01 День рождения Маргариты, пролог

(Занавес закрыт. Из-за кулис выходит в больничной пижаме Иван Николаевич Понырев — сотрудник института истории и философии, профессор. Смущенно улыбается, обращается к зрителям:)

- Я обещал и поклялся Мастеру, что больше не буду писать стихи. И я их не пишу, на бумаге не записываю. Просто иногда легче сказать ритмически то, что по-другому не звучит, понимаете? Это, поверьте, и не стихи совсем, а просто пара фраз про любовь.

Господь любовью землю лечит.
Волна любви сердец коснётся
И вдруг случайный первый встречный
Мне улыбнется.

И я отвечу осторожно. Отвык немного.
Неужто я могу быть тоже Любовью Бога?

Прохожий быстро вдаль уходит.
Спросить бы, что за наваждение?
По мне ли видно, что сегодня
Мой День Рождения?

- Да. И мне подарили сегодня книгу настоящих стихов, это Гете, "Фауст". Редкое издание, Вольф, 1881-й год. Как будто в насмешку подарили, дабы подчеркнуть - Вы, профессор Иван Николаевич Понырев, читатель, а не писатель. А мне хочется не читать, а писать на белом чистом поле возле портрета Кавалера Большого креста ордена Гражданских заслуг Баварской короны фон Гёте, например, следующее:

Бог его ведает тайны и нам не подаст этот свиток
Но словно тайный огонь всё терзает меня допущенье
А не скрывал ли венец золотй пресыщенья
Боли в глазах вечно ждущего тень Маргариты ?

Хоть Мефистофель и честно сказал:
"Вы умрёте
Лишь этой девы любви не познав
Добрый автор, мой Гёте...."

- Разумеется, это мальчишество. Этого не будет написано в этой книге. И в никакой другой. Маргарита у нас давно ушла от Гёте к Булгакову, не так ли? В отчасти и мою историю, в мою юность, в которую с возрастом всё более хочется вернуться...
 
(Оглядывается по сторонам….и приоткрывается наполовину занавес)

- Я сбежал тогда, но Вы видите, что уменя за спиной свет прожекторов на белой половине становится жадно желтым?

(на заднике сцены возникает яркий желтый квадрат)

Да именно таким, как было той осенью, каждый раз, когда мне снился бело-желтый сон, очень спокойный и очень жестокий сон. Словно я опять вернулся в этот город. И иду по каким-то белым хирургическим коридорам. Мне надо найти главного хирурга и выбраться. Вывести отсюда человека. Имя говорить нельзя. Это как у Орфея и Эвридики – «не окликай, не оглядывайся!» И выхожу в холл, а там, в аптечном киоске, торгует моя первая любовь. Пусть она так располнела, изменилась. Это она.

Есть же и вас такое Чувство несловесного взаимопонимания, да? Почти как от сердца к сердцу. Почему – «почти»? Я слышу. Я даже не спрашивал вслух, что делать, но сердце-то кричит и плачет. Она слышит. Жалеет по-женски. Более чем жалеет. Слышите? Говорит: «Останься здесь». Это можно понимать и как «останься со мной». Это те слова, за которые я бы жизнь отдал. И тогда и сейчас. Но только свою. А я же пришел сюда не за своей. Мне надо отсюда человека вывести. Эту жизнь я не могу отдать. Кто свою отдает – тот герой. Кто другую жизнь – предатель. Так научен. Как говорится, «по жизни».

А Она мне опять, не разжимая губ, проговаривает:
«Другую жизнь. Другую женщину. Что же ты так со мной, за что?»

И каждый раз после этих слов я вышибаю дверь плечом. Даже болит плечо потом. Утром. Правое. Наше дело правое. Это мысли уже за порогом. И я уже на улице.

Дождь. Ночь. Очень поздняя осень. Очень больно и всё-таки хорошо. Шаги за спиной. Значит, я не один ухожу. И действительно, слышите? - где-то совсем рядом голосок высокий, беззащитный, почти детский, поёт осеннее моё мизерере:

(умлокает, слушает песенку, обхватив голову руками, на заднике сцены появляется картинка - человек с собакой уткнулись лоб в лоб)

Помилуй, Боже, взрослое дитя! Я слышу, громко как шаги Твои хрустят.
И утром чистым о Тебе я мыслю.
Спасенье осенью хрустит на мерзлых листьях.

Не знаю, был ли я в любви зачат, об этом, Господи, пожизненно молчат.
И лишь Тебя спросить могу - любим ли истинно?
Спасенье осенью хрустит на мерзлых листьях.

Дождинки пахнут синим зверобоем, грудным узваром сила тело моет.
И сладок иней на рябине красной кисти.
Спасенье осенью хрустит на мерзлых листьях.

О, дай мне радость Духа Твоего!О, дай мне милость Сердца Твоего!
И - Волею Твоей верну я к Чистоте Твоей –нечистых!
Спасенье осенью хрустит на мерзлых листьях.

Я помню, Ты не любишь жертв сожженья! Но мой костер - иное возношенье.
И догорает рукопись моих телесно сладких мыслей.
Спасенье осенью Горит! - на мерзлых листьях -

…Помилуй, Боже, всё, что здесь ничтоже...
 
(отнимает руки от лба, улыбается)

- А не пойти ли и  прогулять собаку? Сколько счастья в этих  преданных глазах от одного слова «гулять»!

(...если у театральной труппы есть большая белая собака, это наиболее идеальное решение для постановки дальнейшего монолога, точнее - диалога Ивана Понырева-Бездомного с собакой.)

Лишь сединою в бороде отмечены эпохи знаки.
И не пойму, остались где в боях победы и в труде.
И - нет, не осуждать людей за путь их в батраки, в бараки.
Им легче, проше без идей. Что книги? - вилы по воде!
Учусь жить тоже без затей. Как эти добрые собаки.

Если собаки нет, то может быть просто человек с поводком в руке, который гладит по голове несуществующую собаку, говорит с ней. На заднике сцены мы видим картину Ван Гога, на которой проявляются Собака и Ворон.)

Понырев:

- Джонатан, ко мне! Ты ещё не нашел меня? Ищи! Ищи! Ищи!
(к залу)
- Да, если тебе нужен друг - пусть это будет большая белая собака по имени Джонатан Джеремия.
Ты устал, распростер свои ржавые крылья над тобой черный железный ангел. Ты устал быть Вороном, ворующим неведомое, и пойманным, и наказанным тем (всего-навсего!), что в твой разинутый клюв бьет мутная тугая струя нечисти, подобно тому, как в обратной съемке струя грязной дождевой воды изо рта химеры водосточной на шпиле громадного католического храма — но — наоборот, вовнутрь!— и разница эта очень ощутима, и, чтоб не захлебнуться, ты все шире разеваешь свой клюв, но горло уже не в состоянии пропустить взбесившийся поток, тебя заливает, затягивает, — и держит тебя на поверхности болота только слабая тонкая перепонка между пальцами вороньей лапки.

Но — хватит об этом, потому что ты давно вышел из оранжевого теплого дома и бредешь медлительно через мрак и изморось нудного северного дождя, спотыкаясь о корни, об поваленный ветрами сухостой — и городок далеко уже позади, за спиной где-то. И вот ты уже на месте. На Лысой Горе. В самой высокой точке посреди блюдца окрестности — дождь. Ждешь.

Ты — ученик Слуги. И непонятны тебе его прихоти и забавы, а уж страшные в своей ирреальности деяния Дона...— но ведь приоткрыл же он тебе нечто, хотя и не возжелал взять в ученики — ученика — ха! Кого? — собственного взбалмошного астрального паяца? Ты не доверился любви к нему детей и собак, так жди же один теперь — но, вдыхая, как прежде, упругую силу встречного ветра! Тиш-ше... - он уже здесь?

Нет, это пёс вернулся! И, действительно — в грудь твою голую уткнулся знакомый мокрый нос, и большая кудлатая голова трется сырой шерстью о живот твой — он здесь! — но ты понимаешь вдруг, что пес забежал явно мимоходом, ему — «извинитенедовас-с...»

А — куда ты, Джонатан?.. Ах, к Маргарите Николаевне,на день рождения... да? — а меня вот не приглашали.

Но... спросить уже не у кого — только белое пятнышко мерцает еле-еле где-то над серединой дымчато-сонного озера Ханто
и тебе хочется идти за ним, взлететь, и -
потому что за спиной ночь, а там
там должен же где-то
начинаться
ДЕНЬ

http://www.proza.ru/2019/09/20/894