Жуткое дело

                ЖУТКОЕ ДЕЛО
 
(Злодейство третье: эту, действительно, жуткую, как со временем выяснилось, для всех её участников историю автор слышал от доктора Гора давно, очень давно, но вот не забывается она и поныне... А главный ее герой, он что? – наверное, ничего существенного в его жизни больше и не произошло бы, подчеркнем, именно – в жизни, если бы не эта история. Был он человеком маленьким и для своего времени совсем незначительным, и вот – удивительный конец, подведший черту его земному существованию.)
И все же...
 
 Сосед Шмакова по коммунальной квартире был немолод, сменил не одну службу, и, время от времени, Шмаков навещал его. Почему – именно его? За остальными дверями жили семьи с шумными детьми, они не были Шмакову интересны ни с какой стороны и Шмаков их как бы и не замечал, так – соседи. А этот: во-первых, и он жил один. Оба они нуждались в общении, работу же Шмаков не считал местом, подходящим для доверительных разговоров.
Полагая себя непьющим, Шмаков всегда чтил наказ отца, хотя самого отца помнил смутно. А совет его помнил: в одиночестве бутылку откупоривать не следует. Нельзя. Но, бывало, и ему хотелось почувствовать горький, и все же чем-то приятный, вкус водки. Приятный? – может, памятью о молодости, об армейской службе, которая не была для него особо тяжела и на всю последующую жизнь определила его профессию, если так можно называть обретенные им навыки хранения и выдачи материальных ценностей…
Конечно, можно выйти к гастроному, где неподалеку от винного отдела всегда ошивались ханыги в ожидании возможного мероприятия «на троих»... Быть там «третьим» Шмаков не хотел, а сосед был как раз тот самый, заветный, нужный ему, «второй».
Тихий (такая у соседа была фамилия) – отставной спившийся миллиционер был естественно и всегда безденежен, Шмаков деликатно стучал в дверь соседа, заходил, присаживался к столу, и возникала гармония, в которой проходил час и другой, после чего можно было и расходиться – до другого случая, происходившего с годами устоявшейся периодичностью – ровно один раз в неделю, ближе к ее исходу. Не чаще.
Тихий из отдаленной провинции как-то вселился в главный город страны в первый послевоенный год, когда многокомнатная квартира почти пустовала: не все еще эвакуированные вернулись домой. А кто-то и вообще не вернулся… И комната его оказалась самой просторной.
Пригубив из граненного стакана, а потом и опрокинув в себя всю влагу, ее немногие остатки, он становился разговорчивым. Шмаков любил слушать соседа, давно изгнанного из милиции, где, известно, не одни трезвенники служат, но сосед Шмакова по способности «принять на грудь» превосходил самого начальника отделения. И ладно бы выпивал только на отдыхе, так ведь, бывало, не умея вовремя задержать дыхание, пропускал дежурство и был без шума из отряда отчислен.
И теперь, находясь на мизерной пенсии, сосед чинил в этом же доме сантехнику, когда требовалось, а до того сменил немало самых разных работ. Он, вообще, много повидал, даже и в медицинском институте работал, охраником подвального помещения – по его определению (чтобы Шмакову было понятно) – «где мертвые тела», то есть в морге.
Эту часть его биографии тошно было слушать Шмакову, потому что существовал в нем страх смерти и, отодвигаясь от стола с остатками закуски, закрывал он глаза и начинал представлять, как его, его самого, Шмакова, кладут на холодную цинковую поверхность стола, а он уже и не чувствет этого холода и, вообще, ничего не чувствует – и вот этого он понять не мог и боялся себе представить.
А еще боялся Шмаков ревизий, боялся, что посадят его однажды «за недостачу», хотя старался он быть в меру честным, да и с чего там было разжиться: гвозди, отвертки, молотки, машинное масло (машинное!) – а ведь другие разживались, и поэтому все представители его профессии, все заведующие складами, независимо от профиля хозяйства, находились у власти под подозрением.
И однажды – обрушилось…
Какое может быть состояние человека, которого ни за что, ни про что могут упрятать в тюрьму? Откуда взялась эта недостача, не знал Шмаков, знал только, что сам не крал, не дарил, и что денег, чтобы покрыть эту недостачу, у него, даже и сразу после получки, не было. Вот и рассказал об этом Шмаков соседу – в ближайший же день, внеочередно заглянув к нему с выпирающим из внутреннего кармана пиджака абрисом водочной бутылки.
Самому бы ему не додуматься до такого, но Тихий, покряхтев над опустевшим стаканом, вдруг сказал:
– А у нас на той службе скелеты покупали, по 14 тысяч старыми давали... Не то, чтобы готовые скелеты, а, как сказать, – на корню: деньги еще живому платили, а не стало тебя – изволь, по твоим косточкам будут учиться студенты.

***
Шмаков ворочался всю ночь с бока на бок, сон не шел. Размышлял Шмаков, сомневался: «Хотя, с другой стороны, на что он мне, этот скелет, когда я буду мертвый?»
А что делать-то?... Словом, решился Шмаков – очень не хотелось в тюрьму… Да и не за что! «На работу, – решил Шмаков, – сегодня лучше не ходить, скажусь больным».
Утром Шмаков побрился, что делал не каждый раз, отправляясь на службу, а сегодня вот и ногти постриг, и на ногах тоже. И теперь Шмаков забеспокоился: не хватало у него на правой ступне последней фаланги мизинца, потерянной в таком далеком теперь детстве, что вот уже который десяток лет и думать забыл о такой ерунде. Вспомнил он, как тогда, в сельском медпункте, фельдшер, при отсутствии штатного доктора, взял на себя решение, спасая оставшуюся часть отмороженного мизинца: заигрались пацаны во дворе, и не почувстствовал мальчишка Шмаков, как в худой, хоть и подшитый, валенок прокрадывался морозный воздух, а потом, и вообще, ступню он не чувствовал.
Теперь Шмаков забеспокоился – а могут и не взять: брак ведь. Хотя что, в армию взяли же! «Упрошу, может, как-нибудь, проведут, хоть бы и вторым сортом! Ну, меньше заплатят – хватило бы откупиться от той проверки». Заглянув по пути к соседу, за адресом, застал он его лежащим пластом на полу рядом с диваном. «Когда это он успел?» – удивился Шмаков.
Понаблюдав, как над соседом управляющая домом размахивает руками и поносит его словами, которые произносить женщине, даже и находящейся при исполнении обязанностей, как бы и не к лицу, Шмаков решил: «Сам найду, не может же быть, – размышлял он, – чтобы живой еще человек не мог по своему желанию свой же будущий скелет продать!»
В общем, надо было самому искать выход из положения, а другого пути добыть деньги, чтобы покрыть недостачу, придумать у Шмакова не получалось. И продать больше было нечего.
 Начав с районной поликлиники, Шмаков, решив, что там ему хоть адрес подскажут, с минуту помялся у окошечка регистратуры (на удивление, здесь было пусто и никто перед ним не стоял) и, дождавшись, пока сидящая за стеклом женщина с изможденным лицом, в белом халате, подняла на него глаза, открыл рот, но сказать у него ничего не получилось.
«За больничным?» – почти не сомневаясь в ответе, подняв глаза, женщина некоторое время рассматривала молчащего Шмакова, а, расслышав его, не поднимаясь со стула и обронив очки на стол, как перенесенная неведомой силой, оказалась вдруг на приличном расстоянии от окошка, там и застыла.
« Мне бы…» – Шмаков не знал, как нужно вести себя и что говорят в подобных случаях, и, вытерев несвежим платком обильно вспотевшую шею, что с ней всегда случалось при душевном волнении Шмакова, заговорил: «Мне бы… того… скелет, чтобы сдать, к кому здесь можно?»
 «Гражданин, проспались бы дома!…» – почему-то шепотом произнесла из-за стекла женщина. Шмаков услышал ее, но никак не мог вникнуть в смысл сказанного. Он покрутил головой, осмотрелся – к нему ли это обращено. И понял, что его гонят, что надо уходить.
Как Шмаков добрался до городской клиники, он не помнил, только вдруг обнаружил себя в приемном покое, и потом – идущим вдоль крашенных в тускло зеленый цвет стен по длинному коридору, устланному затоптанной линолеумной дорожкой.
Мимо Шмакова пробегали занятые люди в белых халатах, вот носилки проехали со свисающей простыней по краям… Кто-то остановился на секунду и, едва выслушав Шмакова, по какому он делу, махнул рукой – туда, мол, и побежал дальше к приемному покою. Остановился Шмаков у двери со стеклянной табличкой – «13». Вот, кажется, эту дверь указал пробегавший.
Шмаков был суеверен, но в меру, и дверь все же отворил. В комнате умещалось много столов и стульев – пустых. И только два совсем молодых доктора в белых халатах, небрежно наброшенных на плечи, присели у окна на край стола. Один заглядывал в толстую книгу, которую он держал навесу в руках, перелистывая ее страницы (как только не уронит, почему-то подумалось Шмакову), произносил непонятные слова. Другой, прикрыв глаза, внимательно слушал. Шмакова они заметили только, когда он уже стоял пред ними, переминаясь с ноги на ногу…
 – Вам чего, папаша? – отрываясь от книги, спросил первый.
У Шмакова была заготовлена фраза, он ее где-то слышал и повторял про себя по пути сюда, чтобы не забыть, ведь от нее все может зависеть – быть ему посаженным или обойдется. И вот теперь всплыло: «…Принести пользу медицинской науке… Продать скелет...»
– Какой скелет? – не поняли Шмакова.
– Свой.
– Так, так, интересно! – заулыбались обитатели комнаты.
– А вы это точно решили, папаша? Не одумаетесь?
 Шмаков вдруг снова засомневался: «Свой скелет загнать – не брюки, другого не будет… А может, предложить им не весь, а руку, например, пока, а придет время – на что она ему?»
– Нет, папаша, – смеются, – или все, или ничего! По частям – не имеем права.
 – Ладно, – решился Шмаков, представив себя сидящим рядом с бандитами и шпаной в темной и холодной тюремной камере, – отдаю весь!
 Доктора, став очень серьезными, предложили Шмакову раздеться, внимательно осмотрели его, замерили школьной деревянной линейкой рост, спросили адрес, записали что-то в толстый журнал, на разграфленный лист бумаги, дали Шмакову расписаться – «вот здесь и здесь». Шмаков только и рассмотрел жирные линейки, все буквы и все слова сливались в его глазах в сплошные чернильные полосы.
 – Ну, вот – теперь ваша жизнь, а точнее, – ваша смерть, папаша принадлежит науке! Вы, конечно, живите дольше, наука подождет. И постарайтесь беречь себя, чтобы руки-ноги были целы и все остальное. А насчет денег – не беспокойтесь, папаша, через неделю получите в банке, мы вам извещение домой пришлем, – и так легонько-легонько подтолкнули Шмакова к дверям: – Пока, папаша!
Очнулся Шмаков в трамвае, обнаружив себя едущим в направлении, привычном ему: через пару остановок – служба. «Значит, судьба, – подумалось Шмакову, – предупредить начальство, чтобы делу хода пока не давали – теперь-то рассчитаюсь непременно, будет чем!»
 Начальник, подняв голову от бумаг, протянул руку, как ни в чем не бывало: «Привет, Митрич!» Так он его называл в хорошие минуты. И добавил: «Ты уж, прости, Митрич, – нет за тобой вины: подлец бухгалтер, не там запятую поставил, и меня подвел, и тебя чуть не посадил. Выходи завтра. Сегодня, чего уж, отработаешь потом».
Так… Шмакову же эта коварная запятая обернулась вопросом: на что ему теперь такие деньги, человеку одинокому и в почти пенсионном возрасте? «Получается, теперь скелет мой, – размышлял он по пути домой, – вроде бы уже и не мой?..» Его и ночью преследовала эта мысль, вызвавшая собой сон, из которого никак не мог вырваться Шмаков: его, плотно запеленутого в простыню, не отпускали с носилок те двое в белых халатах, и с ним рядом, но отдельно от тела, размещался скелет, про который Шмаков знал, что это его кости, а, тем временем, каталка с носилками въезжала в узкую дверь, за которой тот самый морг – и это Шмаков тоже знал. Шмаков кричал, что он живой, что он живой!
 Шмаков долго не мог пробудиться и от своего крика, наконец, проснулся… После кошмарной ночи решение спросить совета у Тихого пришло к Шмакову совершенно естественно. Сосед, уже переместившийся, или перемещенный с чьей-то помощью, с пола на диван заинтересованно уставился в тот район пиджака Шмакова, за которым скрывался внутренний карман, и, удовлетворясь увиденным, отметил в положенном месте выпуклость.
Когда, принесенная им, заветная емкость просвечивала на фоне окна, не знавшего занавеси от самого вселения сюда соседа, безнадежной пустотой, Тихий, подперев голову двумя руками, вдруг произнес: «Слушай, если тебе без скелета, который уже как бы и не твой, невозможно – купи мой! Мне он не нужен, владей! Все равно скоро умирать буду. Придет время, – отдашь им мой, а свой – носи пока. Недорого можешь взять – ну, чтобы хоть на старый телевизор хватило, видишь, живу безо всего, как в тюрьме!» – от такого оборота Шмакову стало не по себе. «В тюрьме… в тюрьме…» – стучало в ушах, наваждение и только. И, вообще, – путаница какая-то: если «умирать» – зачем соседу телевизор?
«Может, и правда, купить? – выпитое придало мыслям Шмакова новое направление. – С другой же стороны, только не у него, соседский – размерами меньше его, Шмакова, да и пьющий человек сосед, скелет его может и гнилым оказаться». Сосед, как угадал сомнения Шмакова: «Не нравится мой – у других поспрашивай». Когда бутылка опустела окончательно, сосед на обороте какой-то квитанции вывел: «Купим. Недорого. Скилет. Целый. Мужчину». Ниже обозначили номер своей квартиры. И приклеили на стену рядом с почтовыми ящиками в парадном. Так, вроде шутка, но и всерьез.
Утром проснувшемуся Шмакову стало не по себе при воспоминании об этой бумажке. И вскоре – звонок в дверь: участковый внимательно осмотрелся.
– Что это ты, гражданин Шмаков, коммерцию завел на старости лет? Мало тебе ее на работе?
«Неужто, и до него уже дошло о недостаче? Так ведь не было ее!»
– Ты это брось, не позорься, Шмаков!
– Да пошутили мы с соседом, – стал оправдываться Шмаков.
– Ничего себе, пошутили, а если вы кого-нибудь на самоубийство толкаете?..
 Шмаковским объяснениям участковый не очень поверил: «Мы еще побеседуем…» А через день, едва Шмаков вернулся с работы, – у дверей дожидается некто с удостоверением – «фининспекция». «У вас, по слухам, кустарное пуговичное производство – где ваши отчеты, накладные – можно ознакомиться? Будем облагать».
 И почти следом за ним – жилец с первого этажа, чаще живший не здесь, а там, откуда так, запросто, в гости не заходят. Шмаков, как и другие жильцы, его побаивался и старался обходить стороной. Вот он: физиономия небритая, опухшая:
– Я насчет скелета. Бери! Пара банок – товар твой!
 При всей нереальности происходящего, мелькнула все же у Шмакова практичная мыслишка: «Фигура подходящая, может, и правда, купить… А лучше, – сразу поправил себя Шмаков, – выпроводить его, пусть уходит». Так ведь, не уходит!
 – Ладно, хоть на одну дай!
 – Пиши обязательство, – нашелся Шмаков.
 Пришлось сесть за стол, Шмаков на листке сверху нацарапал: «Договор». И дальше… В общем, очень странная получилась бумага. Но – документ. Выходило по ней, что свой скелет Шмаков может сохранить за собой, передав, взамен его, медицине только что купленный. «Оформить надо бы все сразу, неровен час, – опасался Шмаков, – пока дружки бывшего хозяина скелета ребра ему не повредили». А то и под машину пьяный попадет, но если потом, это будет уже не его, Шмакова, забота.
А перед самой работой вдруг подумалось: «Ну, пропущу еще день, отработаю. Такое дело – надо торопиться. Да и печать бы на договор поставить – могут без печати не принять. И, вообще, в любом деле нужен порядок» – по пути зашел Шмаков в контору, где недавно заверял бумаги о предстоящей пенсии, к нотариусу. Тот, прочтя – «Документ», и дальше – недоверчиво посмотрел на Шмакова, не шутит ли посетитель, потом еще раз прочел: «Обождите, гражданин», – ушел за перегородку. И вернувшись: «Нет, гражданин, не можем мы такие документы заверять, вы уж сами как-нибудь, полюбовно» – и снова ушел. Совсем ушел, понял Шмаков.
Подходя к клинике, Шмаков готовился к серьезному разговору, в надежде, что еще не поздно, что все может обернуться по-хорошему и что удастся забрать свою расписку, отдав взамен новую, на чужой скелет. Надо только быть с ними построже, понимал Шмаков, и даже заготовил такое: «Безобразие! При современном развитии пусть ваши ученые придумают искусственные скелеты из пластмассы!»
В комнате с табличкой номер «13» оказались совсем другие люди, солидные, пожилые. Шмаков начал очень миролюбиво, объясняя, что хотел бы свою расписочку получить обратно, взамен вот этой. А заметив, что его не понимают и, не читая, возвращают ему «документ», сорвался: «Нет пока такого закона, чтобы у трудящихся насильно покупали их скелеты!»
– Успокойтесь, товарищ, присядьте, вот стул, – что вас беспокоит?
Шмаков сбивчиво объяснял про недостачу, про фининспекцию и про пьющего соседа, который его надоумил…
 – Николай Николаич, – обратился, наконец, задыхаясь от хохота, один пожилой юрист к другому, – это твои, твои аспиранты отчебучили! Ты им теперь практику должен зачесть по высшему балу!

 ***
 Подошло время – так ведь и умер по-настоящему Шмаков: жил-жил и перестал...
 Неприятная, даже и для человека привычного, процедура освидетельствования того, что оставалось от Шмакова, досталась, как и положено, дежурившему в тот раз доктору, не поверите – им оказался один из шутников, оформивших когда-то здесь же, в институтской клинике, "прошение" Шмакова. Произведя необходимые действия, доктор окликнул штатного прозектора, боясь поверить глазам, да какой – глазам, всем пяти чувствам, которыми наделила нас природа: вместо костей, составляющих так называемый опорно-мышечный аппарат «хомо сапиенса», мышцы, сухожилия и всё остальное, удерживалось в относительно должном порядке некоей субстанцией, на кости мало похожей.
 А похожа она была на аккуратно оструганные деревянные щепы и палочки, которые рассыпались при малейшем к ним прикосновении скальпеля... Плоть же Шмакова сохраняла при этом заданную природой форму, будучи ни к чему не прикрепленной. К ней и не стали прикасаться, в ожидании вызванной местным руководством, не посмевшим брать на себя ответственность за результаты вскрытия, комиссии, которой следовало освидетельствовать факт отсутствия скелета у покойника.
В тот день месячный запас спирта всей клиники был освоен досрочно и полностью... Комиссия же, видимо, в предположении абсолютной невменяемости дежурного персонала, имевшего почти неограниченный доступ к ректификату, не появилась. Ну, и Господь с ней, решили оказавшиеся причастными к этому прискорбному событию сотрудники.
А Шмакова в тот же день поспешили предать кремированию, ибо, как помнит читатель, не было у него близких, кто пришел бы проститься с покойным. Так и сожгли Шмакова, и вместе с ним ушла в трубы крематория загадка его существования, а может, и вообще всех нас.
Любого человека.

Р.S. Вот такой сюжет подарил мне много лет назад собеседник, навестивший меня дома, в надежде на приятную беседу с участием двух моих приятельниц, и он не обманулся, естественно. Записал я тогда его рассказ, как смог, наспех, а теперь, наткнувшись на пожелтевшие листки, чувствую – пришла пора и с вами, уважаемые, поделиться ею. Много лет спустя можно, пожалуй, и открыть имя собеседника – догадливый читатель уже понял, что был это не кто иной, как мой добрый знакомец доктор Гор – это именно он и был одним из шутников-ординаторов медицинского института.
 Дошутился, значит...