Рассказы о войне ветерана 201

                НА ПЛАЦДАРМЕ У ДНЕСТРА

  Маленький фрагмент из большой книги «Пядь земли»
Автор Григорий Бакланов.
Григорий Яковлевич Бакланов(1923-2009), русский советский писатель.
Один из представителей «лейтенантской прозы».
Член Союза писателей СССР.

  «Жарко. Против солнца всё как в дыму. Горячий воздух дрожит над ближними высотами, они пустынны, будто вымершие. Там – немецкий передний край.
Пехотинцы отсыпаются за ночь, скорчившись на дне окопов, сунув руки в рукава шинелей. Каждую ночь они, как кроты, роют ходы сообщения, соединяют окопы в траншеи, а когда будет построена прочная оборона, всё придётся бросать и переходить на новое место. Это уже проверено. Немцы тоже спят. Только наблюдатели с обеих сторон высматривают, где шевелится живое. Редко простучит пулемёт – сухие вспышки его почти не видны против солнца, – и опять тишина. Дым разрыва подолгу плывёт над передовой в знойном воздухе.

  Позади нас за лесом – Днестр, весь залитый солнцем. Хорошо бы сейчас искупаться в Днестре. Но на войне другой раз сидишь у воды и не то что искупаться – напиться до ночи не можешь. На белых песчаных отмелях Днестра не найдёшь сейчас следа босой пятки. Только следы сапог, следы колёс, уходящие в воду, и воронки разрывов. А выше по берегу, среди виноградников, наливающихся тёплым соком, греются на припёке молдавские хутора, днём безлюдные. Над ними зной и тишина. Всё это позади нас. Я смотрю на пологие высоты в стереотрубу, смотрю каждый день до тошноты. Эх, как они нужны нам! Если бы мы их взяли, здесь сразу переменилась бы вся жизнь. Васин тем временем готовит завтрак. Взрезал ножом банку свиной тушёнки, поставил на бруствер, лезвие вытирает о штаны.
Мы едим её ложками, намазывая на хлеб. Едим не спеша: впереди целый день, а банка последняя.
И оставлять мы тоже не любим.

 Где-то близко слышны голоса. Я поворачиваю стереотрубу. Два пехотинца идут по полю с винтовками за плечами и разговаривают. Вот так просто идут себе и разговаривают, как будто ни немцев, ни войны на свете. Конечно, недавно мобилизованные, из-за Днестра. У этих удивительная особенность: где никакой опасности – перебегают, прячутся от каждого снаряда, летящего мимо, падают на землю – вот она, смерть! А где всё живое носа не высунет – ходят в полный рост. Я однажды видел, как вот такой, только что присланный на фронт солдат, смелый по глупости, шёл по минному полю в тылу у нас и рвал ромашки. Опытный, повоевавший пехотинец с умом не пройдёт там, а этот ставил ногу, не выбирая места, и ни одна мина не взорвалась под ним. Метра два оставалось до края минного поля, когда ему крикнули. И он, поняв, где находится, больше уже шагу ступить не смог. Пришлось его оттуда снимать.
– Мало их, дураков, учит! – злится Васин.

 Мы оба, бросив есть, следим за пехотинцами. Кто-то крикнул им из своего окопа. Они вовсе стали на открытом месте, на жаре, оглядываются: не поймут, откуда был голос. И немец почему-то не стреляет. От нас до них – метров тридцать; пройдут ещё немного, и утренние длинные тени обоих головами достанут до нашего бруствера. Так и не поняв, кто звал их, пошли.
– Эй, кумовья, бегом! – не выдержав, кричит Васин.
Опять стали. Обе головы повернулись на голос в нашу сторону. Изменив направление, идут теперь к нам. Васин даже высунулся:
– Бегом, мать вашу!..
Я едва успеваю сдёрнуть его за ремень. Грохот! Сверху на нас рушится земля. Зажмурившись, сидим на дне окопа. Разрыв! Сжались. Ещё разрыв! Над нами проносит дым. Живы, кажется!.. В первый момент мы не можем отдышаться, только глядим друг на друга и улыбаемся, как мальчишки: живы!
– Вот сволочь! – говорю я.

  Васин грязным платком вытирает лицо, оно у него всё в земле. Смотрит мне на колено, глаза становятся испуганными. Смотрит на мой сапог, на землю и поднимает перевёрнутую банку тушёнки. Там всё перемешалось с песком. На колене у меня тает белый жир, по пыльному голенищу сапога ползёт вниз кусок мяса, оставляя сальный след. Берегли… Ели не спеша…
– Таких убивать надо! – Васин зло швырнул банку. – Воевать не умеют, только других демаскируют.
И тут мы слышим стон. Жалкий такой, будто не взрослый человек стонет, а ребёнок. Мы высовываемся осторожно. Один пехотинец лежит неподвижно, ничком, на неловко подогнутой руке, плечом зарывшись в землю. До пояса он весь целый, а ниже – чёрное и кровь, и ботинки с обмотками, на белом расщепленном прикладе винтовки тоже кровь. И тень от него на земле стала короткая, вся рядом с ним.
Другой пехотинец шевелится, ползёт. Это он стонет. Мы кричим ему, но он ползёт в другую сторону.
– Пропадёт, дурак, – быстро говорит Васин и зачем-то начинает снимать сапоги, надавливая носком на задник. Босиком, скинув ремень, приготовился ползти за раненым.
Но из другого окопа высовывается рука и втягивает раненого под землю. Оттуда стоны слышны глуше. Винтовка его так и остаётся на поле.

  И опять тишина и зной. Растаял дым разрывов. Жирное пятно у меня на колене стало огромным и грязным. Я глянул на убитого в стереотрубу. Свежая кровь блестит на солнце, и на неё уже липнут мухи, роятся над ним. Здесь, на плацдарме, великое множество мух. От огорчения, что не удалось позавтракать, Васин берётся за трофейный телефонный аппарат, что-то чинит в нём. Он сидит на дне окопа, поджав под себя босые ноги. Голова наклонена, шея мускулистая, загорелая. Ресницы у него длинные, выгоревшие на концах, а уши по-мальчишески оттопырены и тяжёлые от прилившей крови. Потные волосы зачесаны под пилотку – отрастил чуб под моей мягкой рукой.
Я люблю смотреть на него, когда он работает. У него не по возрасту крупные, умелые руки. Они редко бывают без дела. Если рассказывают анекдот, Васин, подняв от работы глаза, слушает напряжённо; на чистом лбу его обозначается одна-единственная морщина между бровей. И когда анекдот кончен, он всё ещё ждёт, надеясь узнать нечто поучительное, что можно было бы применить к жизни.
– Ты кем был до войны, Васин?
– Я? – переспрашивает он и поднимает на меня карие, позолоченные солнцем глаза с синеватыми белками. – Жестянщик.
Потом подносит к лицу ладони, нюхает их:
– Вот уже не пахнут, а то всё, бывало, жестью пахли. – И улыбается грустно и умудрённо:
– война. – Обдирая зубами изоляцию с провода, говорит:
– Сколько на войне всякого добра пропадает, так это привыкнуть невозможно.

  Опять бьёт немецкая миномётная батарея, та самая, но теперь разрывы ложатся левей. Это она била с вечера. Шарю, шарю стереотрубой – ни вспышки, ни пыли над огневыми позициями – всё скрыто гребнем высот. Кажется, руку бы отдал, только б уничтожить её. Я примерно чувствую место, где она стоит, и уже несколько раз пытался eё уничтожить, но она меняет позиции. Вот если бы высоты были наши! Но мы сидим в кювете дороги, выставив над собой стереотрубу, и весь наш обзор – до гребня. Мы вырыли этот окоп, когда земля была ещё мягкая. Сейчас дорога, развороченная гусеницами, со следами ног, колёс по свежей грязи, закаменела и растрескалась. Не только мина – лёгкий снаряд почти не оставляет на ней воронки: так солнце прокалило её.
Когда мы высадились на этот плацдарм, у нас не хватило сил взять высоты. Под огнём пехота залегла у подножия и спешно начала окапываться. Возникла оборона. Она возникла так: упал пехотинец, прижатый пулемётной струёй, и прежде всего подрыл землю под сердцем, насыпал холмик впереди головы, защищая её от пули. К утру на этом месте он уже ходил в полный рост в своём окопе, зарылся в землю – не так-то просто вырвать его отсюда.

  Из этих окопов мы несколько раз поднимались в атаку, но немцы опять укладывали нас огнём пулемётов, шквальным миномётным и артиллерийским огнём. Мы даже не можем подавить их миномёты, потому что не видим их. А немцы с высот просматривают и весь плацдарм, и переправу, и тот берег. Мы держимся, зацепившись за подножие, мы уже пустили корни, и всё же странно, что они до сих пор не сбросили нас в Днестр. Мне кажется, будь мы на тех высотах, а они здесь, мы бы уже искупали их. Даже оторвавшись от стереотрубы и закрыв глаза, даже во сне я вижу эти высоты, неровный гребень со всеми ориентирами, кривыми деревцами, воронками, белыми камнями, проступившими из земли, словно это обнажается вымытый ливнем скелет высоты. Когда кончится война и люди будут вспоминать о ней, наверное, вспомнят великие сражения, в которых решался исход войны, решались судьбы человечества. Войны всегда остаются в памяти великими сражениями. И среди них не будет места нашему плацдарму. Судьба его – как судьба одного человека, когда решаются судьбы миллионов. Но, между прочим, нередко судьбы и трагедии миллионов начинаются судьбой одного человека. Только об этом забывают почему-то.

  С тех пор как мы начали наступать, сотни таких плацдармов захватывали мы на всех реках. И немцы сейчас же пытались сбросить нас, а мы держались, зубами, руками вцепившись в берег. Иногда немцам удавалось это. Тогда, не жалея сил, мы захватывали новый плацдарм. И после наступали с него. Я не знаю, будем ли мы наступать с этого плацдарма. И никто из нас не может знать этого. Наступление начинается там, где легче прорвать оборону, где есть для танков оперативный простор. Но уже одно то, что мы сидим здесь, немцы чувствуют и днём и ночью. Недаром они дважды пытались скинуть нас в Днестр. И ещё попытаются.

  Теперь уже все, даже немцы, знают, что война скоро кончится. И как она кончится, они тоже знают. Наверное, потому так сильно в нас желание выжить. В самые трудные месяцы сорок первого года, в окружении, за одно то, чтобы остановить немцев перед Москвой, каждый, не задумываясь, отдал бы жизнь. Но сейчас вся война позади, большинство из нас увидит победу, и так обидно погибнуть в последние месяцы.
В мире творятся великие события. Вышла Италия из войны. Высадились наконец союзники во Франции делить победу. Всё лето, пока мы сидим на плацдарме, один за другим наступают фронты севернее нас. Значит, скоро и здесь что-то начнётся».

 Продолжение в следующей публикации.