Феномен

ФЕНОМЕН
(Злодейство первое – в жанре фарс-мажор)


Чудны дела твои…
ПРОЛОГ
В достоверность истории, которую я готовлюсь рассказать, легче не поверить, чем поверить, так что читатель современный и образованный скажет непременно: «Господь с вами, да не может быть такого!» и, пожалуй, будет прав. Зато другой, ищущий смысла даже и в самом невероятном, чему мы становимся свидетелями – отметит в этом сюжете нечто рациональное...
Так ведь ничего в приводимом здесь рассказе и не содержится, кроме описания события действительно произошедшего – ничего, кроме правды и только правды! Автору передал эту историю (под обещание, что – никому, никогда и ни-ни), его стародавний приятель, выпускник мединститута, бывший научный сотрудник, без имени и без степеней, отслуживший некоторое время в засекреченной лаборатории – человек честный и добросердечный.
Конечно, было бы несправедливо его подвести, но времени с той поры утекло столько, что и лаборатории той давно нет, а, стало быть, нет и секрета, к разгадыванию которого был привлечен мой приятель. Следы его тоже к настоящему времени затерялись и, даже говорили, что уехал он работать в страну, где платили много лучше и при этом регулярно... На всякий же случай (а ведь знаете – бывает же и в наши дни всякое), прикрою его условным именем, скажем, – Гор. Ну, Гор, так Гор...
Так вот, много лет назад сидели мы с ним вдвоем в прокуренной и пахнувшей скверно зажаренными шашлыками кают-компании «поплавка» – пароходика, навсегда причаленного к берегу Москвы-реки, приспособленного под кавказский ресторанчик – в ту пору общепитовский, потому что не подошли еще годы, которые теперь называют перестроечными, и явно в частном владении такого заведения быть тогда не могло. Хотя, не явно – именно так оно уже и было.
Иногда мы поднимались на корму. Свежий, пахнущий рекой воздух после духоты шашлычной был особо приятен, и Гор предложил здесь задержаться, да и рассказать, признался приятель, готовился он мне нечто такое, что лучше бы нам с ним постоять тут, в одиночестве. Тем более, что бутылка «Саперави» уже переместилась под наш столик следом за ей предшествовавшей, а другого мы в тот вечер ничего и не пили.
Так что, кажущаяся невероятность случая, поведанного мне приятелем, никак не могла быть связана с игрой его фантазии, подогретой парами алкоголя, а так, мы понемногу пили любимое нами обоими легкое столовое вино. Хотя, причины у нас были и к тому, чтобы позволить себе в тот вечер чего покрепче – наша встреча была прощальной: я готовился к отъезду из страны – навсегда.
 Поплавок медленно кренился с борта на борт, и, в ритм его покачиванию, поднимался и опускался берег с чернеющим в сумеречном вечернем свете городским парком, и другой берег – с рядом многоэтажных домов, которые, казалось, плыли на фоне гаснувшего неба и подмаргивали зажигающимся в окнах светом.... И еще казалось, что шпиль высотного дома мрачным силуэтом был нацелен не только ввысь, но и на нас, и вообще, на все сущее в окрестностях, своим отражением, колеблющимся в ряби речной поверхности, делавшей его почти живым.
И пока приятель рассказывал, мне все больше чудилась некая связь этого сооружения с сюжетом услышанной истории.

 ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, НАЧАЛО БЫЛО ТАКИМ:

  ЭТУ ЧАСТЬ ПРОИСШЕСТВИЯ УДАЛОСЬ ВОССТАНОВИТЬ ПО ДНЕВНИКОВЫМ ЗАПИСЯМ, СДЕЛАННЫМ В ПРОЦЕССЕ ИССЛЕДОВАНИЙ СО СЛОВ ЕЁ ГЕРОЕВ, И ХРАНИМЫМ В АРХИВЕ ОДНОГО УЧРЕЖДЕНИЯ ПО СЕЙ ДЕНЬ В ПАПКАХ С ГРИФОМ «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ»

 Итак... Совсем уже под утро Туся начала просыпаться, потерлась о жаркую подушку щекой с натекшей на нее за ночь слюной, хрустнула поясницей… и обомлела. Причина изумления ее была самая основательная: от начала замужества не позволяла она себе ничего такого, укрощая естество зрелой женщины, хранила целомудрие супружеской близости, преуспела в этом довольно скоро, чего, признаться, сама от себя не ожидала, если учесть, что не был муж Тусички (как он называл жену – Натуся, Туся...) первым мужчиной в жизни Наталии, как, впрочем, и вторым... – чего считать-то. 
  Супруг же её – «телок» называла она его про себя, придавая тому особый смысл, признался, что она у него первая (мог и не говорить, сама догадалась в ночь после свадьбы) – и ни о чем таком понятия не имел. И всегда потом ночи их были пресны. Бесплодны и пресны. А когда в супруге ее вдруг просыпалось нечто ему не свойственное, когда он, неосознанно, подчиняясь таившемуся в нем инстинкту мужчины, пытался целовать ее стеариновую грудь, ее вялый живот, она удивленно говорила ему: «Ты что, Сеня!», обиженно отворачивалась и, отодвинувшись к самому краю кровати, натягивала одеяло к подбородку.
Словом, не было в нем очевидных недостатков, какие могли бы дать ей повод к недовольству – водки вообще не пил, за подругами ее или у себя на службе – ни за кем не волочился, о чем бы она быстро догадалась. Ну, любил муж пиво, так ведь, кто его не любит?
 И – вот!.. Может, подумалось ей, простудный жар (супруг с вечера легко температурил) перевернул его во сне и теперь они оказались лежащими как бы наподобие карточного валета. Или сама она заспала неполную четверть века непорочного супружества? «Сень, а Сень!» – сипло, со сна, позвала она, с трудом разлепила второй глаз, охнула и, зажмурившись, стала оседать с низкой кровати на вытоптанный босыми пятками когда-то плюшевый коврик.

  *** 
  Семен же, настало время назвать его имя, а полностью – Семен Семенович Глазьев, полноватый среднего роста мужчина, завкадрами небольшого, местного значения, предприятия эту ночь спал неспокойно, часто просыпаясь. То возникали перед ним совершенно невероятные анкеты принятых на работу – какие могли бы свидетельствовать о полной утрате им профессионального чутья, чего, конечно, быть не могло – биография не та... Или вдруг приснился себе Глазьев холостым – мура же, какую и во сне бы не видеть!
И перед самым утром вспомнил он очередь к пивному ларьку. Вчера, возвращаясь со службы, отстоял он в ней свое, вот она – вот она, его кружка! И оставалось ему бросить монеты на залитый пенными лужицами прилавок – руки стоявших впереди него граждан дрожали по причинам естественным, – как вдруг между ним и предметом его вожделения (уже сколько здесь отстояно!) втиснулась фиолетовая физиономия, беспорядочно поросшая кустиками седой и рыжей щетины. И к его, Семена, кружке протянулась заскорузлая пятерня с грязно-бурыми когтями.
  Не был Семен смел от природы, от житейского опыта, а сейчас, чувствуя суровую поддержку напиравшей сзади очереди и видя углом глаза маячившего на недальнем перекрестке регулировщика в милицейской форме, поставил он свое рыхлое плечико между отвратительной харей и прилавком, отжал ее, неожиданно тоненько сказав при этом: «Гражданин, вы не стояли», и приготовился апеллировать, при необходимости, к окружавшим его гражданам, при всей разности судеб, вмиг ставшим его единомышлениками.
  Ожиданию вопреки, конфликт не состоялся: физиономия отступила на полшага от очереди, как-то мутно хихикнула и отчетливо произнесла: «У, падла, чтоб у тебя на лбу *** вырос!», и растворилась среди кружек, поднесенных к сосущим и чмокающим губам. Семен осмотрелся в поисках к себе сочувствия, обнаружив, что никто не проявлял больше интереса к положению, в котором он остался, взял свою кружку, но почему-то не было уже у него того острого желания, знакомого каждому, кто провел хотя бы и несколько минут на пыльной, источающей жаркие миазмы всеми своими плитами и камешками, летней мостовой окраины большого города, в очереди к деревянной палатке – храму граждан окрестных территорий, живущих или работающих неподалеку.

  ***
– Сеня, Сеня! – слышал он уже окончательно просыпаясь. И звук мягкого тяжелого шлепка подсказал ему, что супруга уже не рядом с ним в постели, привычно согревая его своим раздобревшим телом, одетым на ночь в длинную полотняную сорочку, а, напротив, – лежит на полу, и теперь, наверное, нуждается в его помощи...
  «Дела... – недовольно подумалось ему, – кровать двуспальная ей уже тесна», – и кряхтя, стал приподниматься, чтобы подать руку, создавая видимость, что вот, помогает ей взобраться обратно. Она же, вместо того, чтобы принять его помощь, на четвереньках пятилась, не отводя от Семена широко раскрытых глаз, в которых читались изумление, но и ужас...
– Мать, ты что, ты что?.. – и, сам пугаясь, прерывисто зашептал Семен, боясь оглянуться, полагая увидеть позади себя нечто, испугавшее до такой степени супругу. Собравшись с силами, он, неизвестным себе самому дотоле звериным приемом, оттолкнулся от кровати и грохнулся всем телом неподалеку от Туси. При этом взгляд его случайно скользнул по зеркалу, встроенному в шифоньер, и остановился, не решаясь поверить в реальность в нем увиденного.
Не отводя глаз, он, как под гипнозом, всматривался в свое отражение, все отчетливее проступавшее в мягком утреннем свете, сочившемся из окон. Схватив себя за нечто, безобразное и отвратительное, выступившее у него на лбу, он яростно дергал и мотал это из стороны в сторону, часто повторяя: «Сволочь... сволочь... сволочь...». И только обессиленный пробегавшей по телу нервной судорогой, распластанный на полу под зеркалом, он стал понимать, что это не сон, что сон не может быть так реален и так чудовищен.
  Теперь в голове его, странным образом, не оставалось ни одной мысли, а пришедшее спокойствие было благостным и казалось вечным. «Значит, так нужно... – обреченно подумал он, вяло отмахиваясь от пришедшей, наконец, в себя супруги, пытавшейся поднять его, усадить к столу. – Оставь… оставь…»
Он слушал ее сбивчивый шепот и не слышал.
На утро первым трезвым решением супругов было – прочно запереть дверь спальни, оставив за ней притихшего Глазьева, что и было немедленно сделано посредством двух внутренних замков, недавно заменивших собой обычный накидной крючок – почти постоянное присутствие в доме нанятой домработницы подсказывало такую необходимость – хоть и казался надежным упрятанный под кроватью тайничок с бирюльками, облигациями «золотого» заема и некоторым количеством денежных купюр.
– Есть, есть, – твердила она, листая блокнот в поисках записанного когда-то, на всякий случай, прямого номера телефона главного врача их районной клиники. Вот он, вот он случай... Вот и телефон: доктор Пронякин...
  Часом позже, когда за окнами отгремели первые, полупустые, трамваи, смешивая звонки с общим гулом проснувшегося города, и когда за тонкой стеной зашевелилась и запричитала вполголоса, по утреннему своему обыкновению, старая татарка-домработница, супруги уже почти спокойно обсуждали обстоятельства, связанные с невероятным событием, поставившим перед ними вопросы, на которые, забегая вперед, скажем и сегодня вряд ли кто умеет ответить.

 ***
А ВОТ ЧТО ПРОИСХОДИЛО НА ГЛАЗАХ НАУЧНОГО СОТРУДНИКА ГОРА, ДАЖЕ ПРИ НЕКОТОРОМ ЕГО УЧАСТИИ

Карьера доктора Пронякина никак не складывалась по-настоящему. Возможности он за собой чувствовал огромные, анкета – куда лучше, все в ней правильно, вот и кандидатскую степень получил, наконец... Ну, назначили Главным в эту задрипанную больничку – а дальше что? И казалось Пронякину, что дальше нет ему пути – не в последнюю очередь, понимал он, и оттого, что фамилия его приемлема для дворового слесаря, разве что... Ну, был бы, скажем, Прониным, а? Звучит ведь, профессор Пронин... И даже – академик Пронин! А?
  Эх, Пронякин, Пронякин…
 
  ***
Главный врач сдвинул очки на лоб, потом снял их, аккуратно протер замшевым лоскутком, отложил в сторону, умел все же Пронякин придать себе важность в глазах подчиненных, и, наконец, удостоил прищуренным взглядом переминавшегося с ноги на ногу у двери кабинета начинающего терапевта Гора. Это именно к Гору, прошмыгнув через регистратуру в полутемный коридорчик и не найдя нужную табличку с именем Главного, поначалу вошли супруги, герои этого повествования.
 И теперь Гор, плотно прикрыв за собой дверь и преодолевая неожиданное заикание, пытался рассказать, как с началом утреннего приема к нему зашел пациент с неловко забинтованной в обрезок крахмальной простыни головой и просил провести его немедля в операционную. Когда же он, Гор, объяснил, что в этой клинике не оперируют, соответственно, своего хирурга нет, разве только по заранее сделанному вызову может приехать, и что «вам, больной, надлежит обратиться в городскую больницу», пациент стал настойчиво убеждать Гора, что ждать ему никак нельзя, что он вынужден будет жаловаться... И потом гость заговорил совсем уже несвязно – что-то про пивной ларек и про домработницу, которой он не может теперь показаться на глаза…
И тогда, – Гор продолжал свой странный рассказ, – поняв, что самому от гостя вряд ли удастся избавиться, хотел он было звонить по внутреннему телефону вахтеру, который помог бы, но гость, видимо, прийдя в окончательное отчаяние, сорвал с головы повязку и беспрерывно заговорил, непрестанно повторяя: «Нате вам, нате вам!». И здесь Гор начинал нести такое, что Пронякин стал жалеть выжившего из ума молодого коллегу, а заодно и проклинать, в который раз, доставшееся самому ему место службы.
Однако, спустя минуту, глядя на приведенного к нему гостя, махнув рукой застывшему в дверях вахтеру – уходи же! – он только и мог, едва шевеля губами, шептать: «Феномен... феномен... феномен... Феноменально!»
  – Что, что делать-то мне? – повторял Семен, умоляюще глядя на Главного.
  «Вот, вот он мой звёздный час!» – промелькнуло первой отчетливой мыслью в голове Пронякина.
«Феномен» – следом за ним будем и мы впредь так называть это удивительное явление (чтобы не ставить в затруднительное положение при знакомстве с нашей невероятной историей читателей, в особенности, читательниц – не всех, не всех...), возникшее всего лишь за ночь и зафиксировавшее себя на самом видном месте организма Глазьева, только что приведенного к Главврачу районной клиники доктором Гором, моим добрым приятелем.
А так – феномен, он и есть феномен.
 
 ***
Руководитель диссертации Пронякина, действительный член Академии, достигший преклонных лет и определенного положения в научном мире, давно не только не практиковал сам, но и на заседания в Академию не всегда являлся – а только брал домой на рецензию труды коллег. К Пронякину, бывшему своему аспиранту, он благоволил, вот его и умолил сегодня Пронякин принять их с необычным пациентом у себя на дому – хотя бы минут на несколько! – «Особый случай! Может составить тему не одной докторской диссертации и даже стать поводом организации нового научного института или, по меньшей мере, специальной лаборатории!» И как в воду глядел...
 – Мд-да... у вас, сударь, – рассматривая удивительное образование на лбу неожиданного гостя, привезенного к нему Пронякиным на такси в сопровождении Гора, и осторожно дотрагиваясь до него кончиком указательного пальца, – случай не вполне обычный, – и, уже обернувшись к Пронякину, пожевав губами, добавил спустя некоторое время, – я бы сказал, мда-да... Я бы определил это... как, сублимированное проявление комплекса латентной гомосексуальности. Да, да, дружок – именно латентной... – это «дружок», в единственном числе, он почему-то произнес, обращаясь уже ко всем присутствующим в комнате.
  – Что-что? – затравленно повторял Семен.
  «Боже, – думал в эти минуты Академик, отводя глаза от внимательно смотревших на него коллег в ожидании заключения светилы, – что я такое говорю?..»
Но что, что он мог сказать!...
Семен понял, что вот сейчас решается его судьба и, может быть, вообще вся его будущая жизнь.
  – Ну... – замялся Академик, обращаясь уже только к нему, – скажем так, голубчик, вам мужчины часто... скажем, о мужчинах вы часто думаете?
  – Чего, чего? – не понял Семен. – Ну, часто. У нас на работе женщин почти нет вообще, вот...
  – Да нет, голубчик, не в этом смысле, не в рабочем...
  – Ну, собираемся иногда после работы, пивко... то-сё... – почти шопотом ответил Семен, виновато глядя в сторону двери, там за ней, под присмотром вахтера, оставалась Тася.
– Ну… а обнять... в кровати побыть с другим мужчиной?
До Семена начал доходить смысл вопроса, лицо его приняло багровый цвет, привстав и волоча за спиной стул, он придвинулся вплотную к Академику, сидевшему напротив, откинувшись в удобном кресле...
– Именно латентной! – упрямо повторил, ощутив вдруг своё превосходство – превосходство обыкновенного человека перед гостем в его нынешнем положении, Академик, но на всякий случай отошел в дальний угол кабинета, при этом ненамеренно потирая носовым платком свой лоб.

***
  Да, немало забот «феномен Глазьева» (так его в научных трудах решили пока называть, не находя объяснения удивительному явлению) принес многим и многим занятым людям. Единодушное поначалу мнение «ампутировать», исходившее от медиков-практиков, было в конце-концов признано поверхностным, а их подход к проблеме – ненаучным.
 Лаборатория по исследованию «феномена Глазьева» была, действительно, создана, нанимаемые в нее сотрудники проходили строжайшую проверку, получая допуск к сверхсекретным исследованиям. И здесь уместно пояснить, что в результатах работы лаборатории заинтересованы – «Там!» Академик, назначенный сюда заведовать, давно уставший бояться начальства, поторапливал ведущих сотрудников (и в их числе Пронякина, докторская которого теперь обретала ясные и благоприятные очертания), – «Там...» – не поднимая руки от живота, устремлял Академик указательный палец куда-то к потолку.
 А Там, Наверху, действительно, его торопили, ожидая, что, при благополучном завершении проводимых в лаборатории исследований, человек сможет (ну, не каждый человек – тот, кому следует...) заполучить резервный детородный орган, исправно, как и замысленно природой, действующий. А вот этим Торопящие Академика похвастать не могли: работа отбирает все силы... – вот и пробуй, объяснись с супругой!
– Ну, – наставляли «сверху» Академика, – если не взамен, то можно где-то рядом с отпущенным от рождения.
Только разгадка феномена была еще где-то впереди...
 Глазьеву оформили отпуск «в связи с профзаболеванием», но решили, на первое время, ограничиться его обязательной явкой для текущего осмотра, а потом уже поместить в стационар, создаваемый на одну персону для проведения опытов и тщательного исследования. Пока же зачислили его внештатным консультантом, взяв подписку о неразглашении. И теперь приходил он к себе на работу в специально смастеренном в закрытом ателье, по эскизу Гора, – вот ведь и Гор оказался при деле – картузе, почти прикрывавшем брови. «Экзема», – сразу объяснил Семен на службе, а потом больше никто и не интересовался.
И еще порекомендовали ему немедленно рассчитать домработницу, о чем она и сама просила теперь, здоровым народным чутьем догадываясь, что в доме ее хозяев твориться что-то неладное. 
 В лаборатории же, после просвечивания Глазьева особыми лучами и прикладывания к нему электродов, было определено, что при полном внешнем сходстве с природным органом, устройство его феномена было несколько отлично (не станем вдаваться в подробности) – сместилась туда некая жизненно важная субстанция, от которой, помимо прочего, зависела сохранность не только убеждений, но и самой памяти Глазьева – и то, и другое для ведения исследований было совершенно необходимо. Да и сам Семен решительно теперь ампутации не хотел, и даже боялся, а надеялся на всесилие современной науки, веру в которую он пока не терял.
На службу к Глазьеву слухи все же просочились, неясные, но будоражащие. И поскольку никто толком не знал ничего, то слухи приобретали уродливый характер, обрастая подробностями и вовсе невероятными. Даже кто-то стал требовать партийного разбирательства. Разбирательства чего? – этого там и сами не очень понимали, но смутьянов быстро одернули, рекомендуя, на всякий случай, усилить в коллективе антирелигиозную пропаганду.
В помощь Академику была создана специальная комиссия, члены которой углубились в изучение печатных источников, не брезгуя при этом сохранившимися преданиями, легендами и даже художественной прозой, в поисках описания подобного, происшедшего хоть бы и в отдаленном прошлом. В числе прочего были отвергнуты ссылки на единорогов, на циклопов, как и на ослиные уши древнекритского царя Мидаса, – вся эта чепуха из обзорных рефератов историков-членов комиссии вскоре вновь перекочевала в глубину тысячелетий, где ей и надлежало находиться.

***
Эксперимент – за экспериментом, опыт – за опытом и, наконец, появилась возможность доложить в инстанции, нетерпеливо ожидавшие результатов: выявились некие любопытные закономерности. Ну вот, например, такая: обычно находившийся в аморфном состоянии феномен, обнаружили его исследователи, единственно отчего приходил в возбужденное состояние, это когда по радио передавали важные правительственные сообщения, например, об очередном снижении розничных цен, и то же явление наблюдалось, когда Глазьев просматривал передовые статьи центральных газет.
Словом, поначалу происходило это в самое неподходящее время, поскольку знакомство с прессой обыкновенно приходилось на служебные часы, отчего, оказывавшиеся рядом, сослуживцы Глазьева подозрительно косились на вдруг начинавший шевелиться картуз Семена, прикрывавший его лоб. Зато на различного рода электрические и магнитно-резонансные возбудители, специально сконструированные на предприятиях военного назначения по заказу лаборатории, феномен никак не реагировал.
 Не проявлял он себя и в минуты физической близости Семена с супругой – об этом Глазьев ежеутренне докладывал Пронякину лично или по телефону, ради чего спаренный квартирный номер Глазьева «распарили», и звонить теперь он мог в любой час и в любую минуту. Подыскали в соответствующих службах девиц, согласия которых на участие в эксперименте не требовалось, но ни блондинки, ни брюнетки, ни худышки и ни толстушки никаким образом на объект эксперимента влияния не оказали.
  А далее... Далее события приняли характер стремительный и масштабный, и уже можно, пожалуй, порадовать читателя, с трудом удерживающего себя от желания заглянуть на последнюю страницу пересказа этой истории, некогда записанной автором со слов его приятеля.
Случилось непоправимое: зарубежная радиостанция, ведущая свои передачи на русском языке, передала трехминутный комментарий, посвященный феномену, назвав при этом полностью имя, отчество и фамилию Семена, упомянули занимаемую им должность и даже адрес лаборатории, в которой ведутся секретные исследования феномена. В Академию медицинских наук и лично Академику из-за рубежа посыпались запросы, поставившие всех в весьма щекотливое положение...
Ученым из дружественных стран сразу было заготовлено типовое письмо, в котором официально существование феномена не отвергалось, но и не подтверждалось. Послали, было, то же, так сказать, разъяснение и американцу – недавнему лауреату Нобелевской премии, на что вскоре получили ответ: в связи со странной, на его взгляд, позицией, занятой уважаемыми коллегами в стране данного происшествия, он вынужден впредь отказаться от чести состоять членом их Академии, хотя остается при совершеннейшем почтении и прочая, и прочая...
 Дальше – больше: последовало приглашение (которого Глазьев, естественно, не видел и не знал о нем вообще) обладателю феномена принять участие собственной персоной в работе научного конгресса, проводимого в курортном местечке, затерявшемся на прибрежной территории экзотической нейтральной страны. И одновременно в заокеанской бульварной газетке появился фельетон, сопровождаемый фотомонтажом-портретом, чьим?.. – догадаться несложно, если понимать, что, взглянув на портрет, не дай Бог, при свидетелях, каждый из нас пришел бы в неописуемое волнение и патриотическое возмущение.
И тем более – Президент Академии наук... Когда референт, на цыпочках приблизившись к его столу, положил перед ним вынесенную под расписку из спецхрана газетку, раскрытую на странице с фотомонтажным портретом, Президент, негнущимся от волнения пальцем, стал набирать трехзначный номер на стоящем отдельно от других телефонном аппарате.
Ну, сколько можно держать ото всех в секрете такое происшествие? И просачивалось за пределы круга причастных и посвященных что-то неясное, неточное, но уже и в очередях, и в городском транспорте вслух об этом заговорили, еще и со смехом, появились анекдоты... В различных сферах общественной и научной жизни нагнетались страсти, потребовалась активная разъяснительная работа – не поддаваться на провокационные слухи, дать им отпор, ну, и так далее... Выражаясь специфическим языком, дело стало принимать политическую окраску.
И было сочтено целесообразным, несмотря на протесты Туси, – оставаться Семену круглосуточно в лаборатории под неусыпным надзором двух молчаливых молодых людей с военной выправкой (аспиранты – объяснили Глазьеву, где надо), и теперь они посменно ночевали в соседнем помещении. Однажды все же позволили Семену оставаться дома, пока собирались новые приборы для продолжения исследований, аспирантов на эти дни поместили в освободившейся после увольнения домработницы комнате.
Семен же теперь редко вспоминал о службе, приносимые ему аспирантами газеты сразу раскрывал со второй полосы, радио дома держали выключенным, отчего феномен практически всегда находился в аморфном состоянии, о себе не напоминая. Здесь, естественно, картуз Семену не требовался, феномен для гигиены был прибран в эластичный мешочек с тесемками, скроенный по эскизу того же Гора, чего для полноценной кандидатской диссертации было явно недостаточно, понимал мой приятель. Да и фамилия – тоже...
 Такое поведение, а правильнее, – отсутствие поведения феномена приводило Пронякина в отчаяние: рушилась надежда на скорый взлет карьеры... Семен же, пользуясь своей нужностью науке, потребовал, нет, попросил, но настойчиво, чтобы вот, начиная с сегодняшнего дня, ему было обеспечено пиво в бутылках – не магазинное, а то, что туда не попадает (однажды ему довелось в гостях такое пробовать), какое готовится на специальной линии – «не для всех». Пиво это было Пронякиным истребовано как необходимое для ведения эксперимента. И было выпито Семеном в тот же день, сначала в количестве двух бутылок, а потом – за ними последовала еще одна, и еще..
И вот, чудесное дело: когда, ближе к вечеру, Семен пристроился было на диване в надежде вздремнуть часок до ужина, он, машинально ощупывая мешочек, что стало для него привычкой, обнаружил: стал тот несколько великоват, чем и создает определенное неудобство, щекоча особо чувствительные места. Развязав на затылке тесемки и сняв мешочек-камуфляж, Семен, подойдя к зеркалу, стал внимательно рассматривать свое отражение.
 «Не может быть!» – готово было сорваться с уст Семена: феномен несколько скукожился, уменьшившись в размерах, выглядел скромнее, нежели еще сегодня утром – пусть не намного, но все же! На другой день Семен, выполняя норму по пиву, – завтрашнюю и послезавтрашнюю – снимал время от времени мешочек, приглядывался к феномену, а ближе к ночи, добравшись до кровати, лег с самого края, не решаясь тревожить супругу.
 И сон его был глух и темен, как деревенский погреб.
 Дежурившему аспиранту ни в тот день, ни утром ничего сказано не было, а только просил Семен заказать ему еще пива в бутылках – того же сорта, ссылаясь на предстоящее воскресенье, когда это может оказаться затруднительным. Подошел понедельник – ставший для Семена явочным днем – ему надлежало быть в лаборатории, но машина за ним не пришла, явка его сегодня оказалась отменена: Академик испытывал затруднения со временем в связи с внезапной внеплановой проверкой деятельности его лаборатории.
 – Где же, где же результаты? – спрашивали его уполномоченные задавать подобные вопросы члены комиссии. А на выходные дни впервые отозвали дежурного «аспиранта» и, казалось, о Семене все вдруг забыли. Так что, ровно в полдень, в этот понедельник Семен, потребивший за двое суток рекордное количество спецпива, без чьей-либо санкции вышел в сопровождении супруги на улицу.
На его открытом всему миру челе лишь поблескивали крупные бусины пота. Подчиняясь расписанию, доложиться, он посчитал, следовало хоть бы и в нынешнем состоянии, Глазьев добрался сам на трамвае до дверей лаборатории, но они оказались заперты изнутри, вахтера он не дозвался, и двери ему не открыли.
  ***
 HAPPY END
 А больше никто и никуда Семена не вызывал, наверное, полагались на данную им подписку о неразглашении. А, может, и просто забыли о нем – бывало тогда и такое. Лабораторию же почти сразу расформировали, затраты на проведенные ею иследования списали по какой-то секретной статье.
 Ну и хорошо...
 Но и этот опыт для страны оказался не напрасным, а даже полезным, найдя свое применение, что, собственно, и спасло Академика от крупных неприятностей.

 ***
  – Как так? – спросил я своего приятеля (имя его вам уже известно), рассказ его явно близился к завершению.
– А так, – объяснил он. – Результатом исследований моего шефа Пронякина, при моем участии, и под руководством Академика, стало заключение, что именно спец-пиво, столь любимое Семеном, повинно и является (помимо отбирающих силы забот о благе страны и естественных возрастных обстоятельств) главной причиной в неладах, испытываемых при специфических обстоятельствах постоянными потребителями этого эксклюзивного напитка.
 Сгоряча собирались было вообще запретить его выпуск, но, по совету того же Академика, линию, выпускавшую спец-пиво, перепрофилировали на изготовление близкого по составу кваса для поставки в гарнизонные части, с тем, чтобы личный состав был в большей степени ориентирован на несение службы и меньше бы думал, или вообще бы не думал, ни о чем таком постороннем...
– А что стало с Глазьевым? – не удержался я от вопроса, прощаясь с приятелем.
– Что? Да ничего. Он перевелся на другую службу. Я случайно, – рассказывал мне Гор, – встретил на улице Наталью, супругу Глазьева, она поведала – при их обоюдном согласии, о происшедшем с Семеном они не говорят, повторения подобного с ним никак не ожидают, и только иногда, пожаловалась она, ночью будит ее Семен, крича дурным голосом: «Сволочи!.. Сволочи!..» Оба они знают, что при этом имеет в виду Семен, но дальнейшая судьба супругов, заверил меня Гор, не вызывает у него ни малейшего беспокойства.
 Признаться, и у автора тоже. Ведь феномен, он потому и феномен, что случается в жизни чрезвычайно редко, и если кто об этом сожалеет, – пусть себя представит на месте Глазьева.
  Гора же, повторяюсь, я с тех пор не видел, и не было случая взять с него честное слово, что все рассказанное им и действительно произошло. Ну, а нафантазировать можно что угодно...
 Вот так-то, друзья.