится, снова вернешься в море... Нет, брат, моря тебе уже не видать никогда, – тут же отвечал я сам себе. – Химзавод – вот что скорее всего тебя поджидает на весь остаток жизни.

Побег

...Чернов разрабатывал возможные варианты побега. И одовременно корил себя – ведь всего несколько часов назад он был так близок к свободе! Найти такси, махнуть в Лиму, разыскать американское посольство...
Что же делать сейчас? До берега – полкилометра. Завязать на канате узел, спустить его с борта, на всякий случай захватить спасательный круг...
Поначалу он так и поступил. Припрятанный им канат уже покоился между бочек вблизи кормы, необходимые пожитки – в пластиковой сумке. Проплыть полкилометра для опытного моряка – не проблема. При этом не исключался еще и такой вариант: вокруг траулера постоянно сновали лодки с перуанцами, которые не теряли надежду выменять что-нибудь у корабельной команды – капрон ли, слесарный ли инструмент, а может, просто еду – на водку.
– Эй, рус, – весело покрикивали они, задирая вверх курчавые головы, – давай сверла, давай инструмента, давай тушенка – много водка будет!
– Может, возьмут в лодку, добросят до берега?.. – подумав немного, Михаил решил на них не рассчитывать – где, в конце концов, гарантия, что его не заметят с борта? Или – что повезут к берегу? Да еще нужно что-то своровать с корабля, чтобы расплатиться с ними – чего делать решительно не хотелось. В общем, Чернов решил полагаться только на себя самого.
Наступило 26 января. Первая партия моряков, возвращающихся домой, – их было 70 человек – спустилась на транспортный катер, который почти сразу же отчалил от борта траулера и направился к порту. Спустя несколько часов все отбывающие окажутся в аэрофлотовском самолете на пути в Москву... На борту оставалось всего 16 человек.
– Значит, – рассуждал Михаил, – надзор будет ослаблен, и ночью, под покровом темноты, побег может выглядеть вполне реальным.
Казалось, все было готово. Но какое-то внутреннее беспокойство не оставляло его.
– Чего же я не предусмотрел? – в который раз спрашивал он себя... Чего же еще? Медузы! Эта мысль обожгла его, словно он уже соприкоснулся с их стрекательными нитями. К чему приводит такое соприкосновение Чернов знал: ему приходилось видеть моряков, чьи тела были сплошь покрыты кровавыми волдырями, не позволявшими сделать малейшего движения, чтобы не чувствовать дикую режущую боль. А сейчас был как раз тот самый сезон, когда этими коварными созданиями усеяна, даже покрыта, почти вся прибрежная поверхность воды.
Да, сложившаяся ситуация выбора не оставляла – бежать вплавь было бы самоубийством. Что же оставалось? Оставался аэропорт в Кальяо, оставалась Канада, где самолет садился на дозаправку горючим – вторую по счету. И, разумеется, совершенно исключалась Куба – в Гаване предстояла первая посадка и первая дозаправка авиалайнера.
Ночь, которую Чернов планировал использовать для побега вплавь, отмененного им в последний час, тянулась бесконечно долго. Сон не шел. Михаил вновь и вновь проигрывал в уме возможные варианты бегства, и почти каждый из них таил в себе какую-то опасность, каждый был обусловлен совпадением многих, порою почти нереальных обстоятельств. И в каждом таилась вероятность провала, влекущего за собой не просто отлучение от моря, но куда более скверные последствия для неудачливого беглеца.
Потом пришло утро 28 января. Матросы столпились у трапа, ожидая катера. В их группе играло сразу несколько магнитофонов, кто-то нестройно пытался подпевать словам, терявшимся в огромном и совершенно прозрачном пространстве, поглотившем корабль... Кто-то из начальства расположился неподалеку от матросов – эти явно были навеселе после дегустации корабельного спирта, остатками которого электромеханики потом, во время рейса, будут безуспешно пытаться зачистить и промыть контакты многочисленных реле, покрытых густой морской коростой.
Подошел катер. Матросы погрузились в него, и спустя полчаса вся группа уже садилась в автобус, направлявшийся к аэропорту. Чернов шутил, рассказывал какие-то анекдоты, кому-то помог тащить чемодан, изо всех сил стараясь не показать ребятам, что в действительности творилось у него на душе в эти минуты.
В автобусе раздали авиабилеты. И когда впереди, за огромным, усеянным столбами и вышками пустырем, показалось здание аэропорта, он огромным усилием воли, как бы отрезая себе все возможности перемены принятого им решения, разорвал свой авиабилет – так, чтобы никто этого не заметил – и засунул в темный угол под сиденьем оставшиеся клочки.
Приближался самый ответственный момент задуманной операции: Михаил стал внушать себе, что испытывает сильнейшую боль в желудке. И когда все вышли из автобуса, он настолько вошел в роль, что, как ему казалось, стал действительно ощущать ее приступы. Но... но никто вокруг не обращал на его преломившуюся пополам фигуру ни малейшего внимания. И тогда Михаил бросил на землю сумку и направился во внутренние помещения аэропорта один.
Из этого эпизода, длившегося считанные минуты, но занявшего как будто целую вечность, он запомнил только вытаращенные глаза электромеханика Закревского, его сдавленный то ли шепот, то ли крик: «Миша, тъr куда!?» И дрогнувший голос капитана: «Чернов, я за вас больше не отвечаю!» Но тогда до них, видимо, все же не доходил истинный смысл происходящего: скорее всего они понимали это как очередную эскападу подчиненного, которому терять уже нечего и который решил напоследок, перед самым возвращением на родину, выкинуть еще какое-нибудь коленце, чтобы и после увольнения из экипажа оставалось чем-то похвастать перед дружками на берегу.
Едва Чернов вошел в здание, перед ним выросла внушителъная фигура представителя советского посольства. Пришлось потерять несколько минут на объяснения, связанные с «болезнью», на ходу nридумывая ее подробности. Выглядело все достаточно убедительно, и чиновника этого смутило лишь то, что при таких-то симптомах Чернову разрешили выход в море.
– Как же, – удивился он, – ты прошел медкомиссию?
– Да так, упросил знакомую врачиху выпустить меня в этот рейс.
– А вы понимаете, – перешел на официальный тон «представитель», – что своим ответом вы сами себе закрыли сейчас загранвизу?
Чернов промолчал. Осмотревшая его наскоро, там же, в аэропорту, советская женщина – по-видимому, врач – долго качала головой; и, не придя ни к какому диагнозу, заключила, что симптомы говорят о каком­то серьезном воспалении. Лучшего повода, чтобы проситься в портовый госпиталь, придумать было трудно, и Чернов немедля им воспользовался. Посольский представитель связался по телефону с советской конторой «Совинко», снабжавшей в Кальяо всем необходимым советские же пароходы.
Вскоре появились двое сотрудников этой конторы, они усадили Чернова в легковой автомобиль, и спустя полчаса он находился уже в отдельной палате госпиталя «Сан-Фелипе». Пообещав, что через несколько минут его навестит врач, сотрудники «Совинко» удалились. Времени оставалось в обрез. Чернов вышел из палаты в коридор и, вроде бы заинтересованно рассматривая развешанные на стенах плакаты, стал медленно продвигаться к двери, ведущей к выходу из госпиталя.
Спустившись по лестнице вниз, он отворил последнюю дверь, отделявшую его от свободы. Сердце бешено колотилось, захватывало дыхание. Он осмотрелся и медленно пошел вдоль стен больницы, стараясь не привлекать к себе внимания редких встречных. Потом он пересек мостовую и, уже бегом, забыв обо всякой осторожности, бросился в глубь улиц, ведущих к центру города. Время от времени он переходил на быстрый шаг, а, слегка отдышавшись, опять бежал, блуждая по незнакомым переулкам с незнакомыми названиями и... снова очутился в нескольких кварталах от больницы. Было это настолько похоже на побег Хомы Брута из гоголевского «Вия», что Чернов вслух рассмеялся этой мысли.
– Нервы! Приведи в порядок нервы! – приказал он себе. В карманах его, кроме медицинского паспорта моряка (остальные документы были в госпитале), оставалось около десяти тысяч солей. И на руке – советские часы.
– Доберусь! – решил Михаил и стал искать такси.
Сев в него, путая английские и испанские слова, он объяснил водителю, что направляется к своему другу – американскому консулу, и просил вести машину как можно быстрее.
Шофер оказался понятливым парнем, его старенький «Шевроле» несся по улицам, казалось, на пределе дозволенной скорости и своих технических возможностей. И все же ехали довольно долго.
Добравшись до посольства, Чернов с трудом втолковал водителю, чтобы тот подождал его в машине. Он подошел к дверям посольства и, дополняя немногие известные ему английские слова отчаянными жестами, обратился к охраннику с просьбой пропустить его внутрь или вызвать кого-либо из консульского отдела. Тому, что сказал ему охранник, верить не хотелось: сегодня – выходной, консул будет только завтра...
Вернувшись к поджидавшему его такси, Чернов снял с руки часы и протянул их водителю. Тот удивленно посмотрел на него, что-то затараторил, но часы взял. Машина резко рванула с места и, оставив за собой столбики желтоватой дорожной пыли, исчезла за углом. Михаил остался один.
Побродив по окрестным улицам, он дождался вечера и снова вернулся к консулату. На этот раз ему повезло – охранник сменился, новый оказался совсем молодым парнишкой, проявившим, вроде бы, понимание ситуации – и Чернова впустили в здание.
Здесь ему повезло еще раз – нашелся какой-то сотрудник, неплохо говоривший по-русски. Этому-то уже не надо было ничего объяснять. Кстати, позже он рассказывал Чернову, что незадолго до его побега двое советских моряков просили в этом же посольстве политического убежища. Где сейчас один из них – он не знает, кажется, в одном из южных штатов. Судьбу же второго можно вычислить с весьма большей степенью вероятности: он согласился встретиться с советскими, те показали ему письмо его девушки, умолявшей морячка вернуться к своей любимой. И морячок вернулся...

* * *

Итак, к утру следующего дня бывший советский матрос Михаил Чернов уже находился под защитой одной из международных организаций, оказывающих помощь беженцам по всем уголкам нашего многострадального мира.

Два с половиной месяца Чернова скрывали в католической церкви, изредка вывозя на прогулку в город или к океану. Прошли бессонница и страхи первых дней, ночные кошмары. В монашескую келью, где жил Михаил, вечерами доносились звуки органа. Под эти звуки Чернов начал изучать испанский язык – по огромному русско-испанскому словарю, который принесли ему святые отцы.
Времени свободного было много, и Михаил пристрастился вырезать из металла кресты. Кресты получались необычной формы, их причудливый, нестандартный орнамент нравился монахам...
Когда Чернова вывозили в город, иногда – на пляж, останавливались в самых безлюдных местах, стараясь не обращать на себя внимания.
И все эти два с половиной месяца, пока Михаил укрывался в монастыре, советские разыскивали его. Сравнительно легко им удалось выяснить, какая организация взяла под защиту Чернова. Но где он жил – они не знали. Однажды кто-то из советского консульства полчаса висел на телефоне, убеждая директора этой организации вернуть Чернова советским властям:
– Вы понимаете, Россия дала ему такое образование, такую работу! Да он, наверное, просто сумасшедший, что не хочет возвращаться домой!
– Ну, а раз он сумасшедший, то вам он тем более не нужен! – ответствовала ему директор.
Сам же Чернов вести с советскими какие-либо переговоры отказался сразу.
– Молодец! – внушала ему потом новая его знакомая, Валя Терещенко, прижившаяся в Перу после германского плена, Италии и последовавших за ними многомесячных скитаний по беженским лагерям.
– Встретился бы с ними – силой бы постарались взять: знаешь, навалятся несколько человек, скрутят – и в машину, на аэродром. И никто бы не заступился – потому что между СССР и Перу существуют какие-то негласные договоренности, они оружие сюда поставляют... А насчет тебя советский посол звонил в нашу церковь – очень убеждал, чтобы тебя уговорили встретиться с ним...
Да и из других источников Чернов знал, что ведут себя здесь советские вполне свободно, почти как дома – об этом ему и прихожане церкви, и монахи говорили, предупреждая, чтобы не выходил за пределы храма – остерегайся, мол, ищут тебя...

* * *

Наконец пришел день, когда три женщины из приютившей его организации (приведем ее название – ОК­НУР) и представитель американского посольства, в сопровождении четверых перуанских полицейских, провожали его к трапу самолета, вылетавшего в Соединенные Штаты Америки. Такой эскорт был не напрасен – Чернов видел советских, недобрыми взглядами провожавших его, пока он шел в своем почетном окружении к самолету.
К американскому самолету, увозящему его в новую жизнь.