Мурмуль ангел мой

Мурмуль Ангел Мой на самом деле был человеком авторитетным, хотя с виду таковым вовсе не выглядел. Невысокого роста, с морщинистым лицом, с обширною лысиной, со растрепанными седыми кудрями, со значительными серебристыми прогалами в чёрной всклоченной бороде, внешне он напоминал врубелевскго «Пана». Сильно согбенный, почти что горбатый, в спине, но при этом стройный и длинноногий с худыми, мускулистыми руками синими от множества татуировок, плотно покрывавших всё его старческое тело.
Почему его прозывали «Мурмуль, Ангел мой»? Очень просто – фамилия его была Мурмулёв, а «Ангел мой», – так он часто обращался к своему собеседнику, если разговор с ним ему был приятен.


Теперь следует вернуться к его татуировкам, потому, что они набиты были не зря, не из баловства, но каждая из них имела свою причину и смысл. За каждой из них стояла какая-то история, каждая отражала какой-то кусок жизни Мурмуля, наподобие дневника или, лучше сказать – летописи. Самая значительная из них по размеру и смыслу была у него посредине груди. Сквозь густые черные с сединой волосы ясно прорисовывались купола храма с луковицами, крестами и колоколами в арочных проёмах окон. Знающий дело человек может мне не поверить, ведь наколоть себе на груди или спине храм, да ещё не какой-нибудь, а трёхкупольный, не каждому дозволяется. Ведь на воровском языке набивных пиктограмм это означает «монастырь» – высшую меру наказания, к которой был приговорён носитель этой «привилегии». Исполнение такого приговора как правило, не затягивали и производили его вскоре после вступления в силу, поэтому такие наколки встречаются весьма редко. Если всё же вы встретили человека с подобной татуировкой, то это может быть только в двух случаях: либо человек «под монастырём» «подорвал из кичмана» (то есть, сбежал из тюрьмы что случалось весьма редко) либо, как в случае с Мурмулём, ему заменил «вышку на нары» или же вовсе оправдал суд высшей инстанции (что бывало ещё реже). Я спрашивал у Мурмуля:
– За что ты сидел? – он отвечал:
– Ни за что, но за дело.
– Как это?
– Так это, – пояснил мне Мурмуль, – то, за что меня сажали, я не совершал, зато множество других моих дел сходило мне с рук, вот за них-то я и сидел.
– И тебя не возмущает такая несправедливость?
– Несправедливость? – удивлённо переспросил он меня, – Ангел мой, какая же это несправедливость? Сделал дело – отвечай, получай срок, а сошло тебе что с рук – ответишь и за то, чего и не делал.
Меня всегда удивляли его простецкие с виду, но глубокие прямо таки философские рассуждения.
– Вот в народе говорят: от сумы и от тюрьмы не зарекайся, – втолковывал мне он, – у ментов тоже есть своя поговорка: «Был бы человек, а статья на него всегда найдётся». Это всё по-здешнему, по-человечески. А по Божески вовсе не так! Ведь сказано: «За каждое праздное слово даст человек ответ на Страшном Суде». – (Мурмуль время от времени вставлял в разговор цитаты из Библии, не всегда точные по звучанию, но всегда правильные по смыслу). Он поднял свой длинный узлованый палец к небу и пояснил: – Слышь? Не то, что за дело, а «за каждое праздное слово»! Глянь: не за скверное, не за бранное а даже за праздное – сиесть – пустое. И что теперь скажешь? Разве Бог справедлив?
– Конечно же справедлив! – с горячностью отвечал ему я, – Он же Бог. Кто может быть справедлив, как не Бог?
– Да кто хошь! Любой может быть справедливым. Судья, например, впаял кому срок по закону, за дело – справедливо. Ты дал обидчику в морду – справедливо. А вот Господь Бог не справедлив!
– Как так? – недоумевал я.
– Ангел мой, – отвечал мне Мурмуль, – Если бы Бог был справедлив, то все мы, люди: и я, и ты, и вот он, давно бы горели в аду за свои дела и даже за праздные слова... Но слава Богу, что Он не справедлив, а скорее всего – милосерден. Да, да, Ангел мой, милосерден, долготерпелив и многомилостив. Он ждёт, Он терпит, Он долготерпит, когда мы опомнимся, встанем на добрый путь и исправимся.
Меня, я помню, тогда потрясло это его парадоксальное рассуждение, особенно то, как, в каких словах и по какому поводу это было им сказано. Я, помнится, тогда спросил его:
– А ты, я вижу опомнился и уже на добром пути? – он махнул своею синей от наколок рукой и проговорил:
– Какой там «опомнился», Ангел мой? Я и сейчас грешу по сто раз на дню, только грехи у меня стали мелочнее, но ведь и за них «за каждое праздное слово» придётся ответить.

Как-то, в другом разговоре, я спросил Мурмуля:
– Скажи мне, Мурмуль, Ангел мой, вот ты, говорят, был приговорён к «вышке»...
– Было дело... – вставил он, а я продолжал:
– Как ты считаешь, смертная казнь вообще должна быть, или её следует отменить?
– Как я считаю? Раз, два, три, и обчёлся – вот так я считаю. Часы тикают – время идёт. Все мы, даже младенцы, повинны и уже приговорены к смерти, и приговор, рано или поздно, но непременно приведён будет в исполнение. Так зачем же спешить? кто-то живёт досадно мало, а кто-то тянет досадно долго, но досадуем-то мы, люди, а Господь терпит и долготерпит.


А «грешки» за Мурмулём, говорят, водились. Он, например, был отъявленным самогонщиком, известным на всю округу, правда самогон он варил знатный: крепкий, без запаха сивухи, прозрачный, как слеза. Продавал он его по цене водки, но бутылки у него были не полулитровые, а 0,75 литра или даже литр, так что клиентов у него отбою бы не было, продавай он свою «мурмулёвку» всем и каждому. Однако продавал он самогон далеко не всем, а только тем, кого хорошо знал, и если покупатель был уже пьян, то самогона у Мурмуля было ни за что не выпросить. Да и продажей это можно было назвать лишь условно. Мурмуль обставлял это дело так: он говорил своему клиенту:
– Ты, Ангел мой, помоги мне материально, а я тебе за то гостинчик подарю.
Клиент давал ему 3 руб. 62 коп. (потом, когда цена на водку поднялась – 4 руб. 12 коп. и т.д.), Мурмуль благодарил, опускал эти деньги себе в карман и удалялся. Через некоторое время он появлялся вновь и передавал своему благодетелю завёрнутую в газету бутылочку. Милиция никак не могла накрыть его за продажей «всамделишней» (так в Кимрах прозывали самогон), клиенты его не выдавали, и этот его «греховный» бизнес, как и многое другое, сходил ему с рук. Когда же началась «Перестройка», и самогоноварение (если оно было не на продажу, а «для себя») перестало считаться преступлением, тогда для правоохранительных органов Мурмуль сделался вообще недоступным.
Как-то я спросил у него:
– Послушай, Мурмуль, Ангел мой, ведь гнать самогон – это грех, зачем же ты делаешь это?
– Грех? А где это сказано? – удивлённо переспросил он меня, – в каком месте Билии это ты прочитал? Или на каком Соборе вышло такое запрещение? Грех – это пьянство! А вино – это не грех. Это дар Божий. «Вино веселит сердце человека».
– Но ведь те, кто покупает это «веселье для сердца», бывает, что и спиваются, – возразил ему я.
– Ангел мой, я детям  «всамделишную» не продаю, ты не подумай! Ни, ни, ни! Только взрослым! А они сами несут ответ перед Богом, если злоупотребляют Его дарами. Есть старая русская поговорка: «Пить-то пей, да ума не пропивай. Невинно вино – проклято пьянство».
Вот поди и прекословь ему.
Не сразу, но потом, когда только поближе узнал Мурмуля, тогда лишь я понял, что он был, что называется – «блаженным», человеком Божьим. Хотя далеко не все, кто его знал это осознавали. Так, с виду – замшелый старикашка, балагур, самогонщик, от которого самого иногда попахивало перегарцем.
Я как-то спросил Мурмуля, щёлкнув себя под подбородок:
– Мурмуль, Ангел мой, а ты сам-то, бывает, закладываешь за воротник?
Он отвечал мне с лукавой усмешкой:
– А как жа? Ведь я должон проверить, что произвёл-та! Иначе, храни Господь, уморю кавоньть на тот свет. Ведь и врачи, когда придумают лекарство, сперва испытают его на себе.

МУРМУЛЁВЫ ВНУЧКИ
У Мурмуля было две внучки: Зинка и Томочка. Зинка была дочерью его сына, которого посадили за то, что он до смети прибил своего другана и жену, мать Зинки, которая изменила ему с его другом, застав их на месте преступления. Тогда Мурмулю младшему за это, как говорил Мурмуль старший: «исполнение библейского завета», впаяли восемь лет, за двойное убийство на почве ревности, и он сгинул где-то там, в лагерях. Томочка, которая была на пять лет младше Зинки, тоже была сирота. Томочка была дочерью мурмулёвой дочки, которая сгинула от наркоты. Дед Томочки, Мурмуль, хоть и любил её по-дедовски, но говорил ней так:
– Знамо дело – обкурыш! От обштыренного зачата, и от обшабашенной родилась, но хоть шкура овечкина, а душа человечкина. Всё – птичка Божия.
С тех пор Мурмуль всеми фибрами души ненавидел и наркоту, и её распространителей.

На этой почве он и сошелся с Серменом, бывшем спецназовцем, предводителем кимрских «афганцев», и борцом с наркотой и наркодилерами. Мурмуль работал у него ночным сторожем, когда Сермен уезжал по делам в Москву, в Тверь или ещё куда-нибудь, он оставлял свои хоромы на попечение Мурмуля, которому полностью доверял. А опасаться Сермену было кого, раз он был борцом с наркомафией, процветающей в Кимрах, как малина в саду.

Мурмуль, Ангел Мой и Мелания
Я подозревал, что у Мурмуля были какие-то особые доверительные отношения с другим «кимрским уником» – с Меланей Нестеровой. Мурмуль часто отзывался о ней в восторгом и восхищением, называя её то Мелашкой, то Меланькой и даже свою «всамделишную» (так в Кимрах иногда называют самогонку) он часто распространял через её бабушку.
И вот однажды, зайдя к Мурмулю за этой самой «всамделишной», я застаю такую картину: на полу, застеленном какой-то подстилочкой, вытянув ноги чуть согнутые в коленях, сидит Мурмуль, а напротив него в такой же позе сидит Мелания. Мурмуль в брюках, засученных по колено, по пояс голый, а Мелания в простеньком платьице с задранным до колен подолом. Стопы его и её плотно соприкасаются, а сами они, чуть откинувшись назад, опираются руками об пол. Глаза у них закрыты, на лицах блуждают блаженные улыбки.
На мой безмолвный вопрос: «Что это тут происходит?», Мурмуль мне ответил:
– Да вот, видишь, Евгеньич, скоро мне помирать, дык я хочу Мелашке моей кой-чего передать … – но тут Меланья его перебила:
– Брось, Николай Петрович (такие Мурмуля на самом деле были имя и отчество), не дам я тебе помереть. Поживи ка ешё!
– Ишь ты, «не дам»! – возразил ей Мурмуль, – быдто я у тебя то-то прошу, а ты мне даёшь! Жизнь и смерть, матушка, не в твоёй власти.
– Но и не в «твоёй», – возразила Мелания.
Потом она поднялась с пола, а за ней, кряхтя, поднялся и Мурмуль. Я подивился этому «ритуалу», но расспрашивать тогда постеснялся. Мурмуль ушел в дальнюю комнату своей избёнки и вынес мне оттуда чистой, как слеза «всамделешней».
– Не пей много, не пей мало пей по уму и по сердцу – средне так… – проговорил он с усмешкой, вручая мне литровую.
Я раскланялся и ушел. «Потом, как-нибудь расспрошу Меланию, что это было», – подумал я тогда.