Переход

                ПЕРЕХОД
                (Тема пятая к «Снам Однопозова»)

 «...Как знает солдат убитый,
что он пребывает в раю…»

 Сонин старел. Не быстро, но старел. С ним происходили перемены, внешние – само собой: с досадой он замечал – слабела память, происходящее вокруг все меньше оставляло в ней следов. Пустяк, вроде: вот, только что была в руках книжечка с телефонами – где она? Досадно... Книжечка скоро находилась, и Сонин, листая ее странички, теперь не сразу мог вспомнить – кому, собственно, он собирался звонить? Так и складывались вопрос к вопросу, образуя к исходу дня один: а, собственно, что он значил, этот день, в его жизни, жизни инженера Сонина?
 Зато глубже становилась его задумчивость, даже отрешенность, когда не мешали внешние обстоятельства, и ярче – воображение, как бы замещая собой уходящую цепкость памяти, – и это Сонину нравилось. Поначалу, только возвращаясь домой, отбыв положенные часы за чертежной доской, Сонин давал этому состоянию волю.
Потом же Сонин научился, не прерывая служебного занятия, отключать рецепторы восприятия окружающего – например, не слышать дребезжащего звонка телефона, доносящегося с соседнего стола, и только когда его окликали по имени, он отвечал на заданный ему вопрос, чаще невпопад, а то и просто отмалчивался, к чему со временем стали привыкать его сослуживцы. А были среди них славные, даже сокурсники, с кем он в студенческие годы – на байдарках, на попутках, а то и пешком исходил не одну сотню километров... Да и мало ли чего еще было в прошлом!
 А теперь... Стоило задуматься, Сонин уже почти не замечал окружающего его, зато включалось воображение. Возникали, поначалу зыбкие и не вполне ясные, картины. Постепенно они становились объемными, яркими, реальными настолько, что могли вызвать испуг, бывали и такие. И вызывали. Например, они оставляли Сонина в полной уверенности, что вот, он потерял сразу все свои документы.
Казалось, что в них, в этих листках, в картонках с лиловыми печатями, закрывающими часть квадратика фотографии, но именно они, прежде всего, связывали Сонина с миром, как бы подтверждая его присутствие здесь. И, стало быть, их сохранность так важна! Хотя, как? – Да ровно настолько, понимал Сонин, насколько необходимо, собственно, его участие во всем, из чего складывалась жизнь. Необходимо? – в этом же он теперь начинал сомневаться...
 А что еще? Жена, телевизор, работа... Именно в такой последовательности. Со временем же значимость этих составных, его связи с ними, и, вообще, с реалиями всего, окружающего Сонина, стали казаться ему несущественными. Ну вот, например: когда жены подолгу не бывало дома, он не сразу замечал ее отсутствие... Гаснет экран телевизора, и подолгу не приходит мастер – пусть... Зато высвобождалось время – и можно просто быть наедине с собой. А спроси его – Сонин не смог бы сразу сказать, о чем думается: так, мысли... Да и кто спросит?
 Не о службе же? Нет, конечно. А работа... что работа? – чертил Сонин, почти не задумываясь, – зачем, кому она нужна? Но все вокруг делали вид, что очень нужна, и сам он тоже делал вид. И Сонин размышлял – о том, о сём... И тогда живо представлялось Сонину нечто, на самом деле с ним никогда не случавшееся и не происходившее – это он знал. Фантазия? – да. И все же...
 Постепенно состояние отрешенности, сопровождавшее такие моменты, становилось продолжительнее, увлекало его дальше и дальше, уводило с собой. И если получалась возможность одному ему задержаться за столом после еды, например, прикрыть веки, представить себя спящим, – хотя настоящего сна, вроде, не было, – то мог вдруг оказаться Сонин не здесь, не дома, где – этого он объяснить не мог. А там было действо, почти всегда повторяющееся, Сонин в нем участвовал, и это было очень важно. Очнувшись, он, бывало, пробовал что-то записать – и ничего не получалось: разве есть такие слова?..
 Так и получалось, что всё реально окружающее Сонина, становилось второстепенным.
***
 А бумаги – вскоре бумаги находились и никуда они не девались – только привкус потери еще какое-то время преследовал Сонина, оставался с ним. Боязнь же подобной утраты со временем стихала: уж так ли они необходимы? Чепуха все это. Да и зачем оно...
Но вскоре то же повторялось и с ключом: в нерабочий день, захлопывая, позади себя, не глядя, дверь квартиры и, уже спустившись по цементным ступеням к почтовому ящику, он вдруг понимал, что ключи остались за дверью, там где под пустым чайником горит газ. Жена, скорее всего, вернется ближе к ночи – у нее всегда находились причины прийти домой не рано, и в выходные тоже. Дочери? Они давно разъехались по другим городам и живут своими семьями, изредка навещая, а чаще – обходясь телефонным разговором. Приятели – кто где, да и чем они помогут?
 Сонин, с ощущением полной безнадежности, возвращался к своей двери, постояв там с минуту, не зная, что предпринять, и, машинально опустив в карман руку, он вдруг нащупывал холодящие ладонь колечко со связкой ключей – они за прошедшие минуты не успели согреться в кармане Сонина. Ключей в связке почему-то было всегда несколько, они повторяли друг друга, а мест-то и было всего два, где они нужны – квартира, само собой, и, привилегия провинции – общий подвал, разделенный фанерными переборками, где жильцы двухэтажки из серого кирпича, сложенной в последние дни войны пленными немцами, хранили зимой заготовленные с осени, требующие прохлады, засолы овощей... Ну, и коробки с пришедшей в негодность обувью и одеждой (так, на всякий случай), а у кого был – и кой-какой слесарный инструмент.
А еще ему теперь постоянно казалось, что вот-вот он забудет сделать что-то очень важное, очень необходимое в жизни, и это ощущение могло продолжаться подолгу, пока, наконец, не приходило понимание, что никаких таких дел нет, и Сонин успокаивался. Правда, не надолго. Подходило время, Сонин засыпал, вот тогда его оставляло состояние смутной тревоги. Зато приходящие сны со временем становились живыми до такой степени что, просыпась ночью (а происходило это с ним часто), и, засыпая снова, Сонин уже не различал, где он – во сне, и где – наяву.
 Один из снов был, например, такой: небо над ним вдруг начинало светиться яркими красками, будто это северное сияние, которого Сонин никогда не видел, но представлял себе его именно таким. Небо раскалывалось, и по нему неторопливо плыли странные суда – и все их видят, и никто не удивляется, будто ждали этого давно – и вот, наконец, пришло... И принесло с собой перемены, от которых все теперь будет по-другому, а как по-другому – этого Сонин не знал, только знал, что будет. Вот и старался Сонин задержаться в новом состянии как можно дольше, потому что там все оказывалось справедливее, правильнее. Хотя и в жизни Сонин ни на кого особой обиды не держал – не было причин.
 Всё это происходило как-то естественно, понятно, так, что вопросами он не задавался – ну, например, почему теперь его фамилия Санин, а вовсе не Сонин. Странно? – как сказать... Или вот еще, например: Сонин женился единожды и был много лет женат на женщине, которую звали Лора. Во снах это была она же, но теперь звали ее Лара. Казалось бы, одна буква – а ведь сколько за ней крылось, и приходила новая ночь, а сон повторялся почти в точности... Потом, наутро, он разглядывал жену и вдруг задумывался: «Да, Лара…да…». И жена удивленно смотрела на него, принимая оговорку за случайность, оговорка же повторялось все чаще, потом она и обращать внимание на нее перестала.
 И еще: Сонин не был лишен музыкального слуха, даже, было время, бренча на гитаре в кругу приятелей, напевал незатейливые песенки. А теперь его память не способна была удержать мелодии – не обязательно только что услышанной, но и тех, что ему знакомы с давней поры. Теперь он не мог воспроизвести точно ни одной, даже самой простенькой, музыкальной фразы. Во снах же Сонин часто стал видеть себя со скрипкой – и как умело водил он смычком по ее струнам! Учился ли он специально музыке, Сонин, теперь уже Санин, этого не знал, не помнил и вспомнить не пытался.
И еще: Сонин едва мог держаться на воде, чем вызывал насмешки всей их компании. Санин же, бросаясь с какого-то помоста, всегда с одного и того же, в воду, переплывал то ли пруд, то ли озеро, достигая как-то сразу другого берега, которого не было видно отсюда, где его всегда встречали те, кто позади него только что оставался на суше. Вода иногда была совершенно прозрачная, но иногда она чернела бездной, пугающей своей непостижимостью... Сон этот повторялся часто.
 И еще: Сонин жил в небольшом городке, где не только не было метро, но и трамваи ходили с перебоями – некого было особо и перевозить-то: люди по традиции устраивались на работу неподалеку от дома, так что пешком оказывалось быстрее, и, тем более, – на велосипеде. А там он управлял своим автомобилем, да и город этот был совсем не похож на его город – улицы его казались бесконечными, темные фасады домов простирались куда-то высоко-высоко, крыши их не были видны, а может, крыш и не было вовсе. Откуда это приходило, Сонин такое и в мыслях не держал, – какой автомобиль?
 Да и работа там оказывалась не в пример той, чем был занят на службе Сонин. Какая? Неважно какая, но там значимость работы делала его неизмеримо выше всех, его окружавших: например, там вдруг он мог оказаться правителем – его же, Санина, страны – недобрая память о котором долго сохранялась в людях. Но он знал, что сам он, Санин – не причинил никому зла и не причинит. При этом, окружавшие его люди в мундирах с большими звездами на погонах, были угодливы, почтительны с ним. И ему была понятна цена такого внимания – Сонин когда-то отслужил обязательный армейский срок.
Надо же – вот ведь, какая чепуха могла пригрезиться Сонину!
 

 ***
 ...За последние годы Сонин постепенно растерял друзей, компания распадалась, и получалось это нечаянно. То есть, нельзя сказать, чтобы он намеренно обрывал приятельские связи, так происходило – само собой. Но и востанавливать отношения, когда всё становилось очевидным, Сонин не спешил и старых приятелей даже избегал – так спокойнее. Вот что еще могло быть причиной тому: совсем недавно его доброжелательная деликатность ценилась всеми, а теперь, разговаривая с кем-то, даже и с теми, к кому по-прежнему его тянуло, он перестал задумываться – а не обидно ли покажется то, что он сейчас произносит или готовится произнести? Если и так – то пусть...
 Лора все чаще жаловалась – да что с ним? Ему на работу – так ведь не добудишься!.. Сонин нехотя поднимался, делал что-то, требуемое от него, рутинное и ожидаемое – только зачем, это он понимал меньше и меньше. Сонин все чаще замечал за собой состояние, при котором становилось само-собой разумеющимся, что правильнее ему быть не здесь – где-то, но не здесь.
Зато сны его становились явственнее. Не все в них было безоблачно – например, часто в них ему приходилось противостоять проникнувшим в дом злоумышленникам, и этот сон повторялся регулярно: почему-то пистолет, иногда это было ружье, в его руках отказывался стрелять в самый ответственный момент. Было досадно, но и страшно. А потом он понимал, что сейчас его убьют, и нужно будет умирать – и вот уже не было страха, было только интересно – а дальше как?
– Ну и что… – рассуждал Сонин, вспоминая и переживая коллизии сна уже наяву: я ведь жив сейчас, а потом… – всё обязательно кончается. Случится и с ним такое: и он снова видел себя там, понимающим, что вот сейчас его не станет, и вот какие-то естества, доброжелательные к нему, хлопочут вокруг него, готовятся его проводить в небытие. Было страшно, но совсем не так, как будь это наяву – а так, даже любопытно. И всё же, опасаясь повторения этого сна, неохотно он готовился к ночи, и даже как-то оттягивая неотвратимость её прихода, прихватывал в кровать недосмотренную днем газету, и тогда Лора отодвигалась к самому краю кровати, натянув одеяло на голову.
 Ей Сонин никогда не рассказывал, что с ним происходит, когда он засыпает, – и вообще никому не рассказывал, да и зачем бы?..
 Хоть и было Сонину засыпать жутковато, но все же – там его ждали удивительные летающие устройства, вот и получалось – там, именно там оказывалось все настоящее, и его значимость там изначально была неоспорима и его присутствие всегда ожидалось. Теперь Сонин, даже пребывая во сне, мог ощущать себя там, но одновременно и бодрствующим, и не было в этом никакого противоречия, и думал он об этом, не удивляясь, а совершенно равнодушно. И тогда он не только не спешил проснуться, но даже противился осознанию необходимости этого лишь затем, чтобы производить ожидаемые от него, какие-то сейчас совершенно ненужные и необязательные действия.
 И однажды Сонин не проснулся.

***
 Потом его хоронили. Плакала Лора, приехали, наконец, дочери с семьями – всё же, по-своему, все они любили Сонина, а теперь им казалось, что вот, нет больше Сонина – и как им жить без него дальше.
 А Санин тем временем – его руки свободно лежат на руле, и автомобиль катит сам знакомым маршрутом по улицам, меж домов, крыши которых не видны. Санин совершает поступки, которых там от него ожидают. Санин, подчиняясь требованию зала, по многу раз возвращается на сцену, держа за тонкую шею матово мерцающую старым лаком скрипку. Совсем молодые – такими он их не знал и не помнил, его отец, его мать, Лара, они вместе со всеми теми, чьи лица ему хорошо знакомы, но сейчас неразличимы, только было понятно, что они здесь, с ним – все те, кому он всегда был не безразличен и кто ему по-особому казался дорог.
 И так будет всегда – пока Санин снова не пристроит скрипку на плече и, опустив на деку подбородок, повторит мелодию, которая здесь всем и всё объясняла. Почему скрипка? А что же еще – только из нее извлекаемый Саниным звук мог по-настоящему всё выразить, а слова – нет, не могли – он теперь и обходился без слов. Зачем они? – когда есть скрипка.
 Потом его забирал на борт и поднимал к ярко расцвеченному небу удивительный аппарат и увозил от всех еще дальше.
А больше его ничего теперь и не касалось.