Мухи

– Прошу прощения, – задыхаясь от длительного полета, еле выговорила большая черная муха, – я чуть не налетела на вас. От усталости лап совсем не чую ужж под собой. Думала: все, мне конец.
– Да ладно, чего там, я не в обиде. Я с самого детства привычная к разным драчкам и потасовкам. У нас всегда дерутся за еду, – ответила ей муха с зеленой спиной. – А что за спешка была у тебя? Чего так долго летала без остановки?
– Ох, дайте сначала дух переведу! – часто дыша, ответила черная муха. – Ведь еле лапы сегодня от воробья унесла. Ужж думала все, жжизнь к концу подошла, не успею закончить свой шедевр, свою гениальную работу. Чудо какое-то от смерти спасло.
– Ой, слова какие-то незнакомые все говоришь. Третью неделю живу, а не слыхивала слов таких ни от кого. И что это за шедевр за такой? И чем этот шедевр пахнет и какой он на вкус, скажите, не откажите? А воробьи – уж точно, такие препротивные, настырные птахи! – согласилась зеленая муха. – Так и норовят нас к себе в желудок отправить!
– Так вы муха еще молодая, неопытная. С мое пожживете, не то узнаете.
– Ничего себе молодая, тоже мне сказала! – явно обиделась зеленая муха. – Семнадцатый день сегодня пошел. Из моих братиков и сестер уже почти никого и в живых-то не осталось. Интересно узнать, а сколько тебе дней от роду?
– Эх, молодежжь! Сколько мне дней, сколько ночей? Страшно об этом и подумать! Восьмой месяц уж, голубушка, побежжал, – почесывая лапки друг о друга, с гордостью ответила черная муха. – Девять кладок успела отложжить. Без малого двум тысячам личинок жизнь подарила. Понятно?
– Как восьмой месяц? – страшно удивилась зеленая муха. – Не может быть! Мухи  на свете столько не живут! Ты точно обманываешь меня!
– Что вы говорите, что б я обманывала! Никогда! Ни за что! – возмутилась черная муха. – Я появилась поздно осенью и через пятнадцать дней в доме одном приличном за обоями спать залегла, да так до весны там и пролежжала. А весной только солнышко чуть пригрело, и я на лапках и на крыльях уж вновь.
– Бывает, везет же отдельным мухам! – озадаченно, с досадой и большой завистью сказала зеленая муха. – Мне вот до спячки точно не дотянуть. А ты действительно муха-старожил. Так о каком шедевре ты так сокрушалась недавно?
– О, это очень длинная история, но вам я о ней, так и быть, расскажжу, – уже немного отдышавшись, проговорила черная муха. – Я уже сказала, что холодное время я проспала в одном теплом местечке за обоями, а когда весной проснулась, то обнаружила, что живу в доме художжника, который разноцветными красками рисует разные картины на холсте.
– Вот уж чудное занятие! – воскликнула зеленая муха. – В жизни не видывала таких  странных людей. У нас в деревне такой ерундой никто не занимался.
– Ах, так вы из деревни? – почесывая лапку об лапку и крутя головой, уточнила черная муха. – Я ведь тоже в сельской местности родилась, но потом вот в город перед самыми холодами перебралась. Это, моя дорогая, город, это совсем другое дело. Именно здесь я к искусству жживописи и приобщилась.
– Это каким же таким боком ты, говоришь, приобщилась к этой самой живописи почтенной? – упрямо спросила зеленая муха.
– Да сначала я издалека наблюдала за художником, когда он работал, а потом и поближе к картинам его спускаться начала. Интерес у меня появился. На столике-то у него много вкусного всегда лежало. И крошки от хлеб,а и разные фрукты, и колбаска пахучая. Он отойдет, а я тут как тут – на бутерброд с колбаской и перелечу. Ползаю, как по поляне лесной, под лапами везде вкуснота неимоверная. Настроение прекрасное! Кладку личинок на бутербродик и отложжу невзначай. Жжить и жужжать так и хочется! А когда он возвращается и снова к делу приступает, я уж подальше заблаговременно отлетаю и наблюдаю за его работой издалека. А то, не ровен час, газетой или журналом каким толстым вдруг шмякнет по столу. Многие из моих знакомых неосмотрительно зазевались, и нет их уже в живых. Лишь мокрое место от них осталось. Безоглядная жадность к добру не приводит, – наставительно поделилась черная муха. – Жжадность и обжжорство плохие советчики. Нужно все время быть настороже.
– Ой, странная ты какая-то! – покрутила головой зеленая муха. – Мы вот с подругами иногда на свежий навозец опустимся, а вокруг никого. Тишь, благодать! Так чего тут отказываться от еды, чего жадничать?! Все свежее, теплое, как булки в пекарне. Пузцо набьешь и в какую-нибудь щель подремать залезешь… И коровы не жадные, и мы жирок нагуливаем, глядишь! На свежем воздухе аппетит как у птицы! На коровью лепешку иногда нас штук тридцать-сорок собирается. Еды хоть отбавляй! Всем хорошо, все в достатке. И при чем тут жадность, да это жизнь так устроена. Нет, мне тебя не понять! – вздохнула деревенская муха. – Ну ладно, давай про свое искусство толкуй, а то чувствую: в брюхе все сильнее сосать начинает, пятый завтрак пора принимать. Пятнадцать минут без еды, это никуда не годится!
– Ладно, давайте не будем отвлекаться от темы искусства, а то не успею вам рассказать, – недовольно заявила черная муха. –  И у меня жжелудок ужже намекает, что давно бы тоже перекусить пора. Так вот, художник этот все портреты разных людей рисовал и частенько к водочке прикладывался. Но работы его продавались неважно. Дома он сильно ругался на несговорчивых покупателей, что ничего те в живописи не смыслят, не ценят его работы, как полагается. И решил он однажды от этого самого портретного дела совсем отойти, раз денег оно хороших не приносит, а заняться новым направлением… – муха задумалась, – ну, вот все это заковыристое слово сразу и не вспомню. Сложное очень оно. Аб…трак…сионизм, кажется, – неуверенно произнесла она. – Последнюю часть я от музыканта одного, скрипача, частенько слыхала раньше, когда у него с недельку в доме жила. Не уверена абсолютно, но очень на это похоже. Да ладно, черт с ним, с этим злосчастным направлением. Короче, натянул он на подрамник новый холст и задумался надолго, а что же на нем изобразить. А я в это время по его бутербродику хорошенько и прогулялась, а потом и на холст перебралась. Очень от холста чем-то вкусным тянуло, похоже, что рыбой какой-то копченой. Ужж такой славный дух, такой замечательный, что никак невозможжно вдалеке от него усидеть! Прямо слюнки так сами по себе и текут, а лапки так сами туда и бегут! И удержжаться опять же никак, моя дорогая, невоззможжно! Ну, думаю, дай по чистой пахучей материи-то поползаю, погуляю в свое удовольствие, может, чем и художнику невзначай помогу. А он все ругался, да здорово к водочке прикладывался. А потом как начал в меня красками со всей силы бросать! Намешает красок, на кисть наберет, да как швырнет с размаху на холст. Еле от красок его успеваешь увернуться и улететь. Вот уж таково из себя это новое направление в живописи. Накидает красок на холст, отойдет, прищурится и глядит придирчиво на свою мазню. А потом вдруг опять как кинется из тюбиков разные краски выжжимать. Выжимает, выжимает, а сам при этом приговаривает: «Художник в картине, как Бог во вселенной – многоцветен и вездесущ!» Любимое его выражение, я заметила. Как водочки выпьет, так обязательно его произнесет, а бывает, что и несколько даже раз повторит. А еще любит повторять, словно сам себя убеждает, что… форма в картине не должна давить на содержание. Вот такие странные опять же слова, совсем непонятные для меня… А выжатые из тюбиков краски намешает-смешает и думает, а куда бы их теперь зашвырнуть. А я тут как тут, по холсту-то и ползаю, и указываю ему, как дальше этот самый шедевр продолжать. Частенько и кисть вместе с краской в картину ко мне прилетала. Ох, скажу я вам: уж такое опасное это дело – искусство!
– Да, непростая у тебя работенка, не позавидуешь, честно, такой. Риск уж очень велик: а вдруг не промажет, а попадет... Так скажи, а все-таки что за слово такое «шедевр» этот почтенный, подруга? – застыв на время, спросила зеленая муха. – Какое-то головоломное и непонятное совсем для меня словцо.
– Ну как вам сказать, как объяснить, – задумалась черная муха, почесывая лапкой брюшко. – Я думаю, что многокрасочная большая и даже выдающаяся по замыслу работа. Художник сам частенько, когда прилично к водочке приложится, так свое новое произведение называл. Допьет бутылку, ходит перед своим творением, покачиваясь и икая, и громко твердит, что пускай людишки жждут с нетерпением его гениальный шедевр, а пока он еще не поставил на нем свой последний и лучший мазок.
– А когда же он его думает, этот мазок-то, поставить, подруга? – с интересом спросила деревенская муха.
 – Ну, а кто его знает, уважжаемая. Он пахучий холст весь краской своей заляпал, так теперь уже не тот и дух совсем, как раньше, а слабенько так тянет, отдаленно напоминая первоначальную вкусноту. Раньше-то ползаешь по холсту, словно в духах каких шикарных купаешься, а теперь только пару местечек и осталось, где можжно немножжко понежжиться изредка, лапки и крылышки поразмять. Он эти места отчего-то не так сильно забрызгивает, видно, про запас бережет. Я туда каждый день отправляюсь, пока нет его, а то вдруг не согласится с моими указаниями и залепит их толстым слоем красок совсем. Он даже и название картине новой придумал: «Вселенским бунтом» называется она. Вот как мудрено обозвал!
 – Ну мне этого, соседка, уж совсем не понять. Вот чего мне, к примеру, против навозных жуков воевать-бунтовать, если они там поселились на время и их оттуда не выжить ну нипочем. Бесполезно! Ничего этим увальням своим бунтом не докажешь. Они, как тракторы по полю, навоз бороздят. Это все равно что против сильного ветра лететь, только устанешь, из сил выбьешься, а толку, глядишь, никакого. Ну ладно, хватит болтать нам с тобой об искусстве, есть хочется – прямо невмоготу. Брюхо подвело, больше терпеть не могу. Давай-ка полетим, подруга, с тобой вместе, за компанию, и перекусим. Приглашаю. Есть у меня про запас лепешка одна коровья в укромном местечке, под лопухом здоровенным, тенистым припасена. Вырос лопух моментально и спрятал эту лепешечку там под собой. Мало кому из нашего брата о ней известно. Лепешка приличная. Сама понимаешь, еды там невпроворот. Что ни говори, а люблю я коров, уж такие они добрые на еду животные! – удовлетворенно заметила зеленая муха. – Ну что, согласна ли, муха-искусница?
 – Ну а что, вы, пожжалуй, неплохое мне дело предлагаете. С большим удовольствием перекушу, а потом уж и к художнику наведаюсь, – энергично потерла лапки друг о друга муха. – Знаете, он теперь очень редко колбаску-то стал прикупать, скупердяй. Чаще черный хлеб, соль да лук зеленый противный. Ужжасно жжаль, конечно, что рацион до такой степени оскудел, очень обидно, но, похоже, что быстрых положительных перемен не дожждаться. Все течет, все изменяется, и не в лучшую сторону! Краски же его совсем не съедобны, и пахнут неаппетитно. А испачкаешься в них, так лапки потом еле отчистишь. Такое терпение на это занятие нужжно! Ладно, согласна, в гости так в гости, давайте вместе туда полетим, – сказала большая черная муха, и оба насекомых, сорвавшись с места, с легким жужжанием быстро скрылись из вида.