Ч. 2. Гл. 7. Язычник

За окнами его тель-авивского офиса падал дождь. Дождь в Тель-Авиве не «идет» и уж конечно не «моросит». Он падает, как падает водопад, как обрушивается ненастье... Но ненадолго – в проемах туч уже стояли столбы солнечного света. Капли на стекле и мокрый асфальт напомнили Алексею Париж.
Поезд Милан-Париж отправлялся поздно вечером. Через тамбур их «мягкой плацкарты» два молодых израильтянина пытались попасть в спальный вагон. Сидевший на полу старый араб объяснял, что здесь так не принято. Араб говорил на иврите, израильтяне отвечали на арабском. В этом «вавилонском» театре абсурда «великое» и «смешное» уже не разделяло ничего. Это было их первое совместное путешествие по Европе. Совместное – значит «вместе».
Гостиницу они сняли в самом центре – между Галери Лафайет и оперным театром. Звукопись этих названий завораживала – Алексей то и дело ловил себя на несколько «литературном» восприятии заграницы вообще и Парижа в особенности. Ставшее штампом «город встретил их...», к Парижу неприменимо по определению. Этот город не встречает и не провожает, а с приветливым равнодушием хорошего воспитания одаривает своим существованием, ненавязчиво и без снобизма позволяя любоваться не только и не столько своим величием, сколько своей повседневной жизнью, которая в таких декорациях неизбежно превращается в произведение искусства: на Рю-Де-Парадиз, у входа в небольшое уютное кафе стояло несколько столиков, выставленных на тротуар, Алексей заказал пиво с прокопченной в специях телятиной, за соседним столиком женщина лет сорока, с некрасивым, но приятным лицом читала своему спутнику стихи, держа в руках какой-то сборник.
- Это Поль Элюар – сказала Лера – я сумела подсмотреть на обложке.
Наверное, поэтому только в Париже так развита культура «наблюдать за жизнью из-за столика кафе» - в других городах это не так интересно. На углу улиц Ла-Файет и Шаброль он замер, пораженный внезапно открывшейся мизансценой: люди сидели рядами, как в кинотеатре, сосредоточенно наблюдая происходящее за стеклом огромного, как витрина, окна: вот проехал посыльный на роликах, вот стал накрапывать дождик и прохожие начали доставать зонтики, вот Алексей и Лера замерли в изумленном созерцании этого СОЗЕРЦАНИЯ. Темнокожая красивая девушка с печальным лицом понимающе улыбнулась Алексею. Ее улыбка показалась ему знакомой: словно выхваченная гигантским объективом города и пройдя странную сюрреалистичную систему его оптики, она осталась в памяти рисунком Модильяни. Дождь застал их в саду Тюильри. Спасаясь от внезапно наступившей осени, они укрылись в павильоне, оберегавшем от непогоды «Заброшенный пруд» Клода Моне. Говорят, жители городка Живерни пытались предъявить иск Мастеру за «коммерческое использование пейзажей их родного города». Великому импрессионисту стоило немалых трудов доказать, что «коммерческой ценностью» обладает не «эксклюзивность красот пейзажа», а исключительность его таланта. Алексею вспомнилось высказывание какого-то путешественника о том, что дух героев Дюма во Франции давно выветрился, если вообще существовал и что французы – самый мелочный и расчетливый народ в Европе. Наверное, ему сильно не повезло. Гуляя по Монмартру, Лера вдруг обнаружила, что забыла «мобильник» в номере гостиницы. В этот день она ждала звонка от мамы. Видимо выражение, непроизвольно возникшее на лице Алексея, было слишком красноречивым, так что Лера легко «уговорила» его «погулять» по музею Дали.
- А через час встретимся у входа в Мулен Руж.
Она пришла через два часа, к самому началу представления.
- Представляешь, я заблудилась. Пара пожилых парижан, муж и жена, потратили час своего времени, чтобы помочь мне найти нужный адрес. Все осложнялось тем, что они не очень хорошо понимали мой английский, но гораздо лучше, чем я – их французский. Они не ушли, пока не убедились, что все в порядке: «It’s O.K.? Are you sure?».
Ему вспомнилось, как в Амстердамском музее Ван Гога они остановились у знаменитой афиши Лотрека «Аристид Брюан в Амбассадер». На плакате был изображен герой, «мачо»: черный плащ, венчающийся широким алым шарфом, слегка прикрывающим тяжелый крутой подбородок, который был не просто частью лица, но «несущей конструкцией» взгляда, раздвигающего горизонты, доставая оттуда ярких длинноногих блондинок «без особых комплексов». Рядом была серия эскизов, сделанных значительно позже. Изображенный на них человек был вполне узнаваем и в тоже время нет – явные следы тяжелого алкоголизма и плебейской готовности «веселить за мелочь» на обрюзгшем, помятом лице. Кто-то видел героя, кому-то повезло меньше и он был знаком с плебеем, но кто сказал, что носителями истины являются именно вторые, а не первые? Вообще, экспозиция музея была подобрана с любовью.
- Ван Гог – солнечный клоун.
- Странное определение традиционно трагичного персонажа мировой культуры.
- А ты посмотри на него – он не обожжен солнцем, но «заляпан» им, поэтому он рисует солнце, как будто рисует автопортрет. Где нет солнца – нет Ван Гога.
Алексей вновь обвел взглядом только что увиденные картины, с удивлением убеждаясь в ее правоте.
- Вот только деревья – продолжила Лера – где он увидел таких корявых небритых монстров?
Три этажа музея были словно нанизаны на широкую прямоугольную колонну, у подножия которой расположилось кафе. Пол и мягкая мебель кафе были покрыты сукном глубокого фиолетового цвета, несуществующего, а если существующего, то не в этой природе. Примерно на уровне второго этажа, на широкой фронтальной грани колонны проецировалось то, что происходило внизу, но при этом фиолетовый цвет «заливался» плавно сменяющими друг друга фотографиями картин Ван Гога, тогда как естественные цвета оставались без изменений. Это создавало странный, до «мурашек по коже» эффект – все, что попадало в поле зрения камеры, оказывалось помещенным в пространство картин Мастера. Люди сидели на стульях, нарисованных Ван Гогом, ходили по нарисованной им траве, жили в нарисованном им мире... Выйдя из музея, они присели на скамейку у края просторной зеленой лужайки – прямо перед скамейкой росло странное дерево, похожее на корявого небритого монстра... Они переглянулись – действо продолжалось. В этом взаимопроникновении естества и искусства было что-то языческое: все, что чудо – естественно, все естественное – чудо. Боги входят к земным женщинам и это естественно. Земные женщины рожают им героев и это чудо.
На сцене варьете Мулен Руж козлоногий фавн соблазнял длинноногую яркую блондинку не только без комплексов, но и без лифчика. В стоимость билета входила бутылка сухого шампанского – настоящий французский брют. Легкое приятное покалывание во рту, чуть терпкий вкус были чем-то сродни разворачивающемуся на сцене действу и все вместе рождало ощущение праздника. Однако встав из-за стола с последними звуками музыки, Лера поняла, что живет по отношению к окружающим как бы в иных, значительно более интенсивных, временных циклах. Да и сами окружающие похоже осознавали, что пьяненькая Лера – явление природы потенциально опасное, инстинктивно расступаясь перед ней и ее спутником, отчего вокруг Леры и Алексея образовалась некая «линза» вакуума, сопровождавшая их до самой двери. С Монмартра они не спускались – они летели. Это было настоящее ощущение полета, почти как во сне, а холодный ночной воздух не отрезвлял, но только горячил их лица. Остановившись у подножия, Алексей будто с разбега налетел взглядом на яркую неоновую вывеску – «Кафе Ротонда». Все-таки у него было слишком литературное восприятие Парижа – материальность, физическая доступность этого некогда излюбленного места эмигрантской богемы, легла в его «копилку» еще одним раритетом. А через пару сот метров, у самой гостиницы, он увидел в окне уже закрытой, но еще освещенной китайской закусочной старого китайца, хозяина-повара, наливающего в стакан молоко из картонного пакета. В его движениях была некая ритуальность – педантично-аккуратное течение густой, почти вязкой белизны словно хранило его от бед этого мира. Пролитое молоко всегда противоестественно. В фильмах Тарковского пролитое молоко – иероглиф беды, предтеча пролитой крови. Это воскресило в памяти еще одно амстердамское воспоминание. В национальном музее, в зале, примыкающем к монументальному «Ночному дозору», висели две небольшие жанровые картинки Вермеера. На одной из них полногрудая крестьянка наливала в чашку молоко из глиняного кувшина. Течение густой, почти вязкой белизны наполняло пространство картины, а вслед за ним и пространство души спокойным ощущением естественности достатка.
ОСТОРОЖНО – ШОПИНГ!!! Елисейские Поля – Шанзелизе – часть космоса, которую не смогла изуродовать даже выставка авангардного искусства под открытым небом – какие-то спрессованные в арматурных сетках осколки битой посуды и унитазов. Они не спеша продвигались от сада Тюильри в сторону Триумфальной арки, когда Алексей почувствовал, что говорит в пустоту. Поискав ее глазами, он увидел, как Лера медленно, словно сомнамбула, движется в гигантский ярко освещенный провал. Пещера Али-Бабы, наверное, была на пару порядков скромнее. Это был Храм Запахов. Ими восхищались, ими обменивались, их трогали, их покупали. Через несколько минут возле них возникла миловидная девушка, в последующие полтора часа занявшая нишу между задушевной подругой и семейным психоаналитиком. Когда после полуторачасовых поисков, параллельно, «невзначай» заполнивших корзинку радужным многоцветьем всевозможных склянок и тюбиков, были найдены наконец духи, отвечавшие изначальным, довольно противоречивым требованиям, обе захлопали в ладоши. А на следующий день он увидел АНГЕЛА. Распростерший над городом золотые крылья, АНГЕЛ парил в ярко-синей глубине неба, грудью налегая на ветер, несущий над ним редкие облака. Гранит колонны, казалось не держал, а удерживал его над одним из мостов через Сену, недалеко от Эйфелевой башни.
 
На столе Алексея стояли две фотографии из одного города – фотография Леры и фотография Парижа. Город на фотографии, сделанной с верхней галереи Нотр-Дам, образовывал некое пространство, залитое золотистым сиянием, просачивающимся сквозь нависшие над ним такие же золотистые облака, вплоть до едва различимой на горизонте базилики Сакре-Кер, венчающей Монмартр. Снимая Алексей не заметил, что правый край объектива захватил фрагмент Химеры, мистической тенью, нависшей над этим языческим великолепием.
- ... а «совместное» значит – «вместе» - отозвалось эхом только что прожитое воспоминание.