Нравственный эксгибиционизм

                Любовь штука такая, о ней хочется громко  кричать на весь мир, чтобы все знали,   что любишь  и  что любим,  о ней хочется молчать, тихо любя,  когда для двоих и молчание,  это признание в любви,   о которой никто не должен знать,  чтобы  не сглазить столь чуткое и сокровенное, как порвать на части нежный цветок только что возродившийся к    жизни, потому к себе лучше никого не подпускать и  не допускать.   Любовь, это  штука такая,   но в  любом случае любовь,  это всегда дело двоих.

              Вот и эти двое Марсель и Мариса тоже любили друг друга,  страстно и до умопомрачения. До такой степени, что не было сил молчать,  сдерживать свои порывы любви даже на людях и потому они говорили.  Нет,  не кричали,  будто это был праздник этих двоих,  а  говорили. Тихо и спокойно, без надрыва  и эмоций,  публично признаваясь друг другу в чувствах,  ведя беседы на только им понятные темы, когда и третьи были не просто лишними,  они были в неловкой ситуации,  ведь говорили эти двое. Вроде для всех,  но заранее вычленяя посторонних из этих обоюдных бесед на публику,  создавая бесконечный,  пролонгированный неловкий момент для всех окружающих, которых делали невольно или намеренно соучастниками не просто своих интеллектуальных разговоров,  а своих чувств и признаний в них,  когда это есть дело всё же  двоих.

    Тем не менее,   им мало было друг друга, хотя в свой круг они никого не допускали, отгораживаясь от людей и одновременно демонстрируя свои чувства всем,  что уже было  больше  похоже на нравственный эксгибиционизм,  где нужны были люди,  те самые зрители или наблюдатели твоего душевного, уже не физического стриптиза,  для получения собственного  удовольствия,   правда, не спрашивая, а хотят ли они, эти люди быть наблюдателями вашего  духовного чувственного  стриптиза,  а это уже походило на банальный эгоизм,  на нежелание считаться с  другими,  которые в то же время нужны были тебе до зарезу, иначе удовольствия от любви ноль. Но  нужен ли ты им?

     Вот и Марсель и Мариса  плевали на окружающих. Просто любили на публику и всё. Не спрашивая, хотят ли свидетели их обоюдных чувств быть наблюдателями, желают ли они того нескончаемого неловкого момента, в котором не были добровольными участниками. Их втянули. Нагло и бесстыже. Жутко эгоистично.  Начав обнажать свои души  на людях.   А ведь души не всегда бывают красивыми, не всегда  чья-то внутренняя  красота радует глаз, хотя бы потому,  что другому она  не понятна, но ты вынужден насильно любоваться тем, что тебе вовсе не по  нраву, слышать хвалебные оды  уму и таланту этих двоих, походивших на кукушку и петуха, хвалящих без меры друг друга. Или похожих не на героев басни, а  на тех двоих датских комиков из немого кино, которых называли  Пат и Паташон, но не тем, что дополняли друг друга,   как  эти герои ушедшего почти в небытие  бессловесного, но чувственного кино, когда,  один по имени   Пат был  высоким  и худым, задумчивым меланхоликом, а   Паташон, наоборот,  в противовес другу,  был  низеньким толстяком, подвижным и шустрым, и вдвоем они  составляли весьма гармоничную пару, нет же, Марсель  с Марисой  выглядели   со стороны  только  жутко смешными и комичными и совсем не немыми, но при этом казалось,  будто это  две инфантильности  пытались восполнить пробелы в своих чувствах и потому выставляли их напоказ, считая, что созерцатели их эксгибиционизма смогут своим негласным присутствием  заполнить  пустоты, те самые эмоции,  и просто воссоздать  наличие той   самой  любви, которая всё же является делом двоих.

       Двоих, а  не когда её выставляют на публику,  будто торгуя ею, предлагая оценить,  насколько она хороша их любовь и они в ней, Марсель и Мариса. Люди уже не молодые, за плечами которых осталась  не короткая и не  простая жизнь.

        Мариса была старше Марселя, она  уже успела   побывать замужем и родила   двоих детей.  Но  их объединяла общая родина, Советский Союз. Потом  Мариса  вместе со всеми советскими евреями покинула пределы той,   ставшей чужой теперь для неё,   территории, и направила свои стопы  в землю обетованную, а  вернувшись через  десять  лет обратно,    уже здесь,  в новой России и  повстречала  своего Марселя.

      Общие интересы, почти  общая или одинаковая   судьба  бывших советских граждан,  по сей день отдающих дань тому строю, всё это свело их вместе, и вместе они начали торговать своими чувствами, предлагая всем и каждому  поучаствовать в их любви, всем тем, кто даже не хотел, он их даже не знал, Марселя  и Марису.  И,  тем не менее, их  непрекращающиеся слезливые признания в любви, те самые взаимные хвалебные оды  петуха и кукушки,  обязаны были оценить по достоинству совершенно посторонние люди, даже не заплатившие за этот аукцион безоблачного счастья, где главным лотом, выставленным на продажу,  была их любовь.

          —     Молодец, Мариса! —    Писал любимой  на каком-то сайте в интернет-пространстве  Марсель. — Это  достойный ответ всем твоим недоброжелателям!  —     С гордостью за любимую и со  значением одновременно  добавлял он и продолжал, почти не переводя дыхания, свою хвалебную речь в адрес Марисы, противопоставляя её другим:

             —     Люди бывают порою настолько несовершенны, что, видя чью-то верность и преданность, пытаются возвести хулу на обладающего этими прекрасными качествами, порою из чёрной зависти, а порою    —   просто из лютой ревности к тому, чем не будут обладать никогда, ведь для того, чтобы добиться чьей-то реальной взаимности, нужно быть по-настоящему бескорыстным.
 
    Говоря о бескорыстии и прочих прекрасных человеческих  качествах,  Марсель  имел в виду, конечно же, только   самого себя и свою   Марису, ведь иные люди, не будучи в отличие от них  двоих совершенными,  не входили в круг их таких интересов.  И потому он уже продолжал  дальше,  перейдя к   душам,  за которыми  ничего нет,  ни-че-го,   кроме единственного   желания заполучить недоступное им,  с помощью    козней. Теперь, эта фраза про козни и бездушие людское  подразумевала под собой   непревзойденный и непризнанный никем  талант Марисы, как поэтессы и как человека.  Будучи и сам поэтом, сочиняющим в основном,  стихи о своей бесконечной  любви, понятное дело к кому,   он всё же  в отличие от своей любови,  был более не сдержан в проявлениях своих чувств, тех, которые    выставлял на показ, и потому говорил много и эмоционально. Его эксгибиционизм принимал    на людях всё более  чувственную форму, он как бы стимулировал его к ещё  большим и к  более   сильным  выражениям эмоций,  в отличие от   своей  половины, которая была  более скупа    в эмоциях и похвалах своему великовозрастному Ромео, что не отменяло их схожей   сути, такой вычурной любовной патетики.
 
     Они были,  как два хороших актёра, вышедших под бурные аплодисменты на сцену к зрителям, и потому,  ещё больше вдохновившись   идеей состоявшейся несправедливости в отношении  Марисы, Марсель  продолжил, говоря ей и всем присутствующим на  этом представлении  про чужие мерзкие души:


          —      Их сразу видно по поведению, ибо они всегда пытаются навязать своё, показать своё  маленькое гнилое «я», поставить себя выше других, выказывая подлую авторитарность. А любовь ведь не знает авторитарности, она принимает людей на равных, ставя их на равновесные чаши весов.

        —   Спасибо тебе, Мариса,   за твои верные чувства! – Добавит напоследок он, не нарушая начатой патетики в тоне,  на что услышит сказанное на весь зрительный зал от напарницы в этом спектакле чуть ли не одного актера, настолько схожи были их слова и мысли, они просто  дули  в одну дуду выученные наизусть фразы:
 
       —   Я очень рада. Спасибо и тебе, Марсель, — ответит ему  его пятидесятилетняя Джульетта,   на самом  деле  выводя   эти слова своей    пухлой рукой на экране дисплея, нажимая пальчиками на белые буковки на чёрного цвета клавишах. — Спасибо  за то,   что всегда в меня верил и вкладывал в меня всю свою душу!

            Подписывалась Мариса,  всегда   одинаково скучно и чувственно одновременно,   используя почти шаблон со словами  «С большими ответными чувствами…» тут уже  без  особых фантазий на тему признаний и любви,  при этом  по обычаю   заранее выкидывая всех участников этого нравственного эксгибиционизма за борт их личного корабля, который не понятно было, то ли терпел крушение, то ли  ему не хватало попутного ветра, чтобы полностью надуть паруса и унести  этих двоих подальше от посторонних  глаз, и потому они снова и снова признавались прилюдно  в любви:


                —    Интересный у тебя образ мыслей. Никогда нельзя предугадать,  как ты построишь мысль в тот или иной раз.

    Это снова рука Марселя, написавшая предыдущие и  последующие строчки.

               —    Что я могу сказать?  Рад, что ты со мной счастлива. Это и для меня большущее счастье!

На что эхом звучало женское начало тоже во взаимной письменной форме, по всему было видно, что эпистолярный жанр им обоюдно приятен:

               —    Спасибо, что любишь.

      А люди тем временем читали, и смотрели, смотрели и читали, так полагалось  и у этих двоих, любителей нравственного эксгибиционизма,  не допускающих никого в свою дружбу третьим лишним.


    Потом они уже   вместе, в один голос, старым дуэтом  и  снова  на люди,  ударялись в совместные  воспоминания,  так требовал сюжет их любовного романа, в которых   Марсель начиная с романтичного «Ты помнишь?»,  продолжал начатое ранее повествование:
 
          —  То был  прекрасный   тогда вечер, когда, —  пел под балконом, стоя среди ясной лунной ночи Ромео-Марсель, —   как  помню сейчас, как замечательно ты тогда читала свои стихи! О, да, любимая,  нам  надо чаще выбираться с тобой   в люди,   чтобы побольше было сторонников твоего творчества, хотя...  У   тебя и тогда, в   том году, ты помнишь?  Было немало недоброжелателей, не исключением является и этот злополучный сайт в  виртуальном пространстве,  на котором  мы снова и опять  вместе, как на том вечере,   и снова можем сказать друг другу то, о чём думаем.

               —   А  думаю я вот о чём,   что всё  это, это непризнание тебя и твоего таланта,  это   из-за того, что ты очень независимый человек и не выносишь над собой никакого давления, не любишь, когда к тебе лезут в душу!

     Да-да, речь шла о той самой душе, которую не в первый раз уже  выставляли напоказ, кидая   без зазрения совести со словами «не лезьте в  мою  душу» в зрительный зал.

     И потому  душа, что не любила, когда к  ней лезли внутрь, тут же  не замедлила  ответно высказаться перед  всеми в форме единоличного ответа Марселю, чтобы никто не сомневался в том, что не напоказ:

             —     Да, литературный вечер тогда, Марсель, был действительно превосходный, ты прав.  Спасибо тебе   огромное за твою  поддержку. Ты прав, у меня много недоброжелателей именно из-за того, что я, как еврейка, защищаю советскую Родину   и отстаиваю свои советские взгляды.

    И тут неожиданно   отойдя  от своего обычного «Спасибо, что любишь»  закрытая на все замки душа   закончила свои благодарственные письмена чуть иначе, написав:   « С миром, признательностью и любовью», просто   так требовал контекст обсуждаемой ими темы про советскую родину и ничего другого.

    Правда  Марселю  нравился не только тот полюбившийся ему  памятный вечер,  где  собралось  огромное количество  недоброжелателей, желавших зла его подруге жизни через козни,  ему импонировала  смелость и нацеленность  мыслей  бывшей советской гражданки со штампом в паспорте  из пятой графы, у которой по всему видно было,  в   Союзе всё было больше, чем о кей,  и потому  он говорил о том,  что её-то  мысль подвластна и подчинена делу, к которому призвана  её  душа. Он даже набрался  смелости, как полных легких воздуха и выдохнул в конце очередного дифирамба в её честь своё   предположение   о том,  что благодаря её  воли и упорству на поэтическом маршруте жизни её  ожидает настоящий триумф.

     Но триумфа они оба уже достигли на поприще  нравственного  эксгибиционизма, и всё равно,  не останавливаясь на достигнутом, шли дальше, уподобляясь  своим  бесчисленным мифическим врагам, что нужно было закрепить словами, прозвучавшими  из уст Марселя в уже знакомой  манере патетики, как гимн победы себе и поражению врагам:

             —   Ну, а что   до врагов твоих,   —      трубил   он,  ощущая себя глашатаем правосудия,   —    то всем твоим врагам обязательно воздастся по заслугам, потому что у тебя есть защитник в моем лице и потому,  что есть на свете высшая справедливость!

   С чем, разумеется, не могла не согласиться его суженая, обреченная на месть врагу, сказав:
 
             —  Это несомненно так.
И добавив:

            —   Именно поэтому я выбрала тебя, Марсель, потому что увидела в тебе благородные, рыцарские качества.

   И это тоже именно так.

Затем  она, не желая всё же отставать  от своего соратника по уму и нравственности,  ещё что-то подозрительно  многословно, а не скромно по обычаю, растеклась   мыслью по лицам тех, кто  вынуждено внимал этим признаниям и откровениям, на  тему того,   что только  благодаря этому Дон  Кихоту, внешне больше походящему на Санчо Пансо,  она достигла многого  в жизни, и  не смотря при этом, снова и снова,   на многочисленных врагом.

          —      Именно так!


 Потому что,   кругом были ведь  не люди, не зрители, а  враги, именно так,  готовые в любой, самый неподходящий  момент закидать эту парочку хороших, просто отличных людей, ещё и так дружно любящих друг друга, о чем не знал только один единственный  алеут с далекой холодной  Аляски,  а это уж слишком,  порченными тухлыми  помидорами, и только  из гнилостности своей натуры.


       А это  именно так!  Только, вот как, хороший вопрос.

          Короче,  наблюдая  этот  нравственный   словесный  эксгибиционизм на тему любви, дружбы,   творчества и человеческих отношений,  в  котором ты был косвенным  и невольным участником, становилось    понятно, что   только Марсель, остальные не в счёт  разумеется, создал для своей  Марисы-Джульетты  тот мир, в  котором она  чувствует  себя по-настоящему  уверенной и по-настоящему счастливой.

   В общем,  они ещё много и долго, подразумевая пролонгированный неловкий момент,  говорили   на темы  гражданской позиции каждого, попутно хваля  друг друга, куда ж без этого, не забывая о том, что говорят и хвалят не в одиночестве.

  Те самые зрители.   Они присутствовали, никуда не девались, только в глубоком молчании, ибо не допустили, наблюдали за развивающимся процессом нравственного эксгибиционизма этих двоих, которые, ой, как не любили, чтобы им лезли душу, зачем-то выставляя эту душу напоказ.

          —    Мне, рождённому и прожившему бОльшую часть своей жизни в СССР, приятно читать эти  твои  строки,  наполненные благодарностью к оставшейся в прошлом стране, в которую и ныне кидают камни несправедливости часть её бывших граждан. Спасибо!

       «Спасибо» в конце относилось, конечно же  к Марисе, ни  в коем случае ни  к тем, кто кидал камни несправедливости  в бывший советский   строй, ни-ни. Уже не понятно было за что ещё не поблагодарил  этот гордый идальго свою Дульсинею.
А так как и  он   тоже сочинял   стихи,   то отвечал в поэтической форме   на её  признания, соглашаясь   с  тем,     что в жизни самое главное, это  любовь, потому что только с ней  подвластны все вершины, только она толкает на достижение любой цели, только с ней возможна настоящая жизнь, без фальши и без обмана.
 
  Он  соглашался,  но  больше походя при этом   на баранчика, идущего на убой,  при этом  радостно звенящего по пути колокольчиком, заботливою рукой  повешенным на  его благородную  шею непобедимого  идальго.

            —    Согласен,  —  выбивал благодарно   копытцами баранчик на компьютере,   —    только ради любви и стоит жить.    И  я    очень, ну, просто очень,  —   три раза отбил копытом Марсель,  — признателен тебе за эти слова, Мариса.   И я  думаю, что благодарить за это нужно только моё  к тебе чувство,  —  уже отодвинув в сторону любимую, не нашутку разошёлся влюбенный поэт и эксгибиционист, —     которое дает мне силы, чтобы доказывать вечность и незыблемость истинного чувства любви и нашего счастья.

           —     Марсель,  мое лицо расплывается в улыбке! – Выдала очередное  признание   актриса этого спектакля одного актера на  двоих, так,  будто находилась  от  своего напарника  далеко- далеко, где-то за тридевять  земель, а на самом деле сидя с ним  в одной комнате, в надетой ночной сорочке,  почти за одним столом, и строча эти письма любви и хвалебные оды  с другого компьютера.

          —      Ты меня буквально закидал посвящениями. – Вновь,  расплывшись в улыбке  и глядя из-за блестящего  дисплея   в  черном пластмассовом  обрамлении  корпуса,   пропела кукушка своему петуху ещё и о том,  что  обычно такой романтизм у мужчин бывает весной,  а у него-то, вон, поглядите-ка  все, кто не видел,   он  происходит осенью.  А что же тогда весной будет? — Задалась она другим, резонным  вопросом и резюмировала, как подвела черту их отношениям:

      —     Какие же они  и вправду   счастливые люди.

     Ведь,  правда, люди? Это ведь всё, что нужно было этим  двоим.   Безучастной и участливой одновременно  оценки их счастья, того лота, выставленного  напоказ и на продажу.

         О, да, они ведь  были,  и впрямь такими   счастливыми,   но  и подлыми  одновременно   в своей любви  людьми, сделавшие  из  других  людей не просто живых  свидетелей своей жизни, раздевшись хуже,  чем до гола, обнажив тайные уголки  своей души, но и сделавшие из зрителей своего душевно-нравственного   стриптиза жертв и виноватых.  Виноватых  в их счастье, когда окружающие были очень плохими, не понимающими ни её,  ни его,  а они эти двое  —    хорошими.  Ведь  только они двое, выставляя свои чувства напоказ,  в итоге обвиняли чужих незнакомых им людей в преступлении против них самих.   Хотя, на самом деле,   люди были пострадавшими   в этой ситуации, как и те, кто случайно становился свидетелем физиологического эксгибиционизма, который ни в ком  не вызывал приятных,  положительных эмоций, нанося даже травму   чьей-то  не окрепшей  ещё    психике,  но   почему-то этим двоим,  устроившим нравственный эксгибиционизм,   думалось, что они поступают очень правильно, заранее выкидывая из своего спектакля зрителей, но в то же время  делая их соучастниками своего преступления, в котором они,  эти посторонние люди,  не будучи  виноватыми, но оказавшись замешанными,  еще и не имели возможности оправдаться или защититься. Их сходу лишили этого права, навязав роль виновных в  этом чужом совершённом преступлении,  в нравственном  эксгибиционизме, даже не догадываясь о том, ибо были увлечены только самими собой, являя образец эгоцентризма,  что сами являлись  преступниками, виноватыми в совершённом преступлении   против людей.

21.09.2019 г
Марина Леванте