Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 31

      Глава 31

      Выйдя от Александра с письменными гарантиями неприкосновенности и подтверждённым устно помилованием, Набарзан мог облегчённо перевести дух. Он никак не ожидал, что Багой будет встречен так неоднозначно, но радовался тому, что в целом всё обошлось. К придворной жизни Набарзан не стремился, потому что в течение многих лет её вёл и ничего хорошего в дворцовых коридорах не встречал, он был очень прилично обеспечен и рассчитывал в ближайшие дни незаметно тихо-мирно отчалить, перебраться из диких краёв в какой-нибудь из обжитых городов Персиды и спокойно и в довольстве прожить отмеренный богами срок.

      А Багоя интересовало другое. Он в первый раз видел нового царя, и то, что кто-то может обращаться с ним, как с простым смертным, удивило его до глубины души. Разве при дворе Дария нашёлся бы хоть один безумец, осмелившийся сбросить царскую длань со своего плеча, дерзить, возражать, перебивать? Вот, значит, в какой силе этот властный синеглазый красавец, недаром старушка-мамаша Дария перепутала его с Александром! Да, умалить влияние такого — задача неимоверно тяжёлая, и отодвинуть не получится…



      Александр же, оставшись с Гефестионом наедине, дивился совсем другому:

      — Ну и что ты налетел на этих персов? — укорял он друга. — Бедный Набарзан места себе не находил, вертелся, как уж на раскалённых угольях… Это же так естественно: я живу во дворцах Дария, на походе располагаюсь в его шатре и трачу его таланты, всё это убранство принадлежит мне. — Александр обвёл взглядом роскошные покои. — И гарем тоже. Я владею всем этим по праву, я законный наследник этого имущества — Набарзан просто подобрал и передал мне оброненную Дарием игрушку.

      — Не только я эту игрушку встретил с неприязнью.

      — Ну да, теперь ты будешь прислушиваться к лаю Периты и на основе его громкости делать окончательные выводы. — И Александр фыркнул.

      — Ты не фырчи и не относись ко мнению четвероногих походя. Они лишены нашей способности мыслить, зато чувствуют тоньше и точнее — и ненависть Периты к Багою безосновательной я не считаю. Заметь, что он облаял только его и просто в бешенстве был, когда его увидел, а Набарзана встретил до этого достаточно равнодушно, с обычным философским презрением: дурит хозяин — ну что ж поделаешь, каждый имеет право на слабости и заблуждения, errare humanum est…

      — Гм, повеяло Луцием…

      — Не хмыкай. Не Луцием, а Европой. Errare humanum est, человеку свойственно ошибаться. И, к сожалению, сыну Зевса тоже… Нет, неспроста Перита так Багоя облаял, пёс наверняка что-то учуял — недоброе, врага.

      — Это ты сейчас заблуждаешься и плутаешь в неведомом.

      — Будущее покажет… По порядку хочешь?

      — Ну?

      — Изволь. Моё отношение к персам тебе известно, ты с ними никогда не сольёшься. Возьми этого самого Багоя — как бы к нему рядом с тобой отнеслись в Греции или в Македонии? Да ему и тебе проходу бы не дали: царь приближает к себе изуродованного — немыслимо! Этого Багоя с чистой совестью скинули бы в пропасть и посчитали, что оказывают Ойкумене услугу.

      — Он не виноват в том, что его таким сделали.

      — Виноват! В том-то и дело, что виноват! Потому что то, что с ним сделали, впрямую вытекает из того, где он родился. Его родители — персы, они прекрасно знали о нравах и обычаях в своей стране. Или они продали его добровольно — значит, способны к преступлению ради корысти, к предательству, а яблоко от яблони недалеко падает. Или его похитили — вина в этом случае опять на семье: недоглядели, не смогли защититься, отстоять своё. Слабый не имеет права на существование, это аксиома, без которой развитие невозможно. Они были слабы, а эта ущербность, соединённая с увечьем, ощутимым на собственной шкуре, калечит душу. Или сметливый отрок сам решил выбиться в люди, примазаться к особе поважнее — и каким путём? Не напрягая ум, не отличаясь храбростью в боях, не работая на земле, в лавке, за гончарным кругом — нет! Обыкновенная проституция. Да что это за народ такой, где все поголовно продажны, торгуют даже собственным отрезанным членом, своим уродством и ещё умудряются извлекать из этого выгоду! Все бабы — сплошь проститутки. Посмотри на три с половиной сотни своих жриц — любую македонянку это оскорбило бы. Да что македонянку — даже иллирийцев, фракийцев бы это покоробило! Гарем, обкорнанные мужики, недалеко от баб ушедшие, вернее, опустившиеся ещё ниже. Человек, промышляющий уродством, — ты хоть понял, в какое говно тебя затягивает? Лучше бы тебе осла предложили бы… Ты забыл Македонию, если бы ты только отдалялся от неё физически! Нет же! Почему тебе так по душе эта Персия? Она ублажает твоё чванство, твою спесь? Тебе нравится идолопоклонство? А что с тобой в это время происходит — об этом ты задумался? Если бы ты только отходил от того, с чем мы жили веками! Опять, опять — нет же! Ты не просто отдалился — ты пал ниже. Ты уже тонешь и при этом хочешь посадить себе на шею этого Багоя. Тебе мало, что ты завяз в дерьме, — тебе надо, чтобы на тебя сверху лилась моча.

      — Мне кажется, ты забываешься…

      — Да что мне в этом? Какой смысл, когда я сам Александр? Не забываюсь я, а предостерегаю. Или ты стал настолько невменяем, что даже от меня хочешь слышать только ложь и лесть? Нет, лучше уж я тебе правду выскажу, а ты подумай: если я, тот, кто тебя любит, тебе это говорит, что болтают за твой спиной те, которые тебя недолюбливают, те, которые откровенно ненавидят? У евнухов с мочеиспусканием проблемы — не знал? Тьфу, какая же мерзость! — Гефестиона передёрнуло от отвращения. — Выливать на себя ежедневно амфору благовоний и при этом не устранять, а заглушать вонь. Да если бы я с этим столкнулся, руки бы на себя наложил, а эти процветают… И ты купайся, купайся в этих ароматах…

      — Да что на тебя нашло? Ты, как Перита, с цепи сорвался!

      — Достало! И ведь это только навершие! Ты хотел по порядку — изволь! Ты всегда всё схватываешь сверху: блестит — и хорошо, утащу к себе на память. Ты смотрел на чудесные глазки этого Багоя и любовался длинными ресничками, а я увидел, что за ними. Там корысть, жажда власти и преуспеяния. Он был любимцем Дария — ты думаешь, что с тобой его честолюбие ограничится вхождением в число твоих слуг? Как бы не так! Он хочет стать главным при тебе, этаким серым правителем, он хочет, чтобы ты отдавал приказы, нашёптанные им. Я не удивлюсь, если он станет травить и Кена, и Кратера, и меня.

      — Бред! Он ещё так молод…

      — Вот именно! Он молод, а здесь созревают рано. Он молод, у него ещё вся жизнь впереди, он хочет прожить её не в прозябании, он хочет стать величиной: добивались же этого некоторые евнухи! Он стал любимцем Дария, но Дарий долго не протянул — так он возьмёт у тебя то, что не удалось прибрать к рукам при персе. В азиатских дворцах всегда лился яд и сверкала сталь — как же он, такой молодой, наивный и неопытный, так незаслуженно, как ты полагаешь, обиженный судьбой, смог избежать всех этих ловушек, не наткнуться ни на один из подводных камней, так ловко бросить Дария в тот самый момент, когда конец царя царей уже стал очевиден? Молодой, наивный? Как бы не так! Он отыграет свою роль до конца, в нём притворства на сотню Фессалов хватит. Он будет умильно смотреть тебе в глаза, восхищаться твоей красой и твоей мудростью, доверчиво прижиматься к твоей ноге, целовать край твоего пышного персидского одеяния, вызывать сострадание — и одновременно плести интриги, травить, дурманить.

      — В тебе просто ревность говорит.

      — Ты в своём уме? Ревность? К кому? Ты не понял, что даже не меня оскорбил, поставив на одну доску с этим обрезком, а себя, способного до этого в мыслях дойти и держащего меня, вот такого, в своих объятиях, рядом?!

      — Ладно, извини. Тогда это твоя обычная и хорошо мне известная ненависть к Азии.

      — А она беспричинна? Эта Азия затягивает коварно и хитро — сам не поймёшь, когда придёт конец. Нет, Александр, тебе с ними не по пути. Они дремучи, развратны, подлы и тупы. Переориентировать их, развить, нацелить на благородное — химера. Обучить свиней грамоте — порыв бессмысленный и дело безнадёжное. Оставь свои планы о смешении наций и культур. Мы кардинально расходимся с ними по огромному множеству позиций. Излюбленное, традиции, устои, порядки, пристрастия, увлечения, привязанности. Ты любишь собак и боишься кошек, а персы — наоборот. Собака — олицетворение преданности, бесстрашия, честности, служения за совесть, любви к хозяину и справедливости, а кошка — лжи, хитрости, коварства, воровства и высокомерия. Собака привязывается к хозяину и умирает без него, а кошке это чуждо, её дом — там, где ей хорошо. Это так показательно — суди же, что влечёт тебя и что почитают они. Что ты хочешь: сделать противоположность своей копией, поднять низость на небеса или самому оттуда пасть и смешаться с грязью? Дерьмо не обернёшь амброзией, а помои — нектаром. Это даже Зевсу не по силам — угомонись.

      Но все эти слова уже были тщетны. Огромная власть, которую Александр сосредоточил в своих руках, изменила до неузнаваемости и его политику, и его самого как личность.

      Александра двигали вперёд предопределённрость, сложившиеся обстоятельства и личные амбиции. Идея устройства городов-государств, существования отдельными полисами, грызущимися друг с другом, предлагаемая Грецией, себя не оправдала; пестующая себя в себе, на себе замыкающаяся и не помышляющая о распространении своих достижений, не задумывающаяся даже о естественном ответе на ограничение своего влияния, она уходила в прошлое; туда же отправлялась и политика Филиппа, действовавшего в строго ограниченном регионе вокруг своих собственных границ. Поступь времени и необходимость развития требовали экспансии, пробуждения от спячки; цивилизации нужны были рушащиеся границы, товарообмен, караваны, идущие через континенты, и новые связи, новые коммуникации, новые финансовые отношения. Без проникновения в ранее покойно лежавшее пластом этого сделать было нельзя — Александр шёл на восток.

      Продвигаясь вглубь Азии, он должен был отвечать на новые вызовы, нанизывавшиеся один на другой. Как нельзя было не покорить побережье Срединного моря после освобождения Ионии, так нельзя было и останавливаться в Вавилоне, не трогая огромные золотые и серебряные запасы в персидских столицах; как нельзя было предоставлять свободу Дарию действовать в остававшихся в его подчинении дальних пределах империи, так же после его гибели нельзя было позволять бунтовать Бессу. Между тем для обеспечения надёжного тыла та же самая необходимость требовала размещения гарнизонов в каждом городе, закладки и заселения новых Александрий, контроля дорог, а македонян не хватало. Волей или неволей, по желанию или вынужденно — это уже не имело никакого значения — Александр должен был обратить свой взгляд на персов, но их людской ресурс, хоть и был огромен, в то же время оставался ненадёжныи и необразованным. Война Александра давно перестала быть войной освободительной, в 330 году до н. э. её уже нельзя было назвать даже реваншистской — она стала откровенно захватнической, пожиравшей всё и вся в пределах былых врагов и за ними, превышавшая по своему размаху и масштабу все противостояния, разгоравшиеся ранее. Чтобы смягчить и затушевать суть своих действий, свои ненасытные стремления, Александр объявил огромную империю своим наследством, доставшимся ему от Дария, которого не он убил, пусть целый год и попрекал Пармениона именно этим. Всё же оказалось к счастью сына Зевса: Дария лишил жизни Бесс — и Александр мог спокойно призывать персов под свои знамёна, мстить за разбойно умервщлённого правителя, ставя себя центром этого возмездия на основании родства, откопанного в архивах Пеллы и Вавилона Гефестионом и Багофаном соответственно; соображения же о том, что любой другой знатный род Македонии, порывшись в своих летописях, мог обнаружить примерно те же родственные связи с Ахеменидами, как и сам Александр, сына Зевса не интересовали. Он был на коне, он был царём — Македонии, Египта, Азии и всего остального, он был сыном бога — попытающиеся заявить о своих претензиях или умолкнут сами, или будут принуждены замолчать.

      Итак, персы были нужны, нужны были их расположение и подобие преданности и верности — Александр перестал считать их покорёнными и начал звать подданными. Править персами следовало на азиатский манер: они признавали только деспотию. Сам Александр тоже часто досадовал на необходимость считаться с решениями войскового собрания; по его мнению, они представляли собой простое складывание десятков тысяч маленьких векторов — желаний каждого, а эти желания были относимы к определённому моменту времени, к тем или иным обстоятельствам, то есть являлись неустойчивыми и переменчивыми. Флюгер на крыше Александра раздражал — и был обречён на свержение, ибо воля царя Азии была непоколебима.

      Александр должен был стать абсолютным монархом, не считающимся ни с чем, потому что македоняне не хотели ловить Бесса в неизведанных просторах и вообще продвигаться дальше; Александр должен был стать тираном, чтобы сломить эту неохоту и естественный страх перед неизвестностью; Александр должен был стать единоличным властителем, чтобы европейцы смирились с вступающими в их ряды персами; Александр должен был стать полноправным владыкой, чтобы никто не дерзнул возражать против азиатского этикета, персидской одежды и постоянно вводимых в окружение царя представителей восточной знати.

      Александру нужен был весь мир — и в целом он был прав: владеть целым миром должна была жёсткая рука, предполагавшая единоначалие и исключавшая коллегиальность. Но было не менее верно и то, что, помимо неограниченной власти, деспотия, уже увидевшая простирающихся ниц персов, пожелала получить то же самое от македонян…

      Всё это ещё не достигло своего апогея в горпае 330 года до н. э., но Александр уже не раз примерял персидские одеяния, планы набора в ряды армии персов уже лежали на его столе, и уже очень часто он жаловался Гефестиону на дремучесть и косность Пармениона и других ретроградов, не понимающих, что для грандиозных целей и перемены должны быть грандиозны. Гефестион не был великим мыслителем, но догадаться о том, что в стремлении к концентрации всей власти в своих руках Александр не остановится, не составляло особого труда. И предельно ясно было то, что действия сына Зевса неминуемо приведут к серьёзным конфликтам — не только персов и македонян, но и в самом македонском узле.

      Шесть лет к ногам Александра ложилось всё, всё ему подчинялось. Он привык к покорности, он не терпел возражений и неминуемо заходил за границы дозволенного, мечтая о том, чтобы вслед за персами перед ним простирались ниц и его соотечественники, считавшие его раньше добрым царём, товарищем, старшим братом.

      Александр рвался вперёд и проводил свои реформы, по сути дела, на ходу — у него не было времени остановиться и вникнуть в следствия преобразований; Гефестион шёл за солнцем и имел возможность посмотреть на ситуацию со стороны. Да, царь Азии всё делал правильно: располагал к себе коренных жителей, привлекал знать, принуждал и поощрял её мести бородами пол, приветствуя своё появление, формировал новые части из персов, потому что македонян и греков было мало, потому что естественные потери армии в боях и на марше надо было восполнять, потому что азиаты стали его подданными и оставались гражданами завоёвываемой империи — их надо было и любить, и привлекать к делам, и внушать доверие, из них надо было извлекать пользу. Но дальше начиналась неизвестность, всегда являющаяся палкой о двух концах. Делать что-либо одно можно только в ущерб другому — хотя бы потому, что на это другое не остаётся времени и оно пребывает без внимания и оценки.

      Несомненно было то, что у менее решительного, чем Александр, человека ничего бы не получилось, но магнетизм личности царя Азии был огромен. Он убеждал — ему верили. И силе личности, и харизме — но не успешность ли его предприятий стояла во главе этого почитания, играла главенствующую роль, не она ли толкала вперёд огромную массу людей? Все помнили о том, что царь обещал: битва при Гавгамелах станет последней — и не сдержал слова. Этого нельзя было не учитывать, это откладывалось в памяти даже любящих, но Александр, к счастью других и своему собственному будучи успешным, до поры до времени заставлял смотреть легче на отступление от собственных слов.

      Несчастные губят прежде всего своё дело и уже после — себя самих. Александр должен был быть успешным, победительным до конца своих дней, но его замысел был обречён: второго Александра в мире не было — кто бы ни пришёл после, удержать огромное наследие в своих руках не смог бы. Да и как можно было требовать это от простого смертного, когда и сам сын Зевса, удаляясь прочь, имел весьма смутное представление о том, что творится сейчас у него на родине, не мог контролировать ситуацию там и составлял своё мнение о жизни и раскладе в Пелле, опираясь только на письма матери и реляции Антипатра?

      К счастью, соображения наследия и передачи власти Гефестиона не интересовали: свою жизнь без любимого он не представлял, империя без Александра для сына Аминтора ничего не стоила — Гефестион смотрел ближе, но там тоже было мало обнадёживающего.

      Александр приближал к себе персов — это отвращало от него македонян, они не могли понять, что же достойного может обрести человек, довольствуясь тем, что перед ним простираются в проскинезе. Подобострастие и раболепие не возвеличивают того, к кому направлены, — скорее, наоборот: наслаждение созерцанием склонившихся принижает принимающего это, ставящего внешнее и показное идолопоклонство выше открытого сердца и протянутой руки уважающего искренне и любящего по-настоящему.

      Конечно, появление персов могло принести и пользу: обучая их, македоняне становились учителями и показывали своё превосходство; объединяясь против азиатов, забывали о собственных распрях — что было особенно важно для представителей знатных родов Македонии, принёсших соперничество между собой и оппозиию Александру из Пеллы, да и конфликты, естественно возникающие во взаимодействиии и вместежительстве огромной массы людей, нельзя было не учитывать; желание продемонстировать своему царю, насколько старые друзья лучше новых слуг, конечно же, должно было привести к ещё более славным подвигам в ратном деле.

      И это было верно, но не могло идти без явного неудовольствия привнесённым извне. Чужаков всегда не любят, любовь всегда ревнива. Александр, красавец, храбрец, славный царь и сын Филиппа, должен был отличать прежде всего македонян — остальные же должны были следовать потом. И Гефестион не знал, насколько яд Азии, столь привычной к деспотии, признающей только тиранов, вознесёт Александра и заставит позабыть о родстве и товариществе, о братстве со своими и необходимости держаться настороженно с новыми подданными.

      Наконец, самые большие опасения сына Аминтора были связаны с дальнейшим походом и соответствующими его ходу настроениями людей. Уже год назад, продвигаясь к Гавгамелам, многие роптали и хотели домой. Тогда это брожение удалось погасить без особых усилий: люди поворчали-поворчали — и угомонились, а потом приятно удивлялись, когда всегда развратный Вавилон распахнул перед ними и винные погреба, и женские ляжки, когда в руки поплыли богатства Персиды. Но несколько месяцев спустя бешеная гонка за Дарием, тяжелейший переход через отроги Эльбурса изнурили людей — и их стачка, сборы домой, остановить которые можно было только долгими убеждениями, показали, что Александр не всемогущ. И вера, и мера терпения имеют предел. Год назад — ропот, месяц назад — готовность бросить своего царя. Хуже всего было то, что в ставшем таким реальным оставлении государя на чужбине не было предательства: ведь ещё совсем недавно Александр обещал всем, что сражение под Гавгамелами будет последним! Нельзя требовать верности от обманываемых тобой, а Александр будет идти дальше и, обещая, что каждая следующая битва будет последней, не выполнять этого. Он может окончательно стать тираном, правителем коварным, лукавым и бесчестным, которого в любой момент могут покинуть свои же. К чему приведёт третий бунт, который, конечно же, последует, Гефестион не знал.

      Александр шёл вперёд дорогой подвигов и славы, но в 330 году до н. э. все громкие победы уже был одержаны, дальнейшее продвижение сулило затяжное противостояние и бесчисленное множество стычек в диких краях с полукочевым населением. Осознавал ли царь Азии, что после зенита путь может идти только к закату? Возможно, но край Ойкумены, Индия по-прежнему манили загадочностью и неизведанностью. Осознавали ли воины Александра, что лихие кампании с богатой поживой в набитых золотом персидских столицах уже не повторятся? Возможно, да, возможно, и поэтому родная земля тянула их обратно.

      И тут Гефестиона поразила ещё одна мысль: царь Азии завёл армию так далеко, что ей легче было остаться с ним, чем возвратиться в Македонию, — ведь и в усмирении последней вспышки желания отбытия на родину не последнее значение имел страх того, что путь в македонскую столицу пролегает через горные перевалы, вознесённые на десятки стадиев. Легче было идти за тем, кто за тебя думает, кто ведёт тебя вперёд, особенно если он царь, естественная центростремительная сила. Шесть лет солдаты только воевали, навыков мирной жизни не было практически ни у кого, как и мирной профессии; товарищи — тут, царь — тут, работа, а, следовательно, и жалованье — тут; отколоться и двигаться на свой страх и риск опасно. Десятки тысяч людей — огромный механизм, своего рода государство в государстве, а мало ли что может поджидать в пути небольшую группу, пробирающуюся в горах? Остаться с Александром — и будь что будет. Он обещал прибавку и премии, о харчах заботятся повара, поход когда-нибудь да закончится. В самом деле, глупо поворачивать и подставлять спину бунтующему Бессу.

      «Я не скажу тебе ничего из всего этого, — думал Гефестион. — Я не буду тебя мучить, просто вегда буду рядом с тобой. С тобой возвысился, с тобой и низринусь».

      Гефестион раскрыл окно. Летняя ночь ворвалась в опочивальню потоком свежего воздуха и шумом таинственной возни всего сущего в неизвестном краю. На пруду верещали лягушки, ветви забились под взмахами крыльев чем-то разбуженной птицы, из конюшни донёсся беспокойный топот встревоженной лошади: наверное, она почуяла в раскинувшемся на холме лесу лисицу, длинными трелями заливался сверчок. До уха донеслись бряцание оружия и перекличка часовых: сменялась стража. Одна за другой пролетели летучие мыши, выискивая мошкару на ужин. Только падающая звезда прочертила небосвод бесшумно, распалась на горстку искр — и исчезла.

      Александр подошёл сзади и сплёл пальцы на груди любимого, заключив в кольцо объятий и локти Гефестиона. Царский носик ткнулся в нежную шейку и жадно вдохнул знакомый запах, тёплые губы уже целовали выступающие позвонки, шишечку за шишечкой. Гефестион сладко поёжился и вжался в грудь любимого сильней, вино желания ударило в голову.

      — Я взял тебя в плен… — прошептал Александр.

      Гефестион развёл ноги и поймал возбуждённую плоть, снова сомкнув бёдра.

      — И кто кого?

      — Я. — Руки Александра нырнули под хитон, рванули завязки пояса набедренной повязки и объяли наливавшийся кровью член.

      — Я. — Пальцы Гефестиона легли на затылок Александра, голова развернулась, губы приоткрылись, требуя лобзания драгоценных уст.

      — Значит, сражение будет долгим…

      «Ах, если б ты удовлетворился только им!..»

      Продолжение выложено.