Гоша в виртуале к сборнику Простите

Гоша в виртуале.

1.

В ресторане я подрабатываю по выходным.
А так учусь, как все нормальные люди.
Попал случайно, вывеска привлекла «Графья», сидел, кофе попивал со значением, глоток – на стол чашку, глазами туда-сюда, вновь глоток — вновь я зритель — наслаждался от всей моей души.
Мирно, тихо, комфортно, людей раз-два — и обчёлся, смирные попались, бессловесные, размеренно ели, осторожно выпивали, не буйствовали.
Люстры свисали, лампочки блистали, стулья с мягкой разноцветной спинкой повсюду стояли – красота. 
Подошёл мужчина, крупный, чинный, с лёгкими признаками живота, не из слабонервных, озабоченный с ног до головы, всё понятно — хозяин, я трухнул, здесь-то что опять не так, он нацелился и с места в галоп: давай к нам, работник нужен, рук не хватает.
Я помедлил, глотнул, чашечку в сторону и согласился, небрежно так.
Ночь не спал, ликовал, в субботу как штык, как оловянный солдатик при балерине в 12. 00 стоял у дверей, по форме приодели, до полуночи не присел, и в первый вечер заработанное с трудом до дома донёс — много.
Попал на золотую жилу, не подвернись ресторан — свернулся бы в пожухлый листочек, куда бы занесло – кто его знает.
Остался после школы совсем один, мать с другом уехала в Испанию, там прижилась. Вспорхнул вольной птицей над Берлином – мечта сбылась, ни объяснений, ни оправданий ни уверений ни перед кем держать не надо, а себе найду, что сказать — не враг.
Квартиру оставили в три комнаты, друг матери оплачивал расходы, наезжали, проверяли, норовили врасплох поймать: не испортился ли, не загулял ли, не запил ли. Я в скандал – что это ещё такое: отгулял, отпил, дозрел-созрел, ни балую, ни шалю.
Она не верила – синдром школы, запугали учителя женщину, «Ваш сын лжец, негодяй, агрессор»; всё обо мне без меня знали, пророки, думаю, их раздувало от собственной важности, в двери не влезали.
Для матери это как соль на раны, её отец, дед мой, был профессор по математике, она и размечталась о будущем сыночка, но я-то тут ни причём — гены отдыхали, имели право.
Спасался, как мог, списывал всё подряд у Тьярка рыжего, за одним столом привелось сидеть. Голова умнейшая, «ясная», природа кому-то всё даёт, кому-то — ни-че-го, за 5 минут решал любые задания, доставал книгу, читал, я переписывал.
Так и продержался.
«Десятый» закончил, упёрся – никаких абитуров, профессуров, она нашла техникум, устроила «дорогого сЫночку» без экзаменов. Впрягся в учёбу – денег на прокорм не хватало, капиталы, что эти двое оставляли, разлетались вмиг по неизвестным причинам в неизвестных направлениях. 
И вот нашли меня, или я на них вышел.
Правильно бабулька говоривала: «Случай подписан Богом».
Монеты зазвенели – я в атаке.
Угадал, разгадал, что платят и хорошо платят за сообразительность – учуял, что нужно, поддакни, подслужи, подставься, нюх у меня на это дело прекрасный.
Гостей ресторана любого возраста, любого пола пленяют ребятки в чёрных жилеточках на белых рубашечках, вежливые, улыбчивые, доводим их до сострадания, сиротки на заработки пустились, помочь надо – подать денежку.
Ну как тут отказаться от забот – вы правы, тётеньки-дяденьки, вот он я, умный, ловкий, но несчастный.
Смотрите – не хожу, не летаю, скольжу, на показательных по льду кручусь под аплодисменты.
Что ни несу в руках: тарелки, чашки, бутылки из кухни в зал, из зала на кухню с радостной улыбкой.
«Блюдечки оставить? Ах, забрать! Ещё одну бутылочку? Две? Три! Gerne!»
Никто не сомневается, что мальчик совершает чудо только ради него, спешит по его желанию встать на задние лапки. Понимаю, не маленький – каждому сладко чувствовать себя хозяином над кем-то, хоть накоротко, да ещё над гибким стройным пареньком. Пусть себе чувствуют; хозяин я всё равно, власть моя над ними, могу и в тарелочку плюнуть – кто заметит, кто разберёт, что там плавает?!
Довольны все — посетители, хозяин, я.
Один господин осмелел, руку мою в своей задерживал, денежку вкладывая, снизу заискивающе посматривал, а сам толстый, плешь до полу, живот стол подпирает, но тоже хочет сладенького. Экки рассказывал, что таких в Берлине пруд пруди, один ему, кстати, тоже лысый, но с бородкой предлагал путешествие в далёкие страны на месяц, оплата в день 200 евро, отказался, болван, деньги потекли бы немалые.
Хотя, наверняка, наплёл – любил прихвастнуть.
За два месяца, за два коротких месяца, перестал нуждаться, научился быть осторожным, научился улыбаться беспрестанно, ослеплять их белыми зубами. Научился быть невидимым, не надоедливым, по мановению бровей кивка головы появлялись на столе нуждающих полные блюда, бокалы, рюмки, порожняк исчезал.
Многие учили, многому учили, ничему не научили, здесь мастерство приобрёл, высокая квалификация — враз загребаю больше, чем учителя за полный месяц.
10 лет день изо дня по 6-8 часов впахивал, землю рогом рыл, и что –  «Родителей сюда, тупица, идиотик, bl;d, doof»...
Платить надо за труд, в капитализме живём, «бесплатно и кошки не рожают», - верно мама сказала, думаю, потому я один у неё, от мужа, как-никак, поступления были, ни к чему от сожителей детей заводить, сбегут, ни гроша не оставят...
Сейчас при деньгах, при учёбе, при работе.
Знакомый писатель утверждал, что человек по мере надобности создаёт виртуал и живёт в нём, программа, матрица, хоть как назови, но без них сгинул бы, раздавили бы его другие виртуалы. 
Полностью согласен, умный он.
Во мне с детства виртуал копошился, неясный такой, но подманивал, и контуры очертились здесь в столице, не зря Mutter привезла...
На соседней с нами улице стоял ресторан.
Пацаном убегал из дома и стоял вечерами одиноко и подолгу перед огромными окнами. Стёкла невероятно чистые, как летнее небо утром. И дождём хлестало, и снегом заметало, но я приходил, прилипал к окну и глазел. Люди смеялись, показывали на меня пальцами, махали, зазывая в зал. Зимой, перед Рождеством, зрелище было особенно впечатляющим.
Всё в огнях, всё в свечах, больших и маленьких, все смеются, с ними  засыпал, с ними просыпался, и знал, и верил – придёт моё время, будет и мне место среди счастливых.
Начало есть, ступил на первую ступеньку – освоился за короткий срок с новым статусом, мир собственный построил, живу в нём не хуже тех, кто смеялся под свечки надо мной.
Не одинок – хватает себя с избытком.
Люди, многие люди, хорошо знаю, фундамент для здания заложить не способны, кирпичиков в голове не хватает, в чужих домах оседают и надолго, боятся наедине с собой остаться, не справятся.
Постыдное бессилие, импотенты.

2.

Вечером был на пути, то ли на Млечном, то ли в Kaufland, и увидел её. Красивую, умную, с большой сумкой, пальчики нежные – студентка. Ну, что ж, мы тоже не уроды – атаковал. Подошёл, спросил, не знает ли, где тут у них магазины, нужно закупиться. Не знала. Обратились к прохожему, тот помолчал, указал нам за наши спины. Мы повернулись, оба ахнули: да вот же вход в магазин. Поблагодарили дядю, он растворился.
Тонко и интеллигентно заметил: «Какой удивительный вечер сегодня на Марсе!» 
Зашагали, но не в магазин, а по улице.
Машины, фары, фонари, какая-то мошка летает, прохожие смеются. Блаженствую от игры соблазна, полный виртуал. Вежливый, бережный, скромный, обаяю, участливо расспрашиваю, вздыхаю, ахаю, подшучиваю, но слегка.
«Так и знала с утра, что встречу тебя...
- Я тоже знал!»
«А у меня родители в Мюнхене...
- Ах!»
«Учусь в универе на финансиста...
- Ого!»
«Папа на скрипке с детства играет...
- Боже мой!»
Кто меня обучил искусству обольщения – ума не приложу.
И провожались, провожались, провожались.
И оказались у меня.   
- Я хочу тебя целовать, обнимать, шептать нежные слова, любоваться
тобой!
- И в чём дело, - ответила она.
- Господи, как ты красива, Господи!
Полюбил до беспамятства, всю и окончательно, как сподобило – но вошёл, потерял сознание – очнулся, тело повело себя достойно, сдержанно, грамотно. 
Не спешил, как ни хотел достигнуть сладкого финала, едва двигался, медленно входил до основания корня, выходил, но не до конца. Спуску не давал ни ей, ни себе, без продыха трудился, не позволял за мелкую секунду отдать всё, что накопил за жизнь, как почуял – убегает к счастью одна, сил не жалея, погнался, бушующее семя взорвалось, меня на куски разнесло по комнате.
 Застонала, обхватила ногами бёдра мои, оплела намертво руками.
- Не пущу, не пущу...
Я и не хотел её покидать, задыхался, мычал, и грыз, грыз её, любовь мою, цеплялся ногтями, зубами, ликовал: любят, любят меня. Не играла, не прикидывалась, говорила, что думала: «Не пущу».
Задыхался от красоты её тёмных век, матово-розовой кожи, детских губ... 
Утром спросил, как зовут.
«Очень просто, - ответила она, - Офра.»
- Как выдох, - рассмеялся, - Офра — музыка арфы или фыркание молодой кобылицы?!
Подивился – красиво сказал!
- Всё зависит от тебя, сегодня — так, завтра может быть иначе. А ты
кто?
- Я? Я-то?
- Да, ты-то.
- Я? Гоша.
- Гоша!? Это ещё что такое? – залилась смехом, я смеялся вместе с ней.
- Ну, а всё-таки?
- Георг, - и стыдливо замолчал.
- Боже, да какой же ты Георг, ты Гошенька!
- Мама так назвала, натерпелся я из-за этого имени: и Жорик, и Додик, и Жоржик...
- Бедный мой, ну и мама у тебя...
- Да хорошая она. 
С трулом дождавшись конца учёбы, побежал к ней, она на практике в банке, будущий финансист. Вышла, чуть не взвыл, подошла, посмотрела на меня доверчиво снизу вверх.
- Прости, - сказал, - но у меня ноют бёдра.
Не разбирая дороги, помчались ко мне.
Потом спросила:
- Ну, как, уже не болят твои бёдрышки.
Долго хохотали. Я поинтересовался, что бы съела вкусненького она сейчас, к примеру, мороженое с вишенками, с викторией, с шоколадом и в пламени, потом пельмешки. Дорого, возразила она. «Что для меня цены, всё оплачу»!
- И меня?
- Тебя ни за какие деньги не купить, и валюта не поможет, бесценна,
но сама явишься ко мне!
Засмеялась, смолкла, и я замолчал, и почувствовал невероятную силу, невероятное желание сделать её счастливой.
- Я подарю тебе семя, расцветёшь, словно вишня весной!
Исчезли во времени, в пространстве.
Утром сказала, что у меня шоколадная улыбка.
- Какая, повтори!
Она растерялась, я снисходительно успокоил:
- Мама так же говорила: «Твоя улыбка дорогого стоит, где мы тебе невесту достойную найдём», а вот это видела?
И сел перед маленькой моей девочкой в позе «лотоса», ладошки сложил, глазки кверху завёл, и головой справа налево, слева направо. Да так ловко – перед зеркалом тренировался, не каждый так сможет, я сумел, талант! Учителя зверели, когда впадал в нирвану на уроках, выталкивали взашей к директору объясняться. Офра обняла:
- Боже, какой ты ребёнок!
И приказала больше не маячить в банке. Отобьют, одни завистливые бабы там работают. Я  покорился – нельзя значит нельзя.
Ехал на учёбу и самозабвенно беседовал с ней.
«Видишь, как я тебя люблю! Я всегда боялся вас, женщин, вы для меня  загадка. И всё думал: как же пацаны нахрапом берут, как у них всё получается. А я, смогу ли, справлюсь ли. Господи, а вдруг «ОН» завянет на ходу — всё! На всю школу будет смех. Шарахался от вас. А с тобой вообще не было страха ни за себя, ни за «НЕГО.» Боялся одного — перепугать тебя, иначе потеряю мою маленькую, хрупкую волшебницу. Волосы чернущие, глаза зеленущие. Горное озеро! Как увидел их, глаза твои, так и пришли эти слова в голову. Останется навсегда, никогда не откажусь. Воды в нём чистые, разглядел в них любовь, доверие, прощение. Божественный виртуал!
Изумился и сразу на приступ. Ждать, мусолить, примеряться – бред. Мама твердила: «Вначале ухаживают, подарки делают, в семьи друг к другу ходят, через год-два женятся, наступает первая брачная ночь, ночь познания». Динозаврия какая-то, бред! Я теперь другого мнения: познать, и чем быстрее, тем лучше, а потом решать. Почему долго верил, с детства, в предрассудки, где ты была, Офра!
Стоп, моя остановка, выхожу. Пока!»

3.

И пришёл я к ней. В нищей студенческой квартирке на пятерых от жалости к моей Офре задохнулся, схватил, утащил.
Спешили, молчали –  глубокая ночь.
Легли, обнялись.
Проснулся, она пристально смотрела.
- Что?
- У тебя лицо...
- Какое?
- Ты понимаешь, такое милое, по-детски. Губы никем не тронутые, кожа чистая-чистая, лоб ясный, улыбка...
- Я знаю, ты говорила – шоколадная.
- И вот думаю: ты мужчина куда надо, а лицо невинное, - сдержанно рассмеялась, - говори, кто обучил тебя мастерству доводить женщину до беспамятства, признавайся или не впущу!
- С младенчества я ждал тебя, мечтал о тебе ночами, в школе за
столом... Ты мой учитель!
Она осторожно, словно боялась сделать больно, тонкими пальцами ласкала меня. А я обнаружил у неё под коленкой рубец, шов:
- Что это?
- Это? Ах, это. С детства, на проволоку налетела, зашили.
- Бедненькая.
- Ерунда, есть пострашнее швы – на жизни.
- Это как это?
- Разрывает – зашиваешь, ранит – штопаешь, шрамы остаются.
- Но отчего у тебя-то?
- А, всякое: друзья, подруги, мама, папа...
Она прикрыла глаза. Веки потемнели, губы заалели, лицо застыло.
- Офра, ты веришь в параллельные миры?
- Не думала об этом, не до них.
- Да? У меня знакомый писатель уверяет, что помимо нашего мира очень много других миров. И мы в них сосуществуем, но в разных формах. Вот сейчас мы с тобой в одном, а потом будем в другом, после смерти, и там не будет швов на жизни ни у меня, ни у тебя.
- Гош, это страх перед небытием, потому и верим – заживём в раю.
- Не-а, я ничего не боюсь, какой рай? Здесь надо сделать себе рай – и
потом, ты знаешь – я безгрешен.
- Счастливый человек! Мама ничего и никого не боялась, сказала: «Простите» - и ушла... туда...
- А-а-а...
- Да-а-а... Проверь, я живая или в другой параллели?
- Ты здесь и живая, ах, ты, Офра!
- А говоришь – виртуал, закрой, пожалуйста, окно, боюсь луны.
На самом деле, луна обнаглела, уставилась на нас. Вскочил, опустил жалюзи, хищно набросился на Офру. Затем она, уставшая и счастливая, заснула. Я блаженствовал, лежал, смотрел в потолок.
«Швы на жизни, странно, а есть ли они у меня. Отчим? Да гадёныш обыкновенный, будут они мне, насекомые, швы на моей жизни оставлять. Детство... не помню. Ах, да, родной отец. У них с матерью свои разборки были, мне-то что до этого. Развелись, мать сюда увезла, из пятого там в пятый класс здесь посадили. На каникулах к нему поехал, видный стал, в костюме, доверил папку с бумагами за ним носить, 10 евро в час платил. Уехал я, ни разу потом даже и не вспоминал бизнесмена российского.
Да не позволю я никому мою жизнь калечить!
Офра, зависеть от кого-то – ни в коем случае. Поясняю, почему швы на душе. Ты, так думаю, к этим людям, ну, которые подранили тебя, была привязана. То есть, попала к ним в зависимость. Не было бы этого – не было бы боли. Вот я с тобой разговариваю, вижу твои глаза, мне легко и радостно. Я горжусь собой, видите, какая у меня девушка, не так я и прост в жизни, этой красавице нужен только я, только я делаю её счастливой. О каких швах речь, она ходит, смеётся, зевает и...»
И заснул. Да так сладко, как никогда ранее.
Вечером вытащил Офру из комнатушки и загуляли. На одной из улиц продавали клубнику, купил килограмм, больше нельзя – запретила, не съедим. Кормила с руки, не позволяла прикасаться к ягодам. Вкуснее и ароматнее ничего с младенчества не пробовал. На парк наткнулись, она уверенно повела меня вглубь и подошла к одной сосне из многих как к старой знакомой. Приложила руку, пошептала, постояла. Я уже ничему не удивлялся, терпеливо ждал. Затем пояснила, они давние знакомые, раз, два раза в неделю заходит к ней, рассказывает, просит о помощи.
- Помогает?
- Да, кто-то же должен помочь.
Поделилась, как долго искала дерево, которое откликнется, и нашла. Деревья тоже как люди, не все одинаковы добросердечны.
А у меня нет дерева, я сам дерево, которое надо искать, с гордостью показал селфи. Их накопилось с трёхсот, снимал на вечную память, всем знакомым и незнакомым рассылал в Twitter, 298 друзей: я в метро, в поезде, на корабле, на природе, в обмороке... Да, да, в штангу влетел на футболе, ребята засняли – пал героем в битве. И под каждым комменты: «Красава, симпотный, милый засранец, ездок беспечный...» Особенно удачное, на мой взгляд, последнее фото: полунагой, стою вполоборота, рука согнута, мышцы, как мячики, смотрю прямо в объектив. Она заявила, что в галерее не хватает одного фото: я на унитазе. Не обиделся, что обижаться, спросил, как лучше сняться, сверху или снизу. «Сбоку, в профиль замечательно выглядишь».
Да ради Бога! Убрал половину, не понравилось – настаивать не буду, оставил дорогие сердцу: на экзамен еду, у памятника сижу, в поезде в окно смотрю, любуюсь, значит, красотой природы. Дал ей ключ от квартиры и потребовал: пусть приходит, когда захочет, и, вообще, лучше переехать ко мне. Она смутилась – платить-то нечем, стипендия разлетается мгновенно. Я пошутил: пить надо меньше, и добавил – друг мамин всё оплатит! Она наотез отказалась, однако, ключ взяла.

4.

На днях в дверях ресторана возник Денис, друг по школе, давно не появлялся, чему я был рад: он носил при себе моё неприятное прошлое. С трудом сдержался, хотел послать как можно подальше, но пожал руку. Он болтал, смеялся, ходил за мной, как привязанный. Небрежно сообщил, что сбылась его мечта – учится на полицейского. Я поздравил, он пригласил к на вечеринку и, хихикая, попросил  привести подругу. Я уставился на него.
- Денис всё знает, - он хохотал и беспрестанно подмигивал.
После обеда в воскресенье с Офрой пошли к нему. Ресторан закрыт, хозяин уехал с семьёй на родину кого-то хоронить, я был свободен. Мирно шли, перешучивались, Офра жалась ко мне, я рассматривал новую подругу Дениса. Представилась Валей, светленькая, мягонькая. А Денис крупный, после школы раздался и вширь, и ввысь, и, сколько себя помню, всегда выбирал неказистых маленьких девчонок. Странный вкус.
Солнце яркое, но нежаркое, подсвечивало и согревало душу мою, отдыхал. Офра шепнула:
- Хорошо ли это – идти к незнакомым.
- А в чём дело? Друзья.
- Тебе – да, но не мне, и он мне не нравится!
Как из-под земли вырос парень, подбежал к молодой женщине, что шла перед нами, выхватил сумочку и помчался стремглав через дорогу. Не было ни одной машины – выходные, перебежал и исчез за домами. Мы и ахнуть не успели. Денис взглянул на нас, что-то обдумал и, сломя голову, понёсся за грабителем. Оторопев, ждали. Вернулся красный, озабоченный, но довольный, обтёр пот со лба.
- Видели?
- Ну, догнал? – добродушно спросил и я.
- Сбежал, подлюга.
- А ты бы догнал? – Офра с любопытством обратилась ко мне.
- Так я ж не побежал.
- А почему ты...
- Зачем?
- Странно...
- Что «странно», что «странно»-то?
- Ничего.
Женщина пробормотала, что не стоило было бежать – всё равно не догнал бы, с благодарностью раскланялась, попрощалась.
- Во, поняли?   
Денис ухмылялся, и я ненароком спросил:
- Ты 100 евро когда вернёшь?
- Завтра утром, - хохотнул от удовольствия, обезьяна.
- Какие 100 евро? – опешила Офра.
Пришлось признаться, а как не хотелось говорить:
- Да вот, в своё время взял и 3 года мурыжит, не отдаёт.
Офра засуетилась — дома родители заждались. Я рот раскрыл – ты чего, какие родители?! Не глядя на меня, ни слова не говоря, растворилась.
- Денис, - сдержанно сказал я, - у тебя мозги без извилин, гладкие,
что твоя задница.
- Ой, у тебя другая, вся в морщинках!
- Да пошёл ты...
Бросил их стоять одних на дороге, ушёл.

5.

Я сказал:
- Сегодня мы наш вечер назовём «Бесценная Офра»!
Улицы сверкали, люди смеялись, машины нам мигали фарами – всё, как и в первый вечер. Я вёл женщину по магазинам, галантно предлагал ей любой товар примерить и, если понравится, куплю. С испугом глядела на меня, отнекивалась, отворачивалась, чему-то усмехалась.
Я настаивал, и надевала шубы, пальто, платья – всё, что предлагал. В роль настолько в роль, чуть было ни купил вечернее платье, чёрное, узкое, длинное: ко мне из кабинки, там, где переодеваются, Клеопатра предстала во всей своей красе, отговорила, глупая, вытащила силком из магазина, я ухватил такси.
Две недели назад тайком заказал в богатейшем ресторане столик на двоих. Туда и подъехали. Приняли, в глаза заглянули, к окну проводили. Ещё по телефону потребовал место именно там, заранее присмотрел.
Сели.
Приглушенно беседовали пассажиры этого лайнера-люкс. Иначе и не назовёшь заведение. Белоснежные скатерти свисали до полу, люстры – до столов, сверкала серебром посуды, окна закрывали тяжёлые малинового цвета гардины. Не то, что у нас, в русском ресторане.
Я невозмутимо поглядывал на всё и на всех.
Мне нравилось сидеть здесь, заслужил почести, кто их моих прежних учителей осмелится сюда войти?!
Сидел с настоящими людьми, которые смакуют жизнь с пелёнок, сма-ку-ют, как и те, в том моём детском ресторане. Вольно, беззастенчиво располагались там, куда многим вход заказан. А они могут себе позволить всё: небрежно входить, бросать швейцару в угодливые руки одежду, сидеть допоздна, спрашивать, что сегодня самое вкусное, и заказывать. А в финале рассеянно, не гладя, подать чаевые, и не в мелочи звенящей, а в бумажках хрустящих. Одни, и в то же время не одинокие, сплочённые, чужака не впустят. Люди без швов, истинные хозяева жизни и своей, и чужой.
И сегодня, хотят господа — не хотят, примкнул к ним.
Придёт время, без сомнения, в мой люкс-лайнер будет жужжать от нетерпения длинная очередь на весь KuDamm звёздных дам и господ. 
Кельнер, как из-под земли, у стола вырос; юнец, одетый по форме, на все пуговицы застёгнут, губку верхнюю вздёрнул, зубки ровные обнажил, глазки прикрыл, ждал.
А что здесь у вас сегодня, в конце концов, вкусненькое подают.
Перечислил — рыбу с Байкала, великолепную неподражаемую рыбу семгу, печень лосося под французским соусом, торт «А ля Ницца.».
Я поинтересовался.
- Без соуса?
- Господин?
- Торт!
Он и глазки свои выкатил наружу.
Заказал всё, не раздумывая.
Девочке своей поразился, ничем не отличалась от гостей, кто знает, может, выросла с ними. Именно к ней обращался с вопросами официант, будто я пустое место. Не обиделся, а чего, напротив, моя королева, моя пантера сегодня вела сольную партию.
Принесли рыбу.
Негромко, кельнер вынужден был наклониться, чтобы расслышать, сказал.
- Благодарю вас за то, что вы с таким трудом, но сумели выловить для нас самую мелкую рыбёшку из Шпрее, до Байкала не добрались.
Унёс, Офра молчала.
- А что? Обслуга должна быть на уровне.
Мальчик подкрался неслышно, также бесшумно поставил рыбу.
- Вот это сервис, а нельзя было сразу по-правильному сделать, а?
На чистом немецком, бедняга никакого подвоха не заметил, не зря в
школу-то ходил.
Растворился паренёк, я благодушно заметил:
- Видишь ли, Офра, каждый должен знать своё место, вот как я.
Рыба была нежной, с лёгкой горчинкой.
Такую у нас не готовят, честно скажу, или пересушат, или перепарят. Блаженствовал, как кот, глаза только жмурил — рядом сидела любовь
моей жизни, дарил ей всё из закромов этого заведения.
Как рыбу съели, нам несли и подносили.
Капучино, два кусочка вкуснейшего тортика «А-ля Ницца», ягоды клубнику, мороженое в огромной вазе на двоих с огнём, с пожаром, воду минеральную, чистую из горного озера, как её глаза.
Расплатился, юнец стоял, Офра протянула руку, я положил 5 евро, вручила, мальчишка не отказался.
Вышли – завёл в ближайшее кафе, выпили, совсем немножко, белого прозрачного вина из высоких вытянутых кверху бокалов. Возвращались ко мне, что ей там, девочке моей, в комнатушке делать.
В пустом подземном переходе скрипач играл что-то очень печальное.
Грусть его понять было можно – раскрытый футляр на полу был пуст, 2-3 монетки – время позднее. Мы встали, он играл. И так больно мне стало на сердце, так сдавило, так придушило. Я спросил, о чём жалобно скрипка поёт. Он смычок отставил, серьёзно посмотрел и ответил:
- По евреям плачет.
Видит Бог — я выгреб всю мелочь из карман, высыпал в футляр. Юноша учтиво поклонился.
Дома Офра, улыбаясь, проговорила:
- Гоша, ну почему ты такой ненасытный, я кто тебе?
Отстранялась, и сказал я тогда самое заветное:
- С младенчества мечтал о такой женщине, как ты. Ты снилась мне ночами, черты твои находил во многих, но тебя не было. Скрипку свою столько лет на твой тон настраивал.
И в эту ночь я вновь отдавал ей себя, свою любовь, мысли свои, чувства свои.

6.

Сегодня воскресенье в ресторане выдалось тяжёлым – праздновали свадьбу. Зал маленький, гостей набилось. Мечемся вдвоём – я и дочь хозяина Луиза. После смерти деда отец привёз девчонку в Берлин и сразу за работу, никакой халявы.
Посетители вопят, стучат вилками, лезут на кухню, требуют блюда от повара. Я туда-сюда: «Бутылочку, тарелочку» поздравляю, обнимаюсь с женихом, с невестой, с родителями. В оконцовке полезли целоваться: «Ах, какой официант!» А чаевых не дождался, всё уплачено, дескать.
Ко всему прочему, повар со скандалом вынудил мыть посуду, мне с ним дальше работать.
Ехал домой в метро ни жив ни мёртв. 
- Жорик, ты ли это?
Друг Денис, пьяный и растроганный, губы вытянул и ко мне.
- Брат, братуха, где пропал?
Поезд тронулся, и этот придурок, длинный, костлявый, всем телом свалился на меня и заелозил руками, ногами, сползая на пол.
Сбросил малохольного, он замахал кулаками, завопил на весь вагон, что никогда не вернёт 100 евро. Дождался своей остановки, врезал ему в бок локтём на прощание и выскочил, как угорелый.
В понедельник отсыпался, на техникум рукой махнул.
Разбудил звонок.
- Гош, у меня Валя тут, плачет, тебя ругает.
- Как она тебя нашла и почему?
- Не знаю, поговори с ней, она называет тебя предателем.
- Господи, что я им сделал?
- Денис в полиции драку устроил, Вале сказал, что ты его одного в метро бросил, не помог, не поддержал...
- Они что, больные? И ты им поверила?
Я был бессилен что-либо доказывать и объяснять, бросил трубку и лёг спать. Бред какой-то.
Пошёл к ней в банк. «Гора не идёт к Магомету, он пойдёт.» Надел лучшую рубаху с цветочками на голубом фоне. Сходил к парикмахеру, помыл волосы, подчистил затылок с височками. Представлял, как войду, как увидит своего Гошу, как покраснеет от удовольствия, засияет глазами, подойдёт, опустит голову: «Знаешь, а ведь я тебя ждала. Спасибо!»
И точно – и вспыхнула, и подошла, и сказала:
- Ты зачем здесь, предупреждала – в банк не приходить.
- Позорю? 
Рассмеялся я звонко и громко.
А у неё не только лицо, но и шея покрылась багровыми пятнами. Клерки поглядывали в нашу сторону, двое молодых при костюмчиках и при галстуках перешёптывались.
Сделал им ручкой: «Спокойной ночи, малыши»!
- И что ты в этих недоносках нашла?
- То, чего в тебе нет.
Низко поклонился Офре:
- О-о! Ну, всего доброго, удачи, милая, - удалился.
Как побитый пёс, выгнанный хозяином, Гоша жался к стенам домов, мимо которых проходил, искательно заглядывал в лица прохожих. У себя в квартире всё перевернул вверх ногами.
«Офра, ты что делаешь? Ты что, ничего не понимаешь? Объяснял же, как люблю тебя. Первый раз ничего не боюсь. Первый раз с нетерпением жду человека, мечтаю о нём, при встречах теряюсь, не знаю, что сказать, как стоять, куда сесть.
- Что-то я не заметила, говорить ты стал много, научился. Гордишься собой, властью надо мной.
Не права так говорить, не права. Несправедливо всё это. Мы — одно целое. Ты — часть, и очень важная, часть моего тела, моего сознания, моей души. Разве рискну причинить себе боль, разве рискну себя наказать, руку на себя поднять руку. Зря опасаешься! Ты ночью стонешь, всхлипываешь от счастья, ты моя и со мной! Я с ума схожу и хочу лишь одного, чтобы ты долго-долго стонала от радости. И теряюсь...
- Ты теряешься? Что-то я не разглядела, вероятно, темно было. У тебя богатый опыт общения с женщинами. Где обучался, кто обучал?
Ты что,  я не мачо! Да, не скрываю, были девушки, я не тюха. Но мы  ходили к Денису, там всё делали, к себе не допускал. Да и было-то всего три или четыре раза, не помню. На своём ружьишке зазубрины не делал после каждого выстрела, не охотник. А ты, будешь доказывать, что пришла сюда девственницей? Я же признавался тебе – женщин боялся до ступора во всём теле, понимаешь, во всём теле. И уж если чувствовал с какой-нибудь, что не ступорит, что смогу, смогу, то скорее, скорее, ухватить бы только! Не терпелось и от страха, и от желания, тридцати секунд хватало. Был доволен, удовлетворён, что они при этом чувствовали, меня не занимало, разве умеют они ЭТО чувствовать.
Прости, так думал! Как вор, как мелкий воришка – урвал кусочек, отбежал за угол и хихикаю, ручки потираю. Да что ты, в конце концов, в мужчинах понимаешь, попробуй вот, как я, натерпелся вдоволь. И они сами приходили, не звал, сами хотели. Покурили, попили, закусили и разошлись.
С тобой всё иначе, Офра, всё не так...»
Колдовал, уговаривал ночь напролёт.

7.

В ресторан не вошёл, а вбежал Тьярк.
Я слышал, что он бросил школу, что мечется по Берлину, что никто с ним не встречается, видеть его здесь не хотел.
Он обнял, расцеловал.
Что оставалось делать – улыбнулся, спросил.
- Слышал, из школы ушёл?
- Да, сбежал с тюрьмы.
- Ничего себе, ты самый умный из нас был.
- Был. Рад видеть. Видишь, как долго искал, но нашёл, и спасу тебя, это мой долг.
Ну, долг значит долг. Широким жестом показал ему на шведский стол, может набирать, сколько хочет и что хочет, у меня посетители. Он схватил тарелку и к блюдам. Иду на кухню, слышу крик:
- Так, а, ну, отойди, сказал тебе, сволочь!
Я обернулся и застыл: Тьярк смотрел в сторону от еды на кого-то, грозил кулаком и всё время повторял: «Пошёл вон, пошёл вон, не боюсь тебя!» Взгянул на меня, подмигнул и запустил тарелкой в угол, та на мелкие кусочки вдрыз. Схватил другую – и туда же, потом третью...
Понял я, обмирая всем туловом – началось.
Преодолев страх, подошёл и миролюбиво предложил покинуть зал.
- А, и ты с ними, лакей, ну, привет!
Низко склонился, резко выпрямился, тарелку схватил и в другой угол. Поднялся гвалт, гости кто к дверям, кто на кухю, кто куда.
Тьярк хохотал, дискобол проклятый, шеф к телефону.
Сирена, машина, полиция, толпа.
После за день – ни души в нашем ресторане, какие чаевые, быстро слухи расползлись. Шеф в ярости меня пытал – что за безумец, где я его взял, почему он не знал, кто позволил, кто впустил, почему не выпроводил сразу.
Что ж мне рыжего – вязать надо было, друг, как-никак.
ДорогОго могло мне это стОить, но обошлось.
Неделя шла, на учёбе не появлялся, замаливал грехи в ресторане, мыл посуду на кухне, в зал нос не казал.
Поздно вечером в четверг дома позвонили. Открыл – отец Тьярка стоял. Мы знали друг друга, постарел он, согнулся, только что головой не тряс, прошёл на кухню без приглашения, уселся.
- Гоша, зачем ты это сделал?
- А что я сделал?
- Вы же были друзья.
- Мы с ним рядом сидели, и что?
- Вы у нас готовились к экзаменам, Тьярк тексты писал для тебя, ты старше его на год, - продолжал отец гнуть своё.
- Да что вы... Оставьте меня в покое!
- Я пирожками вас кормил...
И смотрел, смотрел, глазами поедал.
Получалось, что мои слова – впустую, что в лоб, что по лбу, он не смолкал:
- Из-за вас Тьярк заболел... его увезли в психиатрию.
- Но я-то тут причём?!
В отчаянии ударил кулаком по столу.
- Зачем ты стучишь, Гоша, зачем?
Слышу, дверь открыли, вошла Офра, от стука и крика застыла на пороге. Я ринулся к ней, сама пришла, моя милая – а старик на взвизге:
- Он друг тебе был, друг! Позабыл, да? Друг!
- Да-да-да, друг. Всего доброго, всего доброго!
И метался от него к Офре, от Офры к нему, с трудом выпроводил к лифту старичка, вывел на улицу, стрелой помчался наверх. Офра молчала и не смотрела на меня.
От досады на всех и на всё я заорал.
- Ну, что, что? Что опять не так?
- Кто это был, почему он плакал?
- Ты не знаешь, ни к чему тебе всё это.
Она одарила таким взглядом, что я к полу присох, ушла, как ветром сдуло, сквозняк у меня в квартире, честное слово!
Догонять, умолять, стоять на коленях – о, Господи!
Лёг спать и ни с кем перед сном не беседовал, просто провалился во мрак ночи.

8.

Дождался перекура в ресторане, вышел. Смотрю, за столиком у входа мой писатель кормил воробьёв. Обрадовался несказанно, но строго предупредил.
- Нельзя, дяденька, сидеть здесь просто так, место держать,заказывайте,
пожалуйста!
- А если не закажу, что сделаете, молодой человек?
- Полицию вызову, - расхохотался.
- Не надо, пожалуйста, что я вам сделал?!
Воробьи, умоляюще склонив головки, с нетерпеливым ожиданием
смотрели на писателя. Он развёл руками — нет, всё! Поднялся и пошёл.
- Подождите, вы куда, не надо заказывать, я пошутил!
- Я тоже, - писатель обернулся, улыбнулся и исчез.
Ох, уж эти мне умники.
День продолжался.
Я скользил с тарелками, с чашками, дарил улыбки: «Долго не видел,
чудно, что к нам зашли! Бутылочку, тарелочку...» Смотрю – в углу у окна сидит новый посетитель: моя пантера. Как не заметил, как упустил!
Интересно, как долго следила за мной, обычно всё под контролём. Подлетел, склонился преданно.
- Что будете пить, чай или кофе?
- Если можно, кофе.
- Не угадали – чай.
Влетел на кухню, за стол обеими руками ухватился, жду, когда дрожь
в теле уймётся. Успокоился, вышел с улыбочкой, налил кофе. Она пила, я зал обслуживал, смог лишь через полчаса вывести мою Офру на воздух, на улицу. Время остановилось, дышал вместе с ней дымом сигаретным.
Она мне в глаза.
- Лихо ты отплясываешь...
- Что?
- Между столами туда-сюда, и ножкой взбрыкиваешь перед дамами...
- Вы о чём, девушка?
И тут, словно из-под земли, нарисовался плешивый мой посетитель,
гриб-поганка. Остановился, попросил, прикурил от моей сигареты.
- O, hast du schon ein M;dchen?
- Ja, - что мог ещё ответить.
- Sch;n, ich freue mich sehr, - приобнял, подлец, к щеке приложился,
ласково ручкой махнул и пошёл, шаркая ножками.
- Кто это?
«Бог мой», - я похолодел.
- Да так себе...
- Так себе... понятно.
- Что понятно?
Я за руку к себе притянул.
- Ну, что понятно, милая.  Ну, посмотри на него, он же... пузо висит,
глаза выпучены, лысина до задницы, и, вообще...
- Есть выбор?
- Господи, es stinkt aber, я что, больной?
- Деньги не пахнут.
- Ты о чём, милая?
- Так, к слову пришлось.
- К какому слову?
Молчала.
- Я спрашиваю – к какому слову?
- Не забудь про концерт.
- Какой концерт? Тот, что ты мне сейчас устроила?
- Извини, не сказала, вечером приглашаю на концерт, не забудь, у
входа.
Уходила, недоступная и желанная, с места не мог сдвинуться...
 
9.

Вечером пошли в театр, но, если честно, я был «на взводе». Забрались высоко, на балкон слева, по дешёвке билеты купила. Свет
погас, с высоты птичьего полёта посмотрел на публику напротив, тоже балкон и тоже по дешёвке билеты купили. Один мужик зевнул, от скуки, наверно, блеснули зубы. «Ого, однако, золото прячет в пасти, грамотно поступает», - оценил я.
Скрипач и оркестр делали свои дела, вероятно, профессионально — Офра глаз не сводила со сцены, со мной – ни слова за весь вечер. Играли долго, нестерпимо долго,  особенно скрипач старался. Грешным делом подумал: а не тот ли это, с подземного перехода? Понимал, понимал я, что ничего не понимаю здесь, но что мог...
Мужик зевал, рот блистал, я не выдержал, решил расстормошить мою милую.
- Смотри, у дяди зубья золотые в роте!
Не отозвалась, осторожно тронул за руку отпрянул от бешеного
блеска в глазах: «Во, пантера!»
Похлопали, вышли, молчала.
Сели в такси, молчала.
Поднялись на лифте, молчала.
Приготовил ужин, сели, молчала.
Спокойно сказал:
- Я же не виноват, что золото блестит, - назидательно добавил, - хотя
не всё золото, что блестит!
- Боже, как ты глуп!
- Ну, да, кельнер, официантишко, «лакей».
- Ты ещё глупее.
Приподнялась, я заорал:
- Сиди, сиди, дура!
И пошёл...
Хлестал посудой по полу, по стенам, по плите. 
Молчала, потом спросила:
- Успокоился?
- Успокоился? Ты посмотри, что ты делаешь со мной, посмотри, - и
показал на пол, на осколки тарелок, стаканов, на куски салата.
- Смотрю, и что дальше?
Обессиленный, опустился на стул.
- Послушай, ты таскала на руках по 15 тарелок каждую минуту,
объедки с них счищала, ты ждала, когда какой-нибудь жирный баран денежку на чаевые бросит? И всё надо с улыбочкой, да ещё и не забыть: «бутылочку, тарелочку...» И так весь день, а?
- Зачем ты мне это говоришь, зачем?
И к выходу.
У дверей ухватил её за воротник и потащил, в спальне швырнул на
постель. Она царапалась, но молчала, и тогда я, не понимая, почему, ударил её то ли по ноге, то ли по бедру. Она изловчилась, и от беспощадного удара в пах я взвыл, свалился на пол и сложился вдвое от боли.
Вскочила и к зеркалу, причесалась.
- Ты куда, не уходи, - пополз к ней.
Только дверь хлопнула, а я продолжал выть на полу.
Долго потом стоял в ванной, глядел на себя, страшного и злобного. Жизнь превратилась в грязный комок мусора, который и подпнуть-то
невозможно, настолько мал. Выйти на улицу, может, кто случайно раздавит. Думал и выл, и раздирал себе лицо. Было больно, очень больно. Не мог понять, что ею руководило.
Эти женщины, что моя мать, что Офра, их странная логика всегда пугала, иногда вызывала просто ярость. Я не верил в то, что случилось – какой-то бред, не мог поверить. Виртуал, глупый и жестокий виртуал, не хотел в нём участвовать!
Час поздний, но понёсся к Офре, к моей любимой Офре. Поднялся,
сердце билось так сильно, так громко, что, не сомневаюсь, все живущие в доме слышали жуткий грохот от чего-то.
Позвонил, приоткрыла, ахнула, стала закрывать.
Обеими руками, ногами упёршись в дверь, всё-таки влез в квартиру. Завопила.
- Уходииии!
Я дрожал.
- Уходи, уходи, уходииии!
Спросил:
- Почему «уходи?» Почему, что я сделал, не ори, подруги дурные что
подумают...
Не слушает, себя обвиняет.
- Так и знала, что он, так и знала... Сама открыла...
- Я пройду?
- Что ты сказал? Да нет же, нет!
- Может, перекурим вместе?
- Нет.
- Офра, мне страшно, понимаешь, страшно.
- Что? Ты о чём, Жорик?
Боже, как она была красива!
- Приюти меня, накорми меня, напои меня, уложи меня спать и спой
мне!
- Гоша, ты ли это? Я не верю, не верю!
- Ты-то во что не веришь, ты-то... Что ты меня мордуешь?
- Уходи.
- Так и будешь всегда в своих швах ходить, поняла, ВСЕГДА! К сосне
забеги, поможет, она добрая.
- Уходиииии!
Меня разрывало от любви к ней и от боли за неё, и от невыносимой
боли за себя.
- Ну, впусти же!
И сбежал, перемахивая через ступеньки, через свою любовь.
Ночью замучили видения страданий Офры.
Ходит по комнате, плачет, ложится на диване, свернувшись и
подогнув под себя ноги, нерешительно поднимает телефон и бросает с ожесточением. Виртуал, сплошной виртуал!
На следующий день хотел и боялся позвонить.
Пугался ни упрёков, ни скандала...
Пугался, что не ответит, и зуд добиться от неё ответа замучает, буду
звонить и звонить возмутит молчание, оскорбит молчание.
Унижаться не желал, не желал выпрашивать, вымаливать.   

10.

Наступила ночь, упал в бездну.
«Уходи, уходи – уйду, подожди, дождёшься... Раньше не гнала, всё
нравилось, и в ресторане, и дома, и в постели. Да, не гнала. А теперь... а, понятно, разглядела, поняла – абитура не сделал, в универ не попал. Ну, как же, дурень необразованный! Презираешь меня, понимаю, понимаю. И что, наказывать? Может, не хотел ни абитуров, ни универов. Что они дают?
Охотку учителя отбили.
Это у них был коронный номер:
«И, как всегда, не справился с работой наш любимый... Кто? »
Девицы в классе: «Жооорик!»
Я вставал и раскланивался, руку к сердцу прикладывал, хотелось к
какому-нибудь, хоть к какому личику приложить...
Ночь прошла, с нетерпением ждал другую выговориться.
«Офра, Офра... Швы, швы, что ими бахвалиться...
Я тоже не каменный, раны тоже, ох, как чую, но молчу, презираю
нытиков.
Вот, пожалуйста, тебе, Офра.
Помнишь, к отцу я ездил, ну, который мне за день 10 евро платил. Но это не всё было — он доплачивал.
Влезал в ванну, нежился и пену в меня швырял, как в глаза попадало, веселился от души, я тоже смеялся. Полотенце ему подавал, за театр 5 евро получал...
Ну, и что, гордиться этим швом!? Что-нибудь изменится?
Офра, ты неглупый человек... »
Говорил, умолял, объяснял, и что-то сломалось, возненавидел чаевые,
и «Бутылочку с тарелочкой», а масла в ж.. не желаете!?
Поубивал бы всех.
Изводил себя каждую ночь признаниями, раскаяниями.
А, собственно, в чём я перед ней каюсь — наказать, отомстить за
муки, за несправедливость.
Мозг воспалился, мысли скакали словно бешеные, унять не мог!
До чего только не доходил в жутком виртуале: и в пропасть бросал, и от монстров спасал, и сам погибал, и из Сибири с золотыми слитками приезжал.
Сладкие, сладкие видения: она кается, рыдает, сожалеет.
Прощаю, с колен поднимаю, ухожу решительно и бесповоротно.
Ох, в такие минуты вскакивал с постели, судорожно хватался за сигареты, накуривался до сумасшествия, падал на постель, крутился и крутился. А днём как в тумане, без просвета, тело болело, не знал, куда лечь, куда сесть, что съесть.
Вдруг как ударили!
Идиот, ты что делаешь!?
Тебя никто не слышит и не знает, что извиваешься на сковородке, как
уж, ты один в своём виртуале. Она в своём спряталась, ей и дела нет, все попрятались. Жарься на сковороде, никто и ничто не изменится, тем более, она: не позвонит, не придёт, не напишет. Ну, что ты грызёшь себя, во имя чего и ради чего! О, Господи, любовь моя, оставь меня в покое!»
И в первый раз обожгла нестерпимая потребность поделиться хоть с
кем, услышать слова сочувствия, сострадания, понимания и прощения.

11.

Пошёл к писателю, к старшему другу.
Не удивился, налил чаю, я встревожился: обычно оживлённый и
заботливый, писатель сегодня сидел смирненько. Молчали, пили, вдруг он поднял голову от чашки и посмотрел, из-под очков его взгляд, как обычно, был грустным и просящим.
Я терпеливо ждал.
- Гоша.
- Да.
- Зачем ты это сделал?
И так мне больно стало.
- А что я сделал, что?
- С Тьярком.
Я вспылил, последние дни дали о себе знать.
- Он уже и здесь побывал!
- Кто?
- Кто? Отец Тьярка, этот старец безумный!
- Гоша, как ты... Я просто был там в тот день, у ресторана, на улице.
Терпение закончилось.
- Ну, ладно, мне пора, всего доброго!
Поднялся, поклонился, приложил руку к сердцу, поблагодарил за
беседу, удалился. Шёл по улице, останавливался, разражался смехом и дальше, куда глаза глядят. Прохожие по сторонам разбегались, пьяный, дескать, болтается, на полицию напрашивается.
Одну даму остановил, поднял руку и сказал:
- Никогда никому не верьте!

12.

По воскресеньям к полудню Берлин вымирал – редкий прохожий
оживлял появлением пустынные улицы, да и тот спешил как можно скорее преодолеть дистанцию, навязанную родными, друзьями, знакомыми с бессмысленной целью погонять вместе из угла в угол время.
Окна в домах накрепко закрыты – отгородились жители от недельной суеты.
Гоша усмехнулся — раздолье для зомби, заходите, что хотите, то берите, но меня не трогайте.
Именно в день отдыха повсеместного власть в городе переходила к зомби, которых расселили по кладбищам, подвалам, чердакам коварные забавники, скучающие за письменными столами.   
Так — не так, но иной раз казалось, свернёшь за угол — и бросится к тебе в драных лохмотьях толпа мертвецов с распростёртыми объятиями на раскоряченных ногах.
Гоша добавил деталь: « и усеянные трупными пятнами».
Сигареты за ночь кончились, на автозаправке купил пачку, подходил к дому, как услышал пронзительный женский крик.
- Али, Али!
Обернулся и увидел молодую турчанку.
- Али, Али!
Промчалась мимо, вдруг остановилась, размахнулась и швырнула в
бешенстве наземь сумку, гордо развернулась, направилась к нему.
Острые грани узкого лица, жгучие огромные глаза, трепещущее от
гнева, ярости или чего там другого тело смутили его. Стоял, поджидал, нервно подбирая нужные к случаю улыбку, слова и неожиданно разглядел, как далеко по дороге удалялся мужчина.
Женщина простонала, ринулась назад к сумке, в отчаянии пнула, раз, второй, он заметил, с каким откровенным упоением колотила южанка её.
Не выдержала та атаки, раскрылась, высыпались сигареты, браслеты, пузырьки, бусы, денежная мелочь и всякое другое, мелкое, непонятное.
- Али, Али! – жалобно воззвал голос.
Мужчина непреклонно, бесповоротно уходил от крика, от сумки, от
рассыпанной мелочи.
«Вот оно, женское счастье».

13.

В понедельник пошёл в банк.
Она стояла у дверей, с радостной улыбкой указывая посетителям
нужного работника.
Встал в очередь, перед ним пятеро.
Хмуро взглянула.
- Слушаю вас.
Помолчал, улыбнулся, ответил:
- У вас на счету год моей жизни, верните его мне, только один год, об
остальном не прошу.
Офра посмотрела с равнодушной брезгливостью.
Закричал:
- Опять молчишь, говори!
Люди повернулись, она с ненавистью пыталась вырвать руку. И он
понял, ещё секунда — и ударит, ударит со всей силой,  что скопилась в нём за годы разочарований, обид, унижений.
Ударит в лицо, ударит всю, растопчет, раздавит.
И сказал.
- Мы все, понимаешь, ВСЕ, придёт время, умрём!
- Не возражаю.
Она, помедлив, обратилась к нему.
- Гоша!
- Да?
- Почему ты боишься?
- Чего я боюсь?
- Всего, Гоша, всего.
Под ногами замешкался старичок, за деньгами, видать, пришёл. Гоша
осторожно, как мог, отстранил его и выскочил из банка.

14.

Что там ни говори, а я принял правильное решение: пошёл на курсы
вождения, не самолётов, не питайте иллюзий, машин. Луиза мечтала о наших поездках на BMWушке в Париж, в Мадрид, в Рим. Я в них ни разу не был, она тоже, хотелось свозить. Мы же сошлись с ней, мама довольна, моя мама.
Началось всё с поминок.
В конце октября друг хозяина Алекс, видный владелец трёх
автосалонов в Берлине, созвал друзей на кончину матери. Полгода назад привёз старушку из Киева, раньше-то всё не до неё было, а она взяла в столицу Германии приехала и умерла.
Чинно гости входили, чинно садились, чинно переговаривались. Под
50 набралось, подарки-то не нужны, взносы не нужны, всё уплачено – как не прийти. Алекс встал, помолчал, поднял рюмку и заявил, что мама «колбаски да сырку» вдоволь за свою жизнь не смогла поесть, «так что угощайтесь вы, гости мои дорогие! Помянем маму...»
И прослезился, и водка полилась рекой, а я метался от стола к столу, вьюном крутился. Луиза собирала пустые тарелки, уносила на кухню, они всё ели, ели.
Алекс багровел, стучал вилкой, вопил: «Кельня, где кельня?»
Я подлетал, он толстым пальцем на столы – почему мало, где оставил холодец, сволочь, себе унёс?
Гости разошлись уже за полночь.
Алекс на выходе уставился на меня, заявил, что сейчас подлецу яйца
отвернёт, руку протянул к штанам. Луиза застыла. Я почтительно склонил голову, расставил широко ноги и не спеша расстегнул молнию. Алекс раскачивался, удерживаясь с трудом на ногах, сынок его, колобок с ушами, зашёлся от смеха, попытался стащить с меня джинсы, любознательный ребёнок, я не двигался.
Алекс отшвырнул сына, достал пачку денег, потряс ею передо мной:
- Ты чо выё..., фрайер, на, держи.
Я ни слова, смотрю ему в глаза, вежливо улыбаюсь.
- Не хочет, и не надо, - бросил на асфальт.
Жена Юля, имя-то какое, прям Жюли, и сын оттащили, увели под
руки отца-мужа к машине, колобок вернулся, подобрал бумажки, уехали.
- Пидор македонский, - я сплюнул и размазал ботинком Алекса,
вечер, поминки.
- А почему «македонский»? – Луиза расширила глазки.
- С Македонии потому что, - я был краток.
Она сомлела.
- Боже, какой ты умный, Георгий, какой ты умный.
- Не все так думают.
- Да дуры, они, дуры! - обхватила и прижалась ко мне горячим телом.
Я не сопротивлялся, помолчали.
- Как часто стали люди умирать, и хорошие люди, - вздохнула Луиза.
- Да.
- Мир изменился!
- О, да.
- Всё стало так страшно!
- Конечно, - заверил я её, - не берегут люди друг друга, не ценят тех,
кто их любит. Потому и гибнут, как мухи.
Луиза крепко, очень крепко расцеловала меня.
- Только не я.
И подумал я: а ведь поминки-то свершились, похороны закончились,
белые цветы на могилку брошены, гости разъехались. Что ж я с гробиком-то бегаю? Всё, пора и обустраиваться, пора.
Так и пошло.
С Луизой вместе обслуживали свадьбы, праздники, вместе выбегали
перекурить, вместе вышучивали гостей ресторана: «Кабанчики, подколоть бы!» Что богатые, что бедные, что русские, что евреи, что немцы – все, как на подбор, необъятных размеров. Где только костюмы себе заказывали, Луиза жалела их жён: «Посмотри, какие жирняки мужья-то, наели себе животы, как с ними справляться, сплошь импотенты», - и страдальчески морщилась.
А так жаловаться было не на что.
Спорт, учёба, дом, хозяин глаз не спускал, я старался. Денис зашёл,
догадался всё-таки, что без меня не прожить, слезу пустил, назвался другом, я устроил его к нам, после работы почти каждый вечер с ним сидим у нас, болтаем обо всём, что в голову взбредёт. Долг ему простил, что с него взять! Как-то вспомнил моего плешивого ухажёра, был такой гриб-поганка. Да исчез он, больше не появлялся, нашёл кого-то или его нашли. Свято место пусто не бывает. Мне-то какое дело?!
С Луизой по интиму встречались редко, честно говоря, это было
неплохо. Она до смерти боялась родителей, врала им, что ночует у подруги, сама ко мне. Но обманывала напрасно –  приходила и ничего мне не давала, смысла в её посещениях не было, да и спать я люблю один, вразмашку на постели. Конечно, как только пришла — я за дело: трусишки стягивал, на коленки вставал, целовал. Она ни в какую, я на пределе, чуть не в драку. Она в слёзы: «Я тебе не проститутка, я девственница, никто не трогал». Никогда ни от кого такое не слышал! У меня гормоны к горлу подступали, дыхание перехватывало, синел. Содрогался как в припадке, она смотрела, помогала рукой.
Стояк кончался, я лежал без движения, ни до кого и ни до чего было. Она ластилась, успокаивала, дескать, «питет» или «пицет»  -  иностранное слово, дескать, тоже хорошо. Сколько раз доводила до предела, разряжала, мог привыкнуть, сказал о кондоме, хотя сам не переносил резинки. Как-то, помнится, попробовал — исплевался.
Она и тут струсила, прорвётся – залетит.
И прощай, мой Гошенька!   
«Всё должно быть как у людей! Меня убьют, если узнают».
Губы надувала, чем я недоволен, другим парням нравится «пипет»
или как его там. Так что от интимных встреч я уклонялся. После свадьбы, сказала, буду полный хозяин. Даст ему волю: буду по стеночкам её водить своей палочкой и щекотать.
Так и сказала, дитя, честное слово.
Ну, а если откровенно, меня секс никогда и не интересовал, просто
надо же понимать: раз лёг с женщиной в одну постель – так делай хоть что-нибудь, не позорься, ждёт мадам! О Луизе трудно было сказать, чего ждала, зачем приходила. При встречах жаловалась, словно больше говорить не о чем было: как потолстела, никто не любит, некрасива. Я уверял в обратном, она приникала: «Толстая же, пощупай, какая толстая!» Попросила называть её Лизи.
Мой босс, папаша её, был всем доволен, а, заметив, что я ещё и не
нахал, совсем подобрел, намекнул, что у него три машины, а ему нужны только две. Я понял и принял срочное решение пойти на курсы вождения, пригодится. Уже два месяца хожу. С практикой неплохо, теория измучила, и учу, и зубрю – ничего не запоминаю.
В последние недели пришлось и учёбу отставить, и вождение: заказы
посыпались со всех сторон, все желали провести праздник по-человечески. Хозяин дал Гоше важное задание: разбросать гостей по дням до Рождества. И он на четыре недели установил строгую очередность: каждой группе по 3 часа, не больше, затем следующие. Никто не возражал, и поток гостей не кончался, и Гоша с Лизи с утра до позднего вечера не выходили из ресторана.

15. Рождество

На третий адвент заглянул к ним в ресторан писатель и застыл на
пороге от бушующих посетителей, хотел повернуть назад, но Гоша заметил его.
- Забыли вы про нас, забыли, – пропел он ласково, - не заходите, не
звоните, не пишите. Как же так, нехорошо, - укоризненно покачал головой.
Писатель смутился, не зная, что и ответить. Гоша указал ему на стул
у небольшой сцены в углу ресторана. Певец пел, ножи-вилки постукивали, гости веселились.
Лизи поднесла чашечку кофе.
Спустя какое-то время, Гоша, принебрегши законами ресторана,
вывел писателя перекурить.
- Это она?
- Да, - Гоша не таился, - а как вы догадались?
- Не знаю.
Гоша улыбнулся.
- Я восхищён, - сказал писатель.
- Очень приятно.
- Извини, я не о ней, о другом, - писатель смутился, - резвый ты
парень, с таким мастерством угодить каждому не всем дано, - добавил писатель.
- У каждого свой профиль, - возразил Гоша.
Писатель покачал головой:
- Я не осуждаю, что ты... Но тебя же никто не замечает, не видит...
- Прекрасно, в этом и есть профессионализм истинного кельнера. Ну,
ладно, мне пора!
Писатель поспешно достал кошелёк, Гоша поморщился: он тяжело
переносил вид потасканных бумажников.
- Ну, что вы, спрячьте, всё уплачено, заходите, не забывайте!
С сожалением посмотрел вслед удаляющемуся пожилому мужчине:
трудиться надо, родной мой, трудиться для достижения целей, и очень, очень упорно. Он это хорошо усвоил и всё продумал. Приглядел, какого цвета и какого качества будут новые шторы в ресторане, обязательно бар перестроит, снимет люстры со стеклянными висюльками, уберёт сцену и поставит рояль, посуду купеческую напрочь выбросит, пригласит поваров-профессионалов, и уж затем таких, как Алекс с друзьями, и на порог не пустит. Жизнь идёт, всё к лучшему, кто бы сомневался, бутыль voll.
Они выпросили выходной и под Рождество пошли на ярмарку. Лизи
призналась, что не видела ещё католического праздника. Было бы грешно не показать его. Вот и пошли.
Такой Phantasie, как в Берлине на день рождения Иисуса Христа ни в
одной стране не могло быть. И не от истовой веры то исходило, от другого. Всюду по  причудливым уличкам временного городка из ларьков, по щелям между ними сновал изголодавшийся по веселью народ. А утолить голод и жажду было чем: на прилавках сосиски печёные, варёные, с майонезом, горчицей, без того и другого. Яблоки в шоколаде, без шоколада, вафли, мороженое, и мясо, мясо, мясо. А от музыки в голове сплошной рёв, и хохот отовсюду. Гоша с Лизи, Валей и Денисом обследовали почти все улички базара, заглянули почти в каждый киоск, примерили почти всё подряд, угостились всем. Уже и смотреть ни на что не могли. И на каждом шагу ёлочки, ёлочки, ёлочки, с гирляндами и без гирлянд, малютки и великаны.
Далеко, очень далеко запела скрипка. Слабый голос её тронул слух. И
побледнел Гоша, и похолодел Гоша, и не медля ни секунды ринулся на зов. Под ноги попадали жаровни с картошкой и горелым мясом, прилавки с кошельками и шапками, столы с бутылками. Люди, люди стояли на пути и бранились, не уступали, чуть не до кулаков иногда доходило дело. Вопли Лизи, Дениса нагоняли, пытались вернуть. А он прорывался к скрипке, обмирая от ужаса, что смолкнет она и не достигнет он никогда желанного. 
Как ни метался, как ни блуждал, но скрипка привела к себе.
На краю разухабистого гомона и буйного веселья возникла из тьмы
знакомая сосна, та, которая умела говорить. Увидев Гошу, отшатнулась, он умоляяюще сложид руки на груди, дыхание затаил в ожидании суда. И она, помедля. молча отодвинулась.
Открылся ларёк, бревенчатый и небольшой. На столе горели свечи, грудами лежала красная летняя ягода клубника. Он вдохнул её девичий аромат, рассмеялся и целую пригорошню ягод забросил в рот, ещё одну. В полутьме играл скрипач, тот, из подземного перехода, но не по умершим, а по живущим, потерянным и не найденным. На стуле примостилась девочка в красном пальтишке. Чёрных глаз не сводила со скрипача, он играл, она подпевала.
И как в тот вечер у Гоши сдавило сердце, в муке покачнулся, земля ушла из-под ног, упал на колени. Ахнула девочка, бросилась к нему, под руки подхватила, поднялись.
Он низко поклонился ей, скрипачу, ягодам, свечам, выгреб деньги из карманов, не пересчитывая, положил на стол. Обогнул ларёк, прикоснулся к сосне ладонью — не ответила, вновь руку к стволу поднёс, не дрогнула.
Ступил на шоссе.
Всё осталось позади.
Пусто, никого, только машины ровным строем шли мимо.
Посыпался дождь, мелкий, злобный.
Гоша ничего не видел, ничего не слышал, дела не было до других.
Он нёс Офру на руках, спешил — могла промокнуть. Склонился, от
дождя закрывал, в лицо глядел, пить, пить глазами, напиться, выпить до конца, никому не оставить. Стремительно поднялся по лестнице, дверь открыл, вошёл, на руки взглянул — пусто, привиделось, какая-то глупая мистика.
Лежал в постели, ни о чём не думал, ни с кем не спорил. А о чём
думать, о чём спорить, кто-то уже всё решил за него. Не мигая, смотрел в потолок, мирно заснул. Щёлкнул замок, Гоша проснулся, затаил дыхание — Офра, только она имела ключ от квартиры и от него.
Вошла, разделась и вскользнула ко мне под одеяло. Дрожала вся,
волосы, лицо, руки, ноги мокрые, сердечко билось, часто, оглушительно громко.
Дождь, в городе лил проклятый дождь. На Рождество дождь – это по-немецки.
Она прильнула ко мне, приникла, обняла тонкими руками и замерла. Голова её покоилась на моей груди. Не дышать, не спрашивать – молчать. Я замер и заплакал первый раз в жизни. Страшась залить её слезами, застыл, не двигаясь, уткнувшись подбородком в мягкие пушистые волосы.
И заснул, и забыл, кто он, что он и зачем он. Утром при свете солнца
обнаружил рядом на столике ключ от дверей, мой подарок. И остался с ним один на один.

16.

Гоша закончил курсы, шеф подарил ненужную ему третью машину,
лучшему работнику ресторана. Оба при вручении ключей сияли.
В то воскресенье ресторан для посетителей закрыли пораньше. Праздновали день рождения хозяина. Собрались лучшие друзья и
лучшие друзья лучших друзей. Зал был переполнен. Солидные люди и веселились солидно, по кругу поднимали тосты, сдержанно разговаривали, плотно закусывали, иногда взрываясь смехом от удачной и меткой шутки. Время сменилось, на небольшой сцене в углу возник юноша в бороде, усах, с обритой головой и запел.
Гости, заполненные по горло едой, напитками, алкоголем, встали в
круг и затанцевали. Мужчины крепко стояли на занятых местах, трудная жизнь приучила, и умудрялись раскачивать жирными бёдрами не только налево и направо, но и взад-вперёд. И по орбитам своим вокруг каждого крутились лёгкие дамы, взвивая руками, волосами, юбками.
Каких только песен, каких только танцев не было.
А на «Хава нагила» шеф вдруг под одобрительный смех вытолкнул любимчика Гошу, надев ему на голову кипу. Мальчик поначалу стеснялся, неловко подпрыгивал, затем под крики вошёл в раж и ретиво отплясывал чужеродный танец, не будучи не только иудеем, но никто даже от скуки не удосужился обрезать парня ни в детстве, ни в юности. Да и посетители с гиюром никоим образом никогда не связывались, сведений о нём не имели.
Рады были бы тоже пуститься в пляс, настолько задорно разделывал
он еврейский танец, когда, где, у кого учился – природный талант, но ещё раз повторяю, крупные тугие животы не позволяли на унитазе без греха нужду справить, а уж вприсядку ходить заказано...
Лишь подхлопывали да подтопывали, глядя на юного кельнера.
За окном раздались злобные вопли: «Ах, вы, еврейские морды»!
Шеф направился к выходу, махнув полной ручкой с короткими пальчиками:
- Ублюдки — балуют.
На том царском жесте время жизни хозяина и закончилось.
Чем били несчастного, мед экспертиза утром не могла по трупу
определить.
Звякнули и рухнули стёкла в окнах, влетели бутылки, гости обоих
полов вспыхнули.
Во все века распространённой забавой было сжигать людей живьём,  традиции безудержного веселья сохранились и бережно поддерживаются.
...Гоша сжался в комочек, надеясь на спасение.
Остальные заметались, страшно подвывая.
В несколько секунд растекшееся пламя поглотило всех, никого не
пощадило.
Писатель смотрел на то, что осталось от кельнера.
- Гоша, прости, а, прости, родной мой — я не хотел!