Пограничные миниатюры

НАЧАЛО

 Ноги подламывались и не имели собственного желания двигаться. Высокое крылечко продмага деревни, с деревянными ступеньками, было слабо освещено открытой лампочкой, горящей вполнакала, приняло нас, и не было сил пройти последние сотни метров.

Подмерзало. Мы только ступили на сушу. Проталины темнили апрельский тихий вечер. Но блуждающий свет белоночья Севера, уже начинал сказываться. Немереные сорок пять километров.… Из них, добрых три десятка, по снежной каше озера. Север… хоть и близок к крайнему, но тепло первой пограничной весны, вершило свои дела.

Не забыты ещё «страдания» Керкиеша, учебного пункта: чувство голода, холод, сырая одежда, режим и дисциплина, отсюда состояние подавленности, обречённости на три долгих года службы. Каким раем казалось помещение офицеров, где я вовремя наряда топил печь: светло, сухо, тепло, у каждого своя койка. Немного и надо было бы солдату для «счастья», но не сумели или не смогли создать нормальных условий.

Всё позади. Адская усталость пригвоздила к ступенькам. Мысль одна сидела в наших головах: добраться до казармы, свалиться в блаженном сне. Деревня уже затихла. Да и какие особенные шумы могут быть в северной деревне, в позднюю вечернюю пору апреля. Не мог я представить, что встречу здесь любовь свою и пятнадцать лет жизни, светлым пятном останутся в памяти.

Тяжело оторваться от крылечка и доверить уставшее тело, ещё более уставшим ногам. Под лай собак и скрип подмерзающего снега, проковыляли через деревню до комендатуры. Тепло казармы добило нас окончательно. От ужина, до столовой сотня метров, отказались. Тяжёлый сон победил всё остальное.

Впереди будут свои трудности, километры карельской тайги, каменистые, сопочные. болотные, ненасытное комарьё.… Но будет и радость, конца поры межсезонья, когда лыжи непригодны, а пешему ходу мешает глубокий снег. Белые ночи, восходы и закаты, весеннее торжество жизни, естественное единение с окружением дикой природы – скрашивающие нелёгкие годы службы.

Молодость и ночь сделали своё дело: на завтрак, со скрипом, но пошли. И какое же было удивление: дневальный в казарме хозяйственного взвода, где кухня и столовая, стоял при шашке, натуральной боевой шашке! Всплыла романтика времён гражданской войны, Конармии и кавалерийских застав. А лошадки, и в самом деле, состояли на службе, десятка три.

Начались служебные будни.


ОКУРОК

 До сих пор, помню азбуку Морзе и мог бы «отстукать» на ключе и принять шифрованную радиограмму, при условии неспешной работы.

Я наводил марафет. Обычное дело, перед появлением начальства. Из-за приёмопередатчика выудил пачку «Казбека». Я не курил, но папиросы водились. Хватало затяжки, и вслед за дымом, плыла голова. Потешно…
Уже полгода провожу сеансы радиосвязи с отрядом и комендатурой Ребольского отряда.
А теперь готовимся к приезду начальника связи Северного округа, полковника…, впрочем, главное – к приезду начальника.

Дежурство на радиостанции… Самостоятельное… Мечта пограничника радиотелеграфиста. На четвёртой пограничной комендатуре радиостанция жила в отдельном здании. В новом, срубленном из хороших сосновых брёвен, но неумелыми руками и неправильным топором. Сколько я не конопатил, и до меня конопатили, неизвестно, кто, как и сколько, холод, в зимнюю пору, не хотел покидать помещение.

Досталась мне для работы, времён Великой Отечественной войны радиостанция РСБ-ф, то ли скоростного, то ли среднего бомбардировщика. Радиостанция неплохая, правда, при передаче дико выл умформер, но с этим можно мириться: чудесный, с широкими диапазонами волн, приёмник.

Начальник радиостанции, и следовательно, мой, сержант, готовился к демобилизации и протирал штаны в штабе. Был большой любитель этого, и нелюбитель работы в эфире. Мне повезло: почти полная самостоятельность.

А начальник связи вскоре приехал. Не знаю, как получилось, что он пришёл на радиостанцию без сопровождения. И пришёл по-товарищески, посмотреть-поговорить. Попросил меня выйти на связь с отрядом, расспросил о службе, покурил ароматную сигарету и ушёл, вроде, удовлетворённым. Я тоже, только остался дежурить.

Плавал дым от сигареты. Меня заинтересовало: какие же он, полковник, курил, такие ароматные. В пепельнице остался окурок, я его обследовал, удивился белому табаку, и прикурил, и затянулся …  Боже мой! Глаза полезли из глазниц, трубы мои все закупорились: не вдохнуть, не выдохнуть! Какая гадость эти сигареты! Прослезился, прочихался, прокашлялся, про… и решил: «Казбек» намного лучше.

Шёл 57 год, второй год службы, я узнал, что такое фильтр от сигареты.


ПРИКАЗЫВАЮ: МОЛЧАТЬ!

 Из отряда, в комендатуру, приехал военный доктор. Старенький! - таким казался нам, двадцатилетним.  И ничего военного в нем не было. Разве что китель, с узкими капитанскими серебряными погонами. Приехал он по зимней санной дороге, на лошадке, по замёрзшим озёрам Куйтто.

Нет, не было среди солдат больных. Бдительно следил за нашим здоровьем комендатурский фельдшер Саша Примочкин, медбрат, Красный Крест, гинеколог, аспирин… Много названий было у него, все они помещались в холодном просторном помещении медпункта, идеальной чистоты и порядка. Никто не нарушал этот стерильный покой, не было нужды.

А жили мы в те времена по плану. Планировалось всё, не то что теперь: кто во что горазд, или кто в лес, а кто по дрова.  Вот по плану и доктор приехал. Сделать очередные прививки от всех недугов, одним махом. Зверски тяжёл был тот мах: с высокой температурой и лёжкой. Делал доктор укол под лопатку, руки у него тряслись, и он всё жаловался: «Ох, и толстая у тебя шкура!»

Потом было кино «Карнавальная ночь», для снятия стресса, и нам, и доктору.

А назавтра я вспомнил: боится у меня зуб горячего или холодного. Доктор ещё не успел уехать по заставам. Как видно, зубы для него дело новое, практики мало, с видимым удовольствием усадил меня на табурет. После осмотра заявил: «Будем пломбировать!»

«Бурмашина», с ножным приводом, числилась в штате медпункта. Засучив рукава, сдвинув очки на самый кончик носа, доктор прицелился на подопытный зуб. Голова моя попала под волну вибрации, во рту стало кисло. А потом… Дикая боль проткнула мою голову, и я невольно заорал, не менее дико.

Экзекуция продолжалась. После обезболивания, в виде грозного докторского: «Приказываю, молчать!!!», с приложением руки левой к голове,  правая крепко держала инструмент. Экзекуция продолжилась.

Озадаченно потёр, доктор, свою переносицу: « Ты знаешь, пломба держаться не будет,
Надо удалить зуб» Тут я снова чуть не взвыл, но не от боли, я к ней притерпелся, а от горькой участи подопытного кролика.
 


ПОПОЛНЕНИЕ

Мы чувствовали себя старичками, хоть и промежуточными. С интересом присматривались к новым связистам. Разочарования не было, ребята что надо.

Ушёл в запас начальник радиостанции Кучеренко, место пусто не бывает, новый появился, сержант Устюжанинов. Кировский парень, коренастый и белобрысый. Этот начальник, штаб не любил, бывал там только при служебной необходимости. И стали мы нести вахту вдвоём, так оно, пожалуй, и удобнее: больше времени на другие дела, быстрее время службы уходит.

У телефонистов самое крупное обновление, впереди лето, колонна – «бригада» по ремонту линий связи, проводной. И пополнение набрали соответствующее. Могут и от комаров отмахнуться и опору однолично заменить.

А пока зима… И надо занять, загрузить службой, работой-заботой, политучёбу на день не растянешь. Парни здоровые, без занятости, на подвиги потянет. Комендатура в населённом пункте, по меркам карельского Севера – немалом.

Дежурства на коммутаторе всех не могут обеспечить, безработица временная зимняя, да и только. Коммутатор ручной, шнуровой, на тридцать номеров. Пять застав, штаб комендатуры, квартиры офицеров, службы, вся тридцатка задействована, резерва нет.

Что-то  понесло меня не в «ту степь». Надо про молодых.

Подучили молодых, приспособили к дежурству на коммутаторе. Коммутатор в здании штаба. Офицеры заходят. Коменданту и начальнику штаба дежурный должен рапортовать, докладывать о работе. Так приказал начальник связи комендатуры.

Дежурил молодой, Широких, получивший фамилию по габаритам, со связью не заладилось. Получилось так, что одновременно, в коммутаторную зашли комендант и начштаба. После небольшой заминки, Широких вскочил, левую и правую руки приложил  с двух сторон к голове и выпалил: «Товарищ комендант, товарищ начальник штаба, связь работает перебойно!»

«Квацца, а для чего ты здесь сидишь? И почему ты, так странно, двухсторонне, честь отдаёшь?» Комендант не мог обходиться без слова-паразита «квацца».

«Товарищ майор, вас двое вошло, обоим я должен докладывать!»

«Молодца, квацца, да убери ты руки, и связь давай!»

А связь с отрядом сама появилась, волынила, видно где-то, по стокилометровой дороге, то ли за ветки деревьев лесов сплошных цеплялась, а, может быть, к незамерзающей речке спускалась, воды испить.

« Ты проследи, квацца, - сказал начальнику штаба комендант, - чтобы этого юмориста не было здесь при отрядных»


ШИРЕ ШАГ!

 От Камненного озера, здравствующей деревни в северной Карелии, до хутора Вуокинсалми, бывшего хутора, двадцать километров по дозорной тропе, по болотам, по кладкам, своеобразному деревянному тротуару полуметровой ширины. Строили «тротуары» пограничники. Несли службу и строили. Но вся беда в том, что на болотах стройматериала нет. Растут чахлые сосенки, но с ними каши не сваришь, приходится трелевать по болоту, на собственном солдатском горбу нормальные лесины издалека.

Девятнадцать километров от Каменноозерской заставы до Вуокинсалми. Уже час, в компании вещмешка и карабина, я иду по тропе. Цветёт багульник. Его терпким запахом пропитано всё в  округе: лес, кладки, сопки; даже зайчата, бестолковые и доверчивые. Про болото и говорить нечего, на нём и растёт дурман-багульник. И ещё: на болотах полно морошки, созревающей неравномерно: белой с маленькими головками, краснеющей, и янтарной королевы морошки, поймавшей солнце и необыкновенный аромат. Тяжело взлетают глухари, объевшиеся этим деликатесом.

У меня подходит к концу второй год службы. С «ответственным» заданием  хожу по заставам своей комендатуры. На каждой заставе есть немудрёная аппаратура связи и сигнализации, есть связист пограничной выучки. Кому из них нужна помощь – я тут. Грозы любят этот район. Удары свирепых молний бьют аппаратуру. Спасение – хорошее заземление. Трудно его устроить на каменистом грунте застав.

За поворотом тропы, болото, на несколько километров. Кладки прямолинейны, как Невский, и по ним, прогулочным шагом, увлечённо беседуя, идут дозором пограничники, двое. И закралась мне в голову дурная мысль: насколько близко и незаметно к ним подберусь.  Прибавил ходу, предательски застучала зубная щётка в футляре, но даже на шаги мои по дереву, ребята не обращали внимания. Километровое расстояние, между нами, сокращалось. Дневное отсутствие комаров, тепло, небольшой ветерок, близкая застава и обед, расслабили их.

Догнал. Иду и думаю, что дальше делать. Схватить сзади за карабин? Нет, нельзя. Неизвестно, чем может кончиться такая «шутка» Посчитают пограничники за нападение. «Шире шаг!» - негромко скомандовал я. Как-то странно быстро и одновремённо дёрнулись пограничники. У ближнего оказался в руках карабин, разговор их, почему-то, прекратился. Они молчали, молча стоял я. Они разглядывали меня, будто я с Луны свалился. Потом они завелись, прикрылись длинным матом и  «умной» речью: «А ты знаешь, мы тебя могли подстрелить!»

Тут мне стало весело, я представил, взглядом со стороны, наш контакт. Смотрю, и ребята начинают отходить, и ухмылки не портят их грозные пограничные лица. А потом мы смеялись, даже хохотали, и пошли дальше, и не могли ребята вспомнить, о чём так увлечённо толковали.
 


РАЗОРУЖЕНИЕ

 Обычный июльский день. Дремал обычный июльский день. Привольна тайга северной Карелии. Каменистые сопки. За тысячелетия  существования  обросли склоны мхом, не одно поколение елей и сосен превратилось в почву, прикрывшую каменное устройство земли карельской. Гордо стояли сопки среди болот и бесчисленных озёр, просторных, и ламбушек, малых озёр, неожиданно возникающих, на нехоженых тропах. Цветущий багульник, с его дурманом, заполнял подлесье; кажется, не было такого места, где бы не прижился этот карликовый кустарник. Редкие берёзки белели нарядными сарафанами, не могли берёзки долго жить на камне.

Через болото по кладкам, по деревянному полуметровому тротуару, проложена дозорная тропа пограничников. Самими же пограничниками застав. Неумело и неказисто, но крепко и надёжно.
 
Впереди идёт Гордов, майор, замполит комендатуры. Никакого офицерского вида, выправки, он не имеет. Так, одели обыкновенного мужичка, в форму пограничника. Десяток лет, как закончилась война. Фронтовики составляют основу кадров офицерских. Срочникам-пограничникам везёт: с них спрашивают, прежде всего, службу; затем работу, по обслуживанию самих себя, да ещё по понедельникам политзанятия обязательные.

Иван Соколов, отслужил в отряде полтора года, санитаром при санчасти. Увольнение что творит: ходят пограничники с девчатами познакомиться, а для неотразимости и необходимого наступательного порыва, выпивают. Ошибся Иван в дозировке, вместо девчонки, с патрулём обниматься придумал. Вот и кончилась медицина для Ивана, и лафа в прошлое переместилась. Стучал себя кулаком по лбу на губе, но исправить ничего не смог. В конце-концов пришлось смириться с суровой действительностью: пришлось познавать пограничные реалии, которые оказывались в виде и образе дозорной тропы на заставу. Отвыкли ноги в санчасти, на коротких перебежках, от нагрузок. Всё больше отстаёт Соколов от майора.

- Это машина какая-то, шагает и шагает, равномерно, равнодушно. Изредка, для проветривания, снимает фуражку, и тогда на голове у майора, зажигается лучик солнца. Ни одной зацепки нет, на этом блестящем шарике, даже, редкие дневные комары не держатся.

Идёт Иван, подволакивая ногу, и так думая о замполите. Самого Ивана, уже который километр, преследует жужжалка , никак сбить на лету не получается. И солдатский сидор, хотя и тощий, но спину заставляет потеть, и это ружьё мешает свободно передвигаться. Все беды свалились на Ивана, из-за какого-то стакана петрозаводской сивухи.  Хотели дать  должность старшего санитара и лычку на погон, зарплату повысить на пару рубликов, и всё теперь мимо.

- А что это, майор, с поднятой рукой стоит? – увидел Иван и помахал в ответ, а потом вспомнил наставления майора, остановился, огляделся и прислушался. Слева от дозорки, в зарослях молодого ельника, стучал топор, весёлые голоса кого-то поминали. А замполит Гордов держал в руках карабины СКС, выражение лица его было непонятное: гнев, возмущение и некоторая доля весёлости. Добавил он к карабину Ивана три дополнительных, махнул рукой в ту сторону, куда шли, и пошел. Сообразил Соколов запнуться и упасть. Ружейный грохот вмиг развернул замполита, подбежал он и помог подняться Ивану.

- Ты, не вздумай ещё закашлять! – шёпотом предупредил майор, - и ружьями не греметь, иди вперёд. Производственная деятельность пограничников продолжалась, с тем же шумовым сопровождением. Под конвоем замполита, понуро,  как ишак, тащил Иван майорское трофейное оружие. Чёрные картины рисовались в его воображении. Если за выпивон сослали на заставу, то что будет ребятам за потерю боевого оружия? Сослали – это не беда, это даже оживление в служебной биографии. Все великие люди подвергались ссылке. Но вот то, что Соколов – пособник в «позорном» деле разоружения, ни куда не годится. И ему теперь служить на этой заставе, с этими ребятами. Тяжело вздыхал Иван,  косил глазом на майора, но тот не думал отменять рейс с трофейным оружием и невозмутимо сопровождал несчастного Ивана.

Влетело ребяткам по первое, по число, но дальше заставы не распространился опыт разоружения, хорошими людьми были офицеры заставы и замполит комендатуры майор Гордов.

- Ну, Иван, рассказывай, сначала о разоружении, а затем, как ты с патрулём обнимался. Соколов с серьёзным видом, начинал вариации недавних событий. Всё же Соколов был творческий парнишка, недаром  взяли его в санчасть, а туда с улицы не берут. Рассказывал о том, как шли по границе и нашли склад с оружием: три карабина были не брошены, нет, а по хозяйски поставлены к ёлке, на сухое, чистое место. Как торговался с замполитом: кому сколько карабинов нести. И как увидел подбегавших к заставе разоружённых пограничников, с дикими, вывалившимися глазами, и как какая-то непонятная сила затолкала его в затененный уголок, за шкаф. А потом переходил на патрулей. Тут уж и оборотни появлялись: были знакомые девчата, и вдруг, вместо шёлка девичьих завитушек, под щекой грубое сукно шинели…

Курилка, в лице пограничников, весело ржала и глотала дымы махорочных самокруток.


ДЕДОВЩИНА


Рота связи после отбоя не спала, рота связи бежала в  ноябрьской темноте. Скрипел снег под крепкими ногами. Под мерцанием Млечного пути – шумное дыхание нескольких десятков молодых здоровых глоток. В голове забега: квартет из молодых пограничников, на простыне бережно несущих груз: окурок, завёрнутый в газету «Комсомольская правда»  Обнаружили его, окурок, под нарами.

Нарушен воинский порядок. Преступление. Следует искоренить. Так решил старшина учебной роты связи. В Венгрии парни жизни отдают, а тут, в Керкиеше, курят в неуставном месте и окурки разбрасывают.

Ничего. Похоронили улику. На возвышенности тактического поля. А о дедовщине мы и не знали. Не было такого и зла, и слова в 56 году у пограничников. «Молодые»? Все были когда-то молодыми. Все с этого начинали. Это добродушно-уважительное отношение к нам продолжилось.

За службу трижды бодался с подобным. В среднем один раз в год. Но всё поместилось в первый год. После учебки и школы связи – комендатура в Вокнаволоке. Тридцать пятый дослуживал. И несли они традицию: бойца, пришедшего служить в комендатуру, макнуть в бочку с противопожарной водой. Вся соль заключалась в протухшей воде. Делалось это весело, с шутками-прибаутками. Злобы не было, обиды тоже. Во всяком случае наружно не проявлялись. Крещение!

И ещё. Пограничная почта. Был такой вид наряда. Это когда надо доставить из пункта «А» в пункт «Б» опечатанный пакет, или доставить его из одного подразделения в другое.

На 9-ое мая ( не праздновали тогда) попал в пограничные почтальоны. У меня уже был собственный вещмешок и карабин СКС. В мешок сунул банку каши, обед. Патронов для ружья не дали. А отправили на 25 км со старшим наряда Ершовым. Последний год он служил. Хорошо прошли 25. Обменялись с заставскими пограничниками пакетами. Пошли обратно. И тут Ершову вдруг надоело тащить свой карабин:
- Возьми, понеси мой, - сказал.
- Зачем мне твой? У меня собственный есть.
Ничего не сказал в ответ Ершов. Только прибавил хода – вздумал меня уморить. А я, в те годы, умел переставлять ноги, вызов принял. Так мы быстренько и дотопали.

А больше ничего «крамольного» и не было на расстоянии трёх лет. Такая уж дружная пограничная среда существовала…

Да и то. Парни тех лет хватанули военных невзгод, дружба, терпимость, взаимовыручка помогли выжить в лихие годы.

Совесть

Дрались за напиток мальчишки,
Всерьёз и со злобой,  до крови,
Смотрел я и думал: всё, крышка!
О боже, дожили до нови.

Ну как разобраться со стаей,
Прикрикнуть на них - я бессилен,
Толкнут и затопчут, я старый,
У них кто сильнее – всесилен.

Я вспомнил голодные годы,
Отец инвалид, но охотник,
Поищет еду от природы,
Собачка помощник – работник.

Зима была в полном разгаре,
Два хлебца из чистой мякины,
(На полочке в шкапе лежали)
С приправой коры от осины.

Собачка так близко от хлеба,
Лизала немощные лапы,
Глядела так пристально, слепо,
На корочку хлеба из шкапа.

Слюна выделялась стабильно,
Дрожала собачка всем телом,
Поесть так хотелось, обильно,
Но совесть служила уделом.

Закрыл я тот шкап от соблазна,
Обнял и прижался к служаке,
И горько завыли от доли маразма…
Да, есть человечность в собаке.

А собачку мы потом съели, кормить было нечем…