Преклонение очерк в новеллах

За последние годы я как-то привык к одиночеству и, занятый своими мыслями и заботами, даже не замечаю его. Но сегодня я  не один. Двое в комнате: я и мой любимый учитель Евгений Евгеньевич Малюга – «фотографией на белой стене».
Черты его лица прекрасны. Сразу бросается в глаза открытый широкий лоб – несомненное свидетельство мудрости человека. Останавливает на себе внимательный взгляд его глаз -  полный неподдельной доброжелательности. К месту и бородка, обрамляющая лицо, и небольшие пышные усы. Как же похож он на интеллигента толстовско-чеховской поры. А руки, какие выразительные руки, будто опустились под тяжестью лет.  Совсем как на брюлловском портрете Крылова.
И фотография, как медиатор времени, рванула вдруг струны моей памяти, унося в далёкие школьные годы. О, Боже, а ведь они действительно далёкие. Свыше шестидесяти лет минуло с той поры, как мне вручили аттестат зрелости об окончании Трубчевской средней школы № 2 имени А.С.Пушкина, где нашим всеобщим любимцем был учитель словесности Евгений Евгеньевич Малюга.
И, словно усиливая этот эмоциональный всплеск памяти, из её глубин всплыла стихотворная метафора Некрасова, адресованная Белинскому, но которую в полной мере можно отнести к учителям масштаба Евгения Евгеньевича:

Молясь твоей многострадальной тени,
Учитель, перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени.


1.ЗНАКОМСТВО

Помню, что наш пятый «А» располагался в угловой классной комнате одноэтажного здания  старинной кирпичной кладки, к которому время было милостиво. Оно по сей день красуется на углу улиц Ленина и Советской нашего древнего Трубчевска. А вот четвёртой начальной, которую я окончил перед тем, как стать пятиклассником в пушкинской, не повезло. Исчез и переулок, на который смотрели её широкие окна, снесено и само здание. Теперь там заводская территория. Но именно с исчезнувшей школой связаны воспоминания о первой учительнице¬ – Вере Александровне.
 Она  была матерью Виктора Козырева нашего замечательного трубчевского поэта. С ним меня объединяло босоногое детство, полное невинных шалостей и бесхитростных забав в пригородных оврагах, окаймлённых посадками белой акации и американских клёнов  местного питомника.
А вот в пятом классе, в отличие от начальной школы, было уже много учителей. Каждый из них знакомил нас со своим предметом, а мы знакомились с ними, как с нашими будущими  добрыми наставниками.
По сей день мне памятно первое появление перед классом учителя русского языка и литературы. Мы, возбуждённые беготнёй на переменке, ещё не успокоились, когда распахнулась дверь и в класс стремительно вошёл учитель. Все в едином порыве приветствовали его вставанием.
Моя парта была первой в ряду напротив входной двери, поэтому в память врезалось всё до мелочей в его облике. Это был невысокого роста, крепкого  телосложения мужчина средних лет. Широкий лоб, внимательный, даже пристальный взгляд, чисто выбритое лицо, сжатые губы, подчёркивающие волевой характер, но, вместе с тем, улавливалась присущая его облику добросердечность.
Одет был учитель в тёмно-коричневую рубашку, пошитую на фасон гимнастёрки, только воротник был отложным, а не стоечкой. Это лишало её обладателя военной чопорности. И брюки-галифе были из той же плотной коричневой ткани. На ногах – хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. А перепоясана была рубашка, как гимнастёрка, широким ремнём, таким, как носили офицеры той поры.
Поздоровавшись с нами и услышав дружный ответ, учитель предложил нам сесть. Сам же подошёл к столику, стоявшему у центрального ряда парт, положил на него громоздкий и изрядно потёртый портфель и, обратившись к классу, сказал:
- Меня зовут Евгений Евгеньевич. Фамилия – Малюга. Я буду у вас вести уроки русской словесности и литературы.
Вот так и сказал: «Уроки русской словесности». Не русского языка, а русской словесности. И от этого, впервые услышанного мной словосочетания, повеяло какой-то загадочностью.
«Оказывается,- подумалось мне, - русский язык – это мир словесности. Как это интересно!..»
Но от этих моих рассуждений оторвал шёпот Бирюлина и Куцубина, сидевших позади. Иные учителя  называли  их «переростками». Дело в том, что во время оккупации школы не работали два года,  и часть ребят оказались за партами после освобождения области с теми, кто был  моложе. Держались «переростки» особняком, на нас смотрели свысока, обзывая «малявками». Мы в долгу не оставались, окрестив их «дылдами». Ещё бы! Чуть ли не на целую голову были они выше многих моих одноклассников. Ну чем не «дылды»?!
- Вишь, какой лобастый, - произнёс один из «дылд». – Сразу видно умный…
- И строгий, - прошептал другой. – У этого не забалуешь…
И всё-таки на одном из последующих уроков русского языка «забаловали».
Их классический приём состоял в том, чтобы спровоцировать «малявок» на какую-нибудь возню в классе. Этот шум-суета отвлекал от объяснений учителей и, конечно, вызывал у них недовольство.
Некоторые из педагогов, не разобравшись в ситуации, прерывали объяснение и, к несомненному удовольствию провокаторов, начинали отчитывать шалунов-малявок. А зачинщики, всем своим видом показывая свою бесконечную заинтересованность в глубоком интересе к предмету, подливали «масла» в огонь недовольства учителя, бросая невзначай безобидную реплику: «Сами не учатся и другим не дают!» И эта лицемерная «подначка» порой срабатывала. Без вины виноватые, потупив взор, стояли красные, как раки, выслушивая поток нравоучений. Урок оказывался скомканным. Объяснить новый материал учитель уже не успевал и называл параграфы учебника, которые школьники должны были изучить самостоятельно. Нарушителям же объявлялось, что на следующем уроке они будут отвечать первыми и, если не будут знать учебного материала, то им «влепят» двойки.
 Но Евгений Евгеньевич, услышав возню на «камчатке» нашего класса, к удивлению «дылд», подошёл к ним и, попросив встать, сказал спокойно и строго:
- Вы - самые старшие в классе, а, значит, самые ответственные за дисциплину на уроке. Наверное, возникла здесь суета не без вашего участия. Я не намерен терять драгоценное время урока на выяснение кто прав, а кто виноват. Сейчас вы спокойно выйдете из класса, пойдёте на школьный двор, сядете на скамеечку и подумаете над тем, что я сказал. А после урока я подойду к вам, и мы продолжим наш разговор.
Проказники, обескураженные таким поворотом их очередной шалости, насупившись, покинули класс, а урок продолжался без помех с ещё большим вниманием к объяснению учителя.
Зато во время переменки весь класс, как по команде, высыпал во двор школы. Мы издали с огромным интересом наблюдали за оживлённой беседой на лавочке Евгения Евгеньевича с нашими великовозрастными проказниками. Не знаю, чем закончился их разговор, но точно знаю, что на уроках русского языка и литературы были они «словно шёлковые». С интересом слушали учителя, тянули руку, желая отвечать. Часто получали похвалу и хорошие оценки за свои знания. А когда однажды пожилая учительница, на уроке которой они учинили свою излюбленную шкоду, в сердцах сказала им:
- Вот у Евгения Евгеньевича вы тише воды и ниже травы, а у меня – неугомонные забияки…
В ответ Бирюлин и Куцубин, не сговариваясь, выпалили:
- На уроках Евгения Евгеньевича нам очень интересно и  некогда «забиячничать». Даже правила по русскому – обалденные, а литература – ещё лучше.
И, действительно, это был учитель, который увлекал своими предметами, уводил в страну слов и в мир книг, одаряя  нас парусом безмерного интереса, чтобы мы плыли по морю знаний.


2.«ХВОСТАТАЯ»  ПЯТЁРКА

Уроки литературы были сказочными. Евгений Евгеньевич с удивительной мудростью заинтересовал нас даже весьма схематичными биографиями писателей, дополняя учебник столь яркими эпизодами из их жизни и творчества, что все мы зажигались стремлением познания нашей чудесной русской литературы.
Точно не помню, но, кажется, начиная с третьего урока, он стал заканчивать объяснение нового материала на пять минут раньше, выделяя это время «для знакомства с классикой» (по его выражению).
Положив раскрытую книгу на ладонь левой руки, а правой иногда выразительно жестикулируя, он читал нам «с листа» (как сам говорил) отрывки из описания природы Пушкиным, Толстым, Чеховым, Пришвиным.
А читал он блестяще и так выразительно, как настоящий большой артист, что мы, заворожённые своими детскими фантазиями рисовали себе тот мир красоты, который был сотворён образной музыкой слов, сотканной   писателями.
Такие чтения с листа продолжались, кажется, урока четыре.
А на очередном занятии, закончив объяснение досрочно, Евгений Евгеньевич вдруг подошёл к окну и, обратившись к нам, сказал:
- Ребята, посмотрите в окна (у нас в классе было два окна слева от парт и два – позади). - Не правда ли, какая обворожительная осень? «Очей очарованье», как восклицал Пушкин. На предыдущих уроках я показал вам, как удивительно тонко чувствовали красоту природы наши замечательные писатели. А теперь мне хочется, чтобы вы написали свои сочинения дома о нашей чудесной трубчевской осени. Срок вам – две недели. Погуляйте в нашем очаровательном парке, полюбуйтесь Десной-красавицей, всмотритесь в бесконечные синие дали, побродите в пригородных оврагах, понаблюдайте за увядающими кустарниками и напишите обо всём, что видели, и что чувствовали, любуясь наступающей осенью. К ошибкам придираться не буду. О них потом поговорим отдельно. Для меня важно знать, как вы умеете излагать свои мысли, как можете выражать свои чувства. И, главное, выполните это задание самостоятельно, без помощи взрослых. Итак, жду ваши творения.
Прозвенел звонок с урока. Учитель вышел из класса. Мы засуетились и на ходу стали обмениваться мнениями о задании. Соседи-забияки, подтрунивая над нами, громогласно заметили:
- Сочинение, «малявки», это вам не изложение по прочитанному тексту. Это, слышали, что сказал учитель, - творение-вытворение. Две недели теперь должны свои сочинения вытворять…
И, надо сказать, они были правы. Все эти две недели мои мысли были заняты сочинением.
В тот же день, когда мы получили задание, я после уроков сразу отправился в парк и под влиянием «пятиминуток классики» Евгения Евгеньевича как-то по-иному взглянул на ошеломляющую красоту осени.
Аллеи были безлюдны. Ничто не мешало тихому созерцанию. Мне даже почудилось, что я слышу музыку увядания. Лёгкий ветерок игриво срывал золотые листья, и они разменной монеткой падали к ногам, с едва уловимым звоном.
- Да ведь это же осень, - мелькнуло в мыслях, - своим чарующим богатством расплачивается со временем, обнажает деревья, готовя их к зиме, которая укроет всё белоснежной постелью.
Прошагав по шуршащему золотому ковру листвы в аллеях парка, я вышел на «городок». Так трубчане называют смотровую площадку высокого холма у реки. Здесь, по преданию, было первое поселение, положившее начало нашему древнему городу.
И неописуемая красота необъятного простора волнением восторга охватила душу. Внизу – Десна. Неспешно катит она свои сине-хмурые  осенние воды куда-то вдаль. Низкий берег за рекой уставлен стогами сена. Его вывезут по ледяным зимним переправам. И лишь слышен оттуда скрипуче-грустный голосок коростелика.
Вот и кустарник, окаймляющий берега лесной речки Неруссы, впадающей в Десну, потерял свою изумрудную зелень, стал коричнево-серым, пожухлым.
Да, Пушкин прав, это печальная пора. Ведь и лес, синеющий вдали,  уходил за горизонт, какой-то хмурый, насупленный. И прощальное курлыканье запоздалого клина журавлей тоже наводило грусть. И она усиливалась  синевой бездонного неба, на котором была разбросана прозрачная дымка редких облаков. И словно памятник  вечности взмывал ввысь на Храмовой горе белоснежный Троицкий собор, осеняя крестом несказанное очарование.
Почти всю неделю, после уроков, приходил я в наш городской сад, открывать для себя новые творения осени. То сброшенные иголочки лиственницы, то пламенеющие гроздья рябин, то осиротевшие без листвы кусты сирени, заросли которой ютились под мощными деревьями...
А через неделю, весь зачарованный нашей трубчевской осенью, попросив у мамы чистую тетрадь, я приступил к «вытворению» своего сочинения. А на предложение мамы, учительницы начальных классов, показать сочинение, когда закончу, чтобы избежать ошибок, ответил отрицательно:
- Евгений Евгеньевич сказал, чтобы сочинение было самостоятельным, без помощи взрослых,- заявил я. - Главное – содержание. А с ошибками мы будем работать в классе отдельно.
Писал сочинение не спеша. Каждый день по несколько страничек. Сначала на листочках-черновиках, а потом набело переписывал в тетрадь. И в назначенный день одним из последних положил свою тетрадь на учительский стол.
Прошло время. Мы уже начали забывать о своём творчестве. Но на очередной урок литературы Евгений Евгеньевич пришёл в каком-то особенно приподнятом настроении со стопкой тетрадей в руках. Положив их на край стола, сказал:
- Вот я и проверил ваши сочинения. Какие же вы все молодцы. В каждом сочинении свои «особинки», свой особый взгляд на красоту природы, которая делает наши души чище, вдохновляет на добрые дела. После того, как я раздам тетради, посмотрите на мои поправки красным карандашом и слова, в которых сделали ошибки, выпишите на отдельные листочки. Один урок русского языка мы посвятим ошибкам в сочинениях, разберёмся с запятыми и со стилистическими ошибками. А теперь я хочу прочитать сочинение, которое  очень понравилось и очень тронуло меня.
И Евгений Евгеньевич, взяв из стопки верхнюю тетрадь, раскрыл её и начал читать сочинение так выразительно, как мог только он. И я поначалу даже не понял, что он читает моё творение. Глаза мои от удивления расширились, волнение комом подступило к горлу, и я весь обратился в слух.
Тишина полного внимания стояла в классе. И когда учитель закончил чтение, то обратился к классу с вопросом:
- Вам понравилось сочинение?
Со всех сторон послышалось: «Да! Да!». А потом посыпались вопросы: «Чьё это сочинение? Кто его написал?».
Евгений Евгеньевич с сияющей улыбкой посмотрел в мою сторону и сказал:
- Это сочинение написал Олег Семерин.
А потом раскрыл мою тетрадь и показал, какую огромную пятёрку он поставил мне за моё творчество.
- Правда, - добавил учитель, - у пятёрки есть маленький минус за те ошибочки, что допустил автор. Но это не в счёт. Главное – сочинение написано с душой и по содержанию – замечательное.
Вечером я сообщил родителям, что за домашнее сочинение умудрился получить «хвостатую» пятёрку. Отец пырснул от смеха, заметив матери, что в нашей школе ещё никто не умудрялся получать «хвостатые» оценки и я, в этом роде, первооткрыватель.
Мама, полистав тетрадь, сказала:
- Ошибки незначительные и их можно было избежать, если бы ты показал мне сочинение.
- Это было бы нечестно,- ответил я. – Евгений Евгеньевич сказал, что сочинение должно быть написано самостоятельно без помощи родителей. И моя «хвостатая» оценка мною честно заработана.
На следующий день отец (он учитель географии) рассказал, как смеялся Евгений Евгеньевич по поводу «хвостатости» оценки. А затем с юмором заметил:
- Ученик умудрился получить свою «хвостатую» пятёрку потому, что учитель умудрился ему такую поставить. Редкостное мудрейшее согласие учителя и ученика.
А закончил своё домашнее повествование отец словами:
- Как же тебе повезло, что русский язык и литературу в вашем классе преподаёт такой образованнейший учитель, как Евгений Евгеньевич. Видел у него на груди академический значок в виде ромбика? Такие выдают окончившим классические университеты. А у Евгения Евгеньевича за плечами филологический факультет лучшего в стране Ленинградского университета. Будь прилежен на его уроках, и он многому тебя научит.
Отец был прав. Сегодня, через годы, я с бесконечной благодарностью вспоминаю своего учителя, мудрая прозорливость которого была безупречно точна в определении моей будущей профессии журналиста, которой я посвятил полвека своей жизни.
   

3.ВОПЛОЩЕНИЕ

Писать о прошлом – значит переживать жизнь заново. Вот и оживают в памяти события минувшего, связанные с моим учителем. И одним из ярких является то, что с его появлением в школе мы увлеклись художественными  выставками, которые Евгений Евгеньевич организовывал с завидным постоянством.
Местом выставок был большой стенд под стеклом, висевший над лестницей с широкими ступенями, ведущей на второй этаж школьного здания. И мы подолгу задерживались у этой витрины, захваченные буйством красок репродукций с картин знаменитых живописцев. Журнал «Огонёк» в каждом номере помещал цветные вкладки репродукций живописных произведений. Их в школьной библиотеке собирали в специальную папку, и Евгений Евгеньевич стал из них оформлять тематические выставки и выставки, посвящённые творчеству отдельных художников.
Но выставка  была лишь началом  нашего знакомства с творчеством  того или иного мастера кисти.  Ведь после каждого «вернисажа» нас ожидало - главное!  Заключалось оно в потрясающих по своему эмоциональному накалу лекциях Евгения Евгеньевича. Он удивительно тонко увлекал   нас своим повествованием, помогая проникать в секреты мастерства волшебников кисти.
Лекции Малюга читал для всей школы в актовом зале, который служил и спортивным.
Шум в переполненном зале тотчас стихал, как только учитель появлялся перед сценой. Над ним на закрытом занавесе во всю ширь сцены белело полотно экрана. А в глубине зала стоял эпидиаскоп, у которого с гордым видом, за оказанное доверие, дежурили два-три ассистента лектора из старшеклассников.
И когда в полутёмном зале луч эпидиаскопа переносил на экран изображение картины, начинался урок-лекция нашего учителя, который открывал нам красоту там, где мы её даже не замечали, подводил каждого из нас к своему личному, авторскому пониманию этой красоты.
Это он  открыл нам Репина и Сурикова, Серова и Перова, Левитана и Куинджи, Крамского и Нестерова… Да просто невозможно перечислить всех имён великих мастеров, о которых многое мы узнали от Евгения Евгеньевича. И этот интерес к изобразительному искусству, воплотившийся в наших душах усилиями нашего учителя, остался на всю жизнь.
Именно в те годы я стал заядлым филокартистом – собирателем художественных открыток с репродукциями. Они тогда в большом количестве продавались в нашем книжном магазине. А когда появились комплекты открыток, посвящённые творчеству отдельных  художников или экспозициям музеев, то такое приобретение вызывало чувство восторга. Простая увлечённость филокартией - незаметно переросла в глубокий интерес к изобразительному искусству, и я стал приобретать специальную литературу. Сначала это были тонкие брошюрки с чёрно-белыми репродукциями, потом издания  посолиднее с цветными изображениями, и с совершенной полиграфией. В моей книжной коллекции появились восхитительные монографии о художниках и прекрасные альбомы о музейных экспозициях.
Просто незабываем тот восторг, с каким в университетские годы я покидал книжные магазины Одессы. Радовался, унося с собой  альбомы о Третьяковской галерее или Русском музее и прекрасные издания книг о Дрезденской галерее, Эрмитаже, Лувре, музеях Италии, Испании, Англии… Вот и вылилась разбуженная  учителем любовь к высокому искусству в собирание коллекции из нескольких сотен книг искусствоведческого плана и в трёх с половиной тысяч художественных открыток. Как же всё это обилие красоты помогало мне потом в преподавании истории в техникуме и школе, делало мои изложения материала интересными, яркими и эмоциональными.
А ещё моя коллекция обладала удивительной особенностью снятия стресса.  Иногда бывало невмоготу от житейских неприятностей. И лишь я  начинал листать альбомы или перебирать открытки, вглядываясь в изображения, и наступало успокоение, приходило понимание того, что житейская неурядица - такая несущественная мелочь в сравнении с красотой вечного искусства, что не стоит терзать себя по пустякам. Ведь сама жизнь, подобна радуге палитры художника, полна тонов и полутонов. Мир наполнен:  и противоречиями, и гармонией.
Помню, как я после первого курса, во время студенческих каникул, посетил Евгения Евгеньевича. Он обрадовался моему появлению и сразу приступил к расспросам. Ему всё было интересно. И я старался поведать о том, что меня тронуло и запало в душу: и о приобретённых книгах по искусству, и о посещении  Картинной галереи,  Музея Западного и Восточного искусства, о прекрасной древнегреческой керамике Археологического музея, о выставке Херлуфа Бидструпа, то есть обо всём, чем была наполнена моя жизнь в Одессе.
Учитель остался доволен моим отчётом, свидетельствующим о неиссякаемой жажде познания. А когда я сообщил, что темой курсовой работы по истории средних веков я избрал исследование общественно-политического значения образа Давида, созданного великим Микеланджело, мой собеседник особенно оживился.
- Выходит, - сказал Евгений Евгеньевич, - своими школьными лекциями я так глубоко проник в твою душу, что она живёт миром красоты. И это мне, как учителю, греет душу.  Тема, какую выбрал ты, удивительная. Ведь Микеланджело –  один из титанов итальянского Возрождения. Он – гениальный скульптор, гениальный архитектор, гениальный живописец. Да и поэт он -  чертовски  талантливый. Думаю, ты получишь истинное наслаждение, работая над этой темой. Навскидку назову тебе трёх авторов – Виппера, Губера,  Дживелегова. Познакомься с их монографиями о великом итальянце. Это будет увлекательное чтение.
На первой же консультации у моего руководителя курсовой Ирины Владимировны Завьяловой, доцента, кандидата исторических наук, я поведал о совете моего школьного учителя. И, узнав о его роли в моём увлечении историей искусств, со свойственной одесситке шумной манерой, воскликнула:
- Вы не представляете, коллега, как вам повезло! Да такие талантливые учителя – один на тысячу. Добавьте к тем трём авторам, что он вам посоветовал, «Жизнеописания» Джорджо Вазари. Биография великого Буонарроти в его книге занимает солидную часть. Советую работать не в университетской «научке», а в областной научной библиотеке на улице Пастера. Там есть специальный зал истории искусств.
Я внял совету моего руководителя и через два месяца на кафедре истории средних веков  защитил курсовую успешно.  И довольная своим студентом доцент Завьялова объявила, что моя работа, как и работа третьекурсника Вячеслава Корецкого о Мишеле Монтене, достойна быть представленной на студенческой конференции в МГУ, посвящённой столетию Грановского – выдающегося учёного, посвятившего всю свою жизнь изучению истории средних веков.
 И так я оказался в Москве на конференции, проходившей на истфаке МГУ в переулке Герцена.
В первый день на утреннем заседании мой доклад стоял последним. Я водрузил планшет с прекрасным огромным снимком мраморной статуи Давида Микеланджело, внизу слева и справа от которого были снимки бронзовых Давидов скульпторов Донателло и Вероккио, и начал с жаром рассказывать об истории создания шедевра, установленного на площади Синьории во Флоренции. Уделил особое внимание мастерству скульптора, который статичную фигуру наполнил невероятной силой внутреннего напряжения. Рассказал и о том, что через три с половиной века после установки статуи специалисты пришли к выводу: скульптура под воздействием сил природы разрушается и её надо перенести в специально подготовленный зал Академии художеств. Но восстала вся Флоренция, запрудила площадь и не позволила убрать своего Гиганта, как они называли статую. И только когда взамен была создана мраморная копия, флорентийцы позволили шедевр Буонарроти перенести в Академию.
Моё эмоциональное повествование прервал голос председательствующего, сообщившего, что до окончания доклада осталось пять минут. И тогда я спохватился, вспомнив, что совсем забыл сказать об общественно-политическом положении Италии того периода.  Страна была разорвана захватчиками на части. Единого государства не было. И образ  Давида, победившего великана Голиафа, призывал бороться с завоевателями, следуя его примеру.  Так я закончил, скомкав доклад.
Ох, и влетело же мне от моего оппонента аспиранта истфака МГУ.
- Мы, что, - говорил он, - здесь собрались, чтобы выслушивать искусствоведческие байки?! Но главного мы не услышали – характеристику исторического положения Италии, разорванной на вассальные провинции захватчиками. От печки надо танцевать, а не к печке…
В пух и прах разгромленный, я стоял в перерыве весь удручённый в стороне от других. Мимо проходил пожилой человек интеллигентного вида с кожаным портфелем в руке. Мельком бросив на меня взгляд, он остановился и обратился с вопросом:
- Скажите, молодой человек, что у вас на историческом факультете есть искусствоведческое отделение?!
- Нет-нет, - закачал я головой.- Просто я увлекаюсь историей искусств, собираю книжки, открытки. И эта тема меня привлекла.
- Ну, что же, - сказал незнакомец, - это тоже весьма похвально.
И тотчас интеллигентный собеседник удалился, продолжая свой путь.
Через пару минут ко мне подскочил мой обидчик аспирант и бесцеремонно набросился с вопросом:
- О чём с тобой академик Сказкин говорил?!
- Что?! – обескуражено вопрошая, воскликнул я. – Это был академик Сказкин?!
- Ты, деревня одесская, академика Сказкина надо знать в лицо.
И, нахамив, аспирант, довольный собой, удалился.
Для нас, студентов исторических факультетов, академик Сказкин, соавтор и редактор вузовского учебника истории средних веков, был богом. И мимолётному счастью с ним познакомиться -  я был обязан своему неудачному докладу.
Евгений Евгеньевич Малюга мой провал на конференции воспринял с юмором.
- Да, брат, - сказал он мне, - нельзя обижать богиню истории Клио. Боги они не любят  непочтения  к себе. Они же творят исторические события, а ты забыл об этом. Вот и получил божественный удар. Однако не занимайся самоедством. Если ты сподобился мимолётного внимания «самого академика Сказкина», которого не знал в лицо, то не всё так плохо.
А Ирина Владимировна Завьялова, выслушав мою повинную речь, в которой я ругал себя и хвалил Славу Корецкого за его удачное выступление, рассмеявшись, сказала:
- Повинную голову меч не сечёт. Однако мне интересно знать, что в вашем докладе заинтересовало самого академика Сказкина. На следующей неделе у меня в вашей группе последняя пара. Будьте готовы на втором часе сделать свой доклад для коллег. Им будет полезно послушать. Только не забудьте обрисовать историческое положение Италии времени Микеланджело.
На этот раз мой доклад был успешным. Коллеги были довольны, была довольна и Ирина Владимировна. И, подводя итог моему выступлению, сказала:
- Вы, мои дорогие коллеги, будущие учителя истории. А они бывают двух категорий: одни – хорошие учителя, которые учат в рамках школьной программы, другие -  талантливые учителя, которые воплощаются в своих учениках. Олегу Семерину повезло. У него был талантливый учитель. Он пробудил в нём жажду знаний в области  истории искусства. В своей устремлённости к познанию материала, и эмоциональности в изложении – ученик стал под стать своему  учителю. Большего счастья для учителя не существует.


4.КОГДА ПОДНИМАЕТСЯ ЗАНАВЕС

Отец был прав. Мне повезло с учителем словесности в пятом классе. Но на следующий год Евгению Евгеньевичу поручили вести свой предмет в старших классах, а к нам пришёл новый учитель,  белорус – по национальности. На уроках  русского  языка и литературы он так необычно произносил привычные нам слова, что невольно вызывал ироническую усмешку. После отточенной и интеллигентной речи Евгения Евгеньевича нам просто невыносимо было слышать обращения нашего нового наставника вроде такого: «Ребята, полозьте ручки и слушайте сюда»!
Однако оставим в прошлом эти курьёзы. Мне повезло уже в том, что мои общения с учителем Малюга не прервались. Правда, он был для меня уже в другой ипостаси. Евгений Евгеньевич руководил кружком художественного слова и школьным театром, а я, насквозь пропитанный духом самодеятельного творчества, имел теперь счастье продолжать общение с ним. Именно при нём для всех нас стали тогда особенно памятными дни трагической дуэли поэта, имя которого носила школа. И во все последующие годы это зимнее время было периодом особого поклонения гению русской литературы.
А началом той традиции стал спектакль по повести «Капитанская дочка». Евгений Евгеньевич был и сценаристом, и режиссёром-постановщиком этого представления, в котором были заняты старшеклассники.
Интерес к предстоящему сценическому событию был так велик, что затмевал многие школьные дела. Даже бабушки с дедушками наших школьных актёров были вовлечены в творческий процесс. Они отыскали в потаённых уголках своих сундуков старомодные одёжки, чтобы соорудить правдоподобные  костюмы  для героев изображаемой эпохи.
И грим был, как в настоящем театре. А художником-гримёром была Наталья Моисеевна, жена Евгения Евгеньевича, которая работала в школе старшей пионервожатой. Она и роль суфлёра выполняла.
Ожидания наши оправдались. Спектакль прошёл «на ура!». Переполненный зал с таким рвением аплодировал, вызывая на поклон исполнителей, что ладони наши потом ещё долго побаливали.
Вот и мне во время учёбы в старших классах пришлось принимать участие в пушкинском спектакле. Ставили сцену в корчме на литовской границе из «Бориса Годунова».
Надо сказать, что у Евгения Евгеньевича всё было как в настоящем театре. Сначала мы списали свои роли. Каждый записывал свои слова, а из роли партнёра лишь окончания фраз предшествующих твоим репликам. Затем наступал период работы над пьесой за столом. Каждый читал свой текст и вступал в диалог, услышав окончание слов текста партнёра. Так ткалась канва будущего сценического повествования.
Режиссёр внимательно слушал нас и тут же делал замечания по поводу ударений, грамотного произношения слов, эмоциональной окраски  фраз. От каждого исполнителя он требовал знания своей роли наизусть.
Потом был сценический этап подготовки спектакля, когда исполнители действовали в соответствии с определёнными им мизансценами.
Евгений Евгеньевич добивался от нас лёгкости в движениях и естественного, непринуждённого общения с партнёрами. А заканчивались эти многодневные репетиции прогоном спектакля в костюмах, но без грима.
До сих пор помню, что в той сцене из «Бориса Годунова» колоритную роль отца Варлаама исполнял Василий Казалов, я выступал в роли тщедушного отца Мисаила, Николай Буров перевоплощался в самозванца Гришку Отрепьева, а хозяйкой корчмы была Люба Морозова.
И в той премьерной постановке у нас вышел конфуз, хотя с самого начала всё шло без сучка и задоринки.
Когда незнакомец (Гришка Отрепьев), как единственно грамотный взял из рук пристава свиток с приказом о поимке самозванца и стал читать, поглядывая на Варлаама, и называл его приметы, то инок смиренный возмутился такой наглости. Он заявил приставам, что хотя и читает по слогам, но правду царскую из указа выявить сможет. А сидели Варлаам и Мисаил на деревянной лавке за столом. Чтобы выйти Варлааму к приставам, Мисаилу надо было встать и отойти в сторонку. Но в этот момент Василий наступает мне на рясу и я, дёрнувшись, падаю под стол, преградив ему выход. И тогда я, изобразив невероятный испуг перед приставами-стражниками, стоявшими с алебардами в руках, начал ползком пятиться под стол, освобождая выход партнёру. Сам же остался сидеть под столом, высунув из-под него испуганное обличье. Этот комический казус вызвал смех в зрительном зале. А когда сценическое повествование закончилось бегством самозванца, и опустился занавес, я, наконец, выполз из-под стола.
Думал, что режиссёр во время обсуждения постановки всыплет мне по первое число, а оказалось, он меня похвалил, сказал, что в такой ситуации импровизация была весьма уместна и не нарушила динамику спектакля, даже вызвала оживление в зале. А это многого стоит.
А ещё мы с Васей Казаловым играли в «Хирургии» по Чехову. Он – фельдшера, я – дьячка. Тут у нас доходило до полного гротеска, когда мы  изображали, как «хирург» выдёргивает здоровый зуб вместо больного, чем вызывали сплошной хохот в зале. И с момента, когда бедолага пациент понял ошибку безжалостного эскулапа, без импровизации  уже было невозможно обойтись, и в каждой новой постановке она была своя, особенная.
Однако мой одноклассник, Василий  Казалов, требует особого о нём рассказа.
Паренёк из пригородной деревеньки Тёмное (теперь Красное) так был заворожён театром и рассказами Евгения Евгеньевича о великих актёрах, что решил непременно податься в артисты. И надо сказать, что он успешно окончил актёрскую студию при Малом театре столицы. А спустя годы во время нашей неожиданной встречи, которой мы оба были неимоверно рады, он, с присущим ему юмором, поведал мне о своей артистической карьере:
- Я в Малом с самой Пашенной в одних спектаклях играл. Роль у меня была до предела лаконичной. Подобострастно кланяясь, докладывал: «Карета подана!». И после того, как в школьном театре я был на первых ролях, такое появление даже на подмостках великой сцены болезненно отражалось на моём самолюбии. Старые актёры говорили: «Васенька, ты ещё молод и у тебя всё впереди. Как молодое вино молодой актёр должен перебродить в творческой бочке театра, учиться у мастеров великому искусству сцены». А я был «сам с усам». Решил: поеду в провинцию, завоюю авторитет в местных театрах и въеду в столицу на белом коне. Помотался по провинциальным театрам, даже в областном драмтеатре Брянска играл, и, не получив желаемого, резко изменил свою судьбу и оказался в мединституте.
- Послушай, Вася, - прервав его монолог, решил я вставить вопрос, - но почему театральную рясу актёра (этим я напомнил о наших иноках смиренных), ты вдруг сменил на белый халат доктора?!
- Да потому, что у медицины по сравнению с театром одно очень важное преимущество, - смеясь, говорил мой собеседник. - На сцене ошибки артиста видят все зрители, а в медицине все ошибки земля прикрывает…
И мы с ним дружно рассмеялись этой мудрой и старомодной шутке.
А я,  возвращаясь к своему участию в самодеятельности, хотел бы сказать, что кроме участия в театральных спектаклях я много выступал в роли чтеца поэтических и даже прозаических произведений. Я читал наизусть полностью «Медного всадника» Пушкина, поэму «Во весь голос» Маяковского, главы его же поэм «Хорошо», «Владимир Ильич Ленин» и творения многих прекрасных поэтов. И всегда в этом творческом процессе рядом со мной был Евгений Евгеньевич – мой первый слушатель и неизменный наставник.
О любви к театру, воспитанной школьным учителем, сегодня мне напоминает ворох театральных программок, которые я бережно собирал, оставляя на память после каждого спектакля. И однажды, решив их сосчитать, выяснил, что познакомился с творчеством более пятидесяти театров, и посмотрел в них свыше трёхсот блестящих спектаклей. А игру скольких великих артистов я видел, разве всех назовёшь?!
И когда поднимается занавес, и я погружаюсь в магию сценической ауры, я ловлю себя на мысли о том, что это счастье любви к величайшему искусству театра подарил мне мой школьный учитель.


5.В МИРЕ КНИГ

Удивительно было то, что хотя русскую словесность и литературу потом преподавал нам другой учитель, но Евгений Евгеньевич по-прежнему, как бы, между прочим, направлял мой интерес на шедевры мировой литературы.
- Ты читал «Мартина Идена» Джека Лондона? – спрашивал он меня.- Нет? Прочитай, тебе будет очень интересно знакомство с этой книгой.
А в следующий раз он советовал прочитать «Испанскую балладу» Фейхтвангера. И добавлял:
- Если этого романа не найдёшь в школьной библиотеке, загляни ко мне, я тебе предоставлю из своей.
И «проглотив» рекомендованные им книжки, я спешил к учителю, чтобы поделиться с ним своими впечатлениями. А встретив его во время традиционных вечерних прогулок в парке, взахлёб рассказывал о переживаниях, навеянных чтением. И Евгений Евгеньевич с интересом слушал меня, лишь иногда задавал вопросы, направляя мой сбивчивый эмоциональный рассказ в логическое русло.
Помню, с каким душевным трепетом я задал ему вопрос, волновавший меня после прочтения  романов Лондона и Фейхтвангера:
- Почему люди с очень разными характерами влюбляются друг в друга? Ведь это нередко заканчивается несчастьем…
- Любят сердцем, - сказал мне тогда учитель.- А сердце в любви не подвластно разуму. У нас в речи бытуют такие выражения, как сердечное счастье и бессердечное несчастье. Наш язык мудр и точен. И этим всё сказано.
А однажды, уж в какой раз, вновь перечитав свои любимые «Повести Белкина» Пушкина, в которых меня увлекал не сюжет, а восхищала поэтическая музыкальность его прозы, я сказал Евгению Евгеньевичу:
- Просто невероятно, как привычные слова автор смог так выстроить в предложения, что, кажется,  после него уже нечего будет сказать другим.
- В этом, - сказал тогда мне Евгений Евгеньевич, - высочайшая пушкинская культура языка, в которой поэт тонко чувствовал душу народа. Это чутьё присуще гениям. Перечитай-ка ты «Героя нашего времени» Лермонтова. Его проза столь же поэтична, как и пушкинская. Не случайно Толстой однажды сказал, что если бы этот человек так рано не ушёл из жизни, то русской литературе не понадобился бы ни  Достоевский, ни Толстой.
Перечитал. Внимательнейшим образом перечитал. И не только убедился в правоте моего учителя, но и в точности мысли, где-то прочитанной и отпечатавшейся в моей памяти о том, что без литературы народ был бы подобен немому, а сама литература – духовное завещание одного поколения другому.
Не спеша, растягивая удовольствие, я прочитал романы Шарля де Костера о Тиле Уленшпигеле и Сервантеса о Дон Кихоте.  Евгений Евгеньевич,  для завершения этого этапа моего знакомства с мировой классикой, предложил мне прочитать книгу Бруно Франка «Сервантес». И, надо сказать, что великий испанец предстал передо мной многострадальцем, проповедовавшим библейские истины, о котором лишь у могилы его стали говорить, как о гениальном писателе.
И, помню, что делясь с учителем мыслями о Сервантесе, я вспомнил подкупившую меня правдивостью метафору из Бруно Франка: «Прошлогодние гнёзда не для новых птиц».
- Мудрая мысль, - сказал мне тогда Евгений Евгеньевич,- она наводит на глубокие философские раздумья. Вот и ещё тебе одну мысль для раздумий подброшу. Представь себе, что в нашей русской литературе есть свой Дон Кихот. Это – князь Мышкин Достоевского. Он столь же нравственно чист и честен, как испанский идальго. И Достоевский устами князя Мышкина, как и Сервантес устами Дон Кихота, называет самым великим грехом на земле человеческую неблагодарность. Запомни, навсегда запомни, что надо благодарно принимать доброту и человеческое участие в твоей судьбе.
Конечно, я воспроизвёл сказанное моим учителем в своей интерпретации, ведь разговор тот состоялся свыше шестидесяти лет тому назад, но, уверяю, смысл его я передал точно. И всю последующую жизнь я старался придерживаться напутствия моего наставника.
А мир книг, интерес к которому воспитал во мне Евгений Евгеньевич, стал частью моей жизни. Ведь я, подражая ему, начал собирать свою личную библиотеку. А библиотека Малюга в той небольшой квартирке при школе представляла собой широкие стеллажи, на которых ярусами к потолку поднимались книги.
Помню, как я примчался к Евгению Евгеньевичу, приехав из Одессы, чтобы сообщить о своём поступлении на исторический факультет университета. Евгений Евгеньевич радостно поздравил меня, а потом подошёл к книжным полкам, снял в красноватом твёрдом переплёте восьмитомник Лависса и Рамбо «История XIX века» под редакцией академика Тарле и вручил мне этот бесценный дар: и как подарок, и как напутствие на глубокое изучение предмета, избранного мной в качестве профессии. Кстати, этот исторический труд, изданный у нас в 1938 году, остаётся до сих пор одним из самых глубоких исследований того периода истории.
Памятно и ещё одно событие, связанное с его библиотекой. Когда я приехал на студенческие каникулы после окончания второго курса и  по традиции забежал к своему учителю, то встретил только его жену Наталью Моисеевну полную забот. Она сообщила мне, что Евгений Евгеньевич получил справку о реабилитации. Ему принесены извинения за необоснованные обвинения, и он уехал в Ленинград улаживать дела.
- Старую квартиру ему не вернут, - сказала Наталья Моисеевна, - но решают вопрос о предоставлении новой. А меня сейчас заботит отправка библиотеки. Я уже притащила ворох старых газет, купила прочную бечеву, теперь книжки надо стопочками упаковывать в газеты и перевязывать бечевой. Боюсь, что долго придётся возиться.
Я успокоил Наталью Моисеевну, сказав, что тотчас сбегаю за Толиком Коржом, который сейчас тоже в Трубчевске, и мы вместе это сделаем гораздо быстрее.
Через полчаса мы втроём, вспоминая смешные эпизоды из школьной жизни, аккуратно укладывали упаковки с книгами в угол комнаты.
Потом созвонились с моим двоюродным братом Михаилом Семериным, который заведовал библиотекой и по совместительству руководил клубом в посёлке Бородёнка, где располагалась железнодорожная станция, обслуживавшая Трубчевск (это в пяти километрах от города за Десной), и попросили его заказать контейнер для отправки библиотеки.
В день, когда должен был прибыть контейнер, Михаил приехал к нам в помощники. Мы ему поручили хозяйничать в кузове грузовой машины, которую нам подогнали, и аккуратно рядами укладывать упаковки с книгами, а втроём носили поклажу и подавали в кузов, в руки человека знающего толк в книгах.
Но на станции Бородёнка нас ждало разочарование. Железнодорожные служащие сообщили, что товарный состав со станции Суземка отправили без контейнера для книг и его доставят только на следующий день. Михаил сразу предложил книги выгрузить на сцену клуба рядом с его поселковой библиотекой, а машину отпустить. Так и сделали.
Пустая машина ушла в Трубчевск, на которой уехали Наталья Моисеевна и Толик Корж, а я остался с Михаилом присматривать за ценным грузом.
На следующий день контейнер подали. Он стоял на платформе. И снова мы погрузили упаковки с книгами в пришедшую из Трубчевска машину с тем же составом действующих лиц. Потом машину подогнали к платформе и упаковки с книгами плотно уложили в контейнер.
Пришла железнодорожная служащая. Осталась довольна нашей работой и плотно закрыла двери контейнера, а затем сообщила, что выпишет сопроводительные документы, а основные, в том числе и страховое свидетельство, выдадут в Суземке, где контейнер апломбируют. Поэтому его надо сопровождать до Суземки. Мы с Анатолием не могли отпустить Наталью Моисеевну одну в этот рейс и решили ехать вместе с ней.
Лишь к вечеру был сформирован товарный состав. Перед отправлением мы забрались на платформу с нашим контейнером, где обнаружили большой кусок брезента, из которого соорудили нечто вроде палатки, чтобы встречный ветер не так продувал. И хотя старенькая «кукушка» не развивала скорости больше двадцати километров, но вечерняя прохлада нас пронизывала. А потом мы ещё долго стояли на станциях Непорень и Белая Берёзка, где к составу прицепили вагоны с лесом и продукцией Селецкого комбината.
Лишь утром следующего дня мы оказались в Суземке. Несмотря на ранний час, товарная контора работала. Служащий в железнодорожной форме нас принял доброжелательно. Быстро оформил нужные документы и вместе с ним мы прошествовали к платформе с контейнером. Открыв его, он похвалил за аккуратную укладку упаковок с книгами, затем захлопнул дверцы и нацепил пломбу, зафиксировав  её резким щелчком пломбиратора. После чего он протянул документы Наталье Моисеевне и, пожелав нам счастливого пути, заверил, что груз будет доставлен по назначению.
Вот и я по примеру Евгения Евгеньевича собрал свою библиотеку в две с половиной тысячи книг. А недавно,  мудрое послание предыдущих поколений передал молодому и новому, подарив  Дятьковской центральной районной библиотеке. А ещё около сотни книг по изобразительному искусству и коллекцию в три с половиной тысячи художественных открыток преподнёс в дар Дятьковской детской художественной школе. И мне кажется, что в этих преподношениях есть частичка души моего учителя, который учил меня поступать нравственно, по правде.


6.ПРОГУЛКА

     Перевернул снимок, запечатлевший моего учителя. Читаю надпись, сделанную размашистым и не совсем разборчивым почерком. По мнению графологов так пишут талантливые люди с добрым сердцем. Евгений Евгеньевич один из них.
    Фотография мне преподнесена в июне 1968 года «в день нашей общей радости», (как гласит текст на её обороте).
    Радость состояла в том, что я, имея за плечами Одесский университет, прошёл собеседование и был принят на факультет журналистики в Ленинграде. К этому времени я, покинув поприще учителя истории, уже работал заместителем редактора районной газеты в Трубчевске. Вот и хотел для получения глубоких познаний в своей новой профессии, почерпнуть мудрость из родника теории журналистики.
    Евгений Евгеньевич одобрял и горячо поддерживал моё такое стремление:
    - Вот видишь,- говорил он мне, - жизнь сама привела тебя в эту профессию. Кстати, я недавно прочитал в одной из статей, что семьдесят процентов маститых журналистов – это бывшие инженеры, врачи, учителя. Сама профессия требует глубины знаний в различных областях жизни. А склонность к журналистике у тебя проявилась в твоих школьных сочинениях. Когда стал старшеклассником, ты меня радовал своими заметками в нашей районной газете. И в армии интерес к такому творчеству не утерял. Помню, как после демобилизации ты пришёл ко мне и вывалил на стол ворох вырезок из окружной армейской газеты с твоими заметками, корреспонденциями и зарисовками. По ним можно было проследить даже твой служебный рост от рядового до старшего сержанта. Меня тогда заинтересовал очерк военного журналиста, кажется капитана, о тебе, как о военкоре. Автор хвалил твои публикации за глубину и актуальный выбор темы. И эта похвала много значила. Говорила о твоей творческой натуре.
 - Вы знаете, Евгений Евгеньевич, - продолжал я разговор в том же ключе, - сотрудничество в университетской многотиражке в студенческие годы доставляло мне истинное творческое удовольствие. Я даже  заведовал отделом редакции на общественных началах.
- Мне из Трубчевска, - заметил Малюга, - постоянно присылали районную газету, и я следил за твоими публикациями на различные темы. Их отличала глубина и уважение к языку. Всё свидетельствовало о появлении журналиста-практика. И неудивительно, что тебя пригласили в редакцию сразу на должность заместителя редактора. Остаётся познать теоретическую глубину профессии, что ты и делаешь.
Разговор этот проходил в ленинградской квартире моего учителя в Купчино. Его тогда прервал телефонный звонок. И Евгений Евгеньевич, закончив разговор с абонентом, вдруг предложил мне:
- Давай завтра в двенадцать дня встретимся на углу Невского и Литейного. Думаю, что к этому времени я разберусь со своими делами, по поводу которых звонили.
В назначенное время мы встретились.
- Давно я не гулял по любимому городу, - сказал учитель.- Вот вместе с тобой и совершим променад в своё удовольствие. Пройдём с тобой по Литейному - до Невы, а потом по Набережной -  к Летнему саду, где отдохнём. Я потом проведу тебя к двум памятным пушкинским местам.
И пушкинская тема вдруг сама собой стала предметом нашего разговора. Во время этой прогулки я узнал от Евгения Евгеньевича, что творчество Пушкина было интересом его глубокого исследования. И в Пушкинском доме, и в публичной библиотеке он собрал немало интересного для статей и будущей книги о поэте, которую он замышлял. Но судьба не была к нему благосклонна, замыслу не суждено было осуществиться.
В один из моментов нашей беседы Евгений Евгеньевич остановился и сказал:
- Посмотри-ка на особняк на противоположной стороне. Обрати внимание на подъезд. Не вызывает он у тебя никаких поэтических ассоциаций?!
- Некрасов приходит на память, - откликнулся я и процитировал:

Вот парадный подъезд,
По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям…

- Да-да, - подтвердил мой собеседник. – Это о нём написал талантливый поэт нашей русской литературы.
Прошли дальше. Он указал на здание, выделявшееся размерами среди других строений.
- Это – Большой дом, - сказал Малюга,- резиденция Комитета госбезопасности.
- Не такой уж он большой, - возразил я. – В городе на Неве есть и побольше.
- В этом названии заключена метафора, - пояснил учитель. – Из этого дома сам Магадан виден, как с грустной иронией говорят ленинградцы. А я – Казахстан увидел. Видишь в переулке металлические ворота, через которые въезд во двор? В «воронке» меня через них провезли в светлое время суток, а через которые вывозили, не знаю. Ночью это было. Доставили на железнодорожный вокзал в спецвагон, и отправили в Казахстан в ссылку.
И Евгений Евгеньевич вкратце рассказал, что послужило поводом для применения к нему такой репрессивной меры.
В доносе недоброжелатель сообщил, что Малюга, якобы  лично знаком с поэтом Николаем Клюевым и даже принимает участие в его «посиделках». Клюев был талантливым поэтом, выходцем из деревни. В революции и Советской власти увидел надежду на счастливую жизнь для крестьян и поддерживал перемены. Но когда началась сплошная коллективизация и выселение «кулаков-мироедов», и под эту марку разоряли многодетные семьи крестьян-тружеников, Николай Клюев, с присущим ему эмоциональным жаром, восстал против такой несправедливости. И у него нашлось немало сторонников. Всех их и записали в антисоветчики. Клюева арестовали, потом расстреляли. Так же обошлись и с его сторонниками. И, хотя ленинградские чекисты выяснили, что на Евгения Евгеньевича  Малюга  был необоснованный навет: с Клюевым он не был знаком, в «посиделках» поэта не участвовал, да и в квартире у него - ни сборников стихов «враждебного» поэта, ни рукописных листов с его антисоветскими стихами не было обнаружено, тем не менее, записали его в разряд неблагонадёжных и отправили подальше от северной столицы - в казахские степи.
Но творческий человек и там нашёл дело по душе: начал собирать и обрабатывать казахские сказки, которые были изданы ещё до войны и составили сборник «Сорок небылиц».
- После войны казахские друзья меня потеряли, - рассказывает Евгений Евгеньевич. – Я был поднадзорным, которому позволено было жить лишь в маленьких провинциальных городках, вдали от  центров интеллектуальной культуры. Любое моё письмо обратило бы внимание спецслужб на адресата. Вот поэтому сам молчал. А когда простили, без вины-виноватого, списался с друзьями. Те обрадовались и сообщили неприятную новость, что обнаружили, как ушлые писатели разворовывают мои сказки и присваивают авторство себе. Тогда-то в центральной казахской газете появилась статья под заголовком «Не юбилейте», в которой одному из местных писателей-юбиляров влетело за плагиат. Суд признал моё авторство. По просьбе  моих друзей Союз писателей Казахстана инициировал издание сказок в моей литературной обработке тиражом 200 тысяч экземпляров. Книга эта вышла в мягкой обложке. А вот «Детгиз»  подготовил эту книгу в твёрдой обложке, и она выйдет тиражом сто тысяч экземпляров. Так что жди, скоро я подарю тебе эти книги.
И к моменту окончания этого повествования мы, совершив прогулку по набережной Невы, вошли в Летний сад, где расположились в тени деревьев на скамеечке напротив бронзового Крылова.
- Ты знаешь, - спросил Евгений Евгеньевич, - кого во времена Пушкина называли первым поэтом России?!
- Наверное, самого Пушкина,- нерешительно предположил я, почувствовав в самом вопросе подвох.
- Нет!- улыбаясь, ответил учитель.
- Тогда, возможно, Жуковского, - продолжал я гадать.
- Нет, - снова сказал учитель.- Первым поэтом России тогда считали Ивана Андреевича Крылова, который в бронзе перед нами. Вторым слыл Жуковский. А третьим одни считали Пушкина, другие – Баратынского. Только неумолимое время всё расставляет по своим местам, определяет гениальную значимость одних, отодвигает на задний план других.
Потом мы с Евгением Евгеньевичем прошли на набережную Мойки к дому 12 и он пояснил:
- Здесь, в этом доме, последняя квартира поэта, которая превращена в музей. Посети её в свободное время, тебе будет очень интересно. В этой квартире он и скончался в муках после той злополучной дуэли. И отсюда гроб с его телом доставили в церковь на Конюшенной площади, где и состоялось отпевание.
Прошли мы и на Конюшенную площадь, которая была недалеко. Постояли у церковки.
- А отсюда поэта увезли на Псковщину в Святогорский монастырь, где он и упокоился в могиле. Удивительно, но незадолго до этого купил он у монастырской братии кусочек земли для могилы. Как будто готовился к неизбежному.
И тогда мы с Евгением Евгеньевичем вспомнили и беломраморный обелиск на могиле поэта, и Михайловское с шумящими рощами, и Тригорское с удивительной красоты видами на реку Сороть и окрестные просторы. И всё это я живо представлял, потому что, как и мой учитель уже побывал в Пушкиногорье. И тут Евгений Евгеньевич признался мне в том, что Трубчевск он выбрал, увидев в красоте природы придеснянской очарование пушкинского края. А когда в краеведческом музее узнал, что трубчанин Александр Говоров после окончания Севской духовной семинарии получил имя Галич и стал в дальнейшем любимым учителем лицеиста Пушкина, о чём поэт заявлял в стихах, обращённых к наставнику, то невольно в этом увидел духовную связь людей, воспитанных в лоне красоты природы.
Наша прогулка, к сожалению единственная в своём роде, закончилась. Евгений Евгеньевич уехал в своё  Купчино, а я остался один, наполненный аурой общения и раздумьями. Потом много раз буду вспоминать эту прогулку. И сегодня, молясь многострадальной тени моего учителя, я с благодарностью думаю о том, что он пробудил в моей душе чувства добра, ведущие меня по жизни.


7.НИГДЕ, КРОМЕ РОССИИ

Бурное перестроечное время принесло нам, сотрудникам районных газет, немало проблем. Внедряли фотонаборное оборудование, переводили газету на офсетную печать в областную типографию. И мне, по долгу службы, приходилось часто там бывать.
Однажды во дворе типографии я столкнулся с пожилым крепко сложенным человеком, лицо которого показалось мне знакомым. Он тоже обратил на меня внимание и доброжелательно улыбаясь, подошёл со словами:
- По-моему, Семерин и к тому же трубчанин.
- Двадцать лет, как в Дятькове, - ответил я. – Трубчане, наверное, меня из своих списков уже вычеркнули.
- И я тоже Трубчевск покинул, - ответил он, - сейчас на пенсии, но хлопочу в гражданской обороне. Если помнишь, я тогда в райцентре особый отдел возглавлял.
И тут у меня всплыли сохранённые памятью фамилия, имя и отчество собеседника, с которым, к счастью, я не был лично знаком и служебные наши пути не пересекались.
Он же, в обходительно-доброжелательной манере (чувствовалась профессиональная хватка) вовлекал меня в разговор:
- А в какой ты школе учился? – услышал я вопрос.
- Во второй средней.
- А-а-а, - протянул он. – Из вашей школы я хорошо знал учителей Малюга Евгения Евгеньевича, Полосина Владимира Васильевича, Никитина Петра Николаевича.
Так и шпарил фамилии, будто заученные наизусть, тех, к кому у особого отдела были особые претензии.
И я в продолжение разговора нарочито сказал:
- Евгений Евгеньевич Малюга был нашим кумиром, любимым учителем, которому мы, его ученики, многим обязаны.
Собеседник, посуровев, произнёс:
- А знаешь ли ты, что ваш Евгений Евгеньевич – контрик? Он у нас был под присмотром.
- Я знаю другое, - спокойно отвечал я особисту. – Малюга реабилитирован и ему принесены извинения за необоснованные обвинения. Старую квартиру в Ленинграде ему не вернули, но дали новую. Выпустили и его книжки многотысячными тиражами. И если он у вас был под присмотром, то надо было обратить внимание на публикацию Малюга в районной газете под заголовком «Солнце Варны». В ней автор рассказывает, как он в пехоте со своей стрелковой ротой Болгарию освобождал. И тут свой священный долг перед Отечеством выполнил. Ошибочка у особистов вышла, честного человека без основания загребли.
- Ну, что тут скажешь, - выслушав меня, ответил собеседник, - видно, впрямь питерские коллеги перестарались. Любая работа без негатива не обходится.
- Так-то, так, - продолжал я. – Но вот что интересное
 сказал Иосиф Бродский, которого ваша служба выперла за границу: «Нигде в мире не умеют так калечить судьбы людей, как в России». Разве что-то можно возразить Нобелевскому лауреату?!
Нравственный разговор на безнравственную тему закончился нашим холодным расставанием.
А сегодня, спустя годы, когда я думаю о своём многострадальном учителе, меня волнуют два вопроса: откуда он черпал силу, чтобы  терпеть гнёт неправды  и как сохранил доброту сердца, которую отдавал нам, своим ученикам?! Видно давала ему всё это наша светлая Русь, подарившая миру проникновенную литературу, утверждающую красоту добра, служителем которой был мой учитель Малюга Евгений Евгеньевич. Ведь к нему и ему подобным относятся полные гениальной простоты некрасовские строки:
Учитель! Перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени…


 Олег СЕМЕРИН,
 член Союза журналистов России,
 заслуженный работник культуры РСФСР.

На снимке:  Старший сержант Олег Семерин в краткосрочном отпуске вместе с учителем Евгением Евгеньевичем Малюга. Трубчевский парк.
(Май 1960 года)