de omnibus dubitandum 103. 35

ЧАСТЬ СТО ТРЕТЬЯ (1878-1880)

Глава 103.35. КОНЕВОДСТВО НА МАНЫЧЕ…

    По своим делам на Маныч я ездил в немецком фургоне, имевшем во всю длину крышу. В фургоне я располагался как в комнате, так что на ночлегах, в дурную погоду, мне подавались туда чайные принадлежности, и я там же пил чай и читал книгу. Еще я брал с собою под кухню телегу.

    Это такой дальний, безлюдный и безводный путь, что приходилось всем запасаться. Напекались на дорогу сухари, запекались окорока и, бралась в холщевой сумке «сюзьма», экстракт кислаго молока; несколько ложек „сюзьмы" клали в глубокую тарелку, разводили по желанию холодной водой и, из этого делалось вкусное полевое питье. В таком виде «сюзьма» без порчи выдерживала несколько дней, даже и в жаркую погоду.

    Покойный мой верный и честный слуга Козьма сидел тут же в экипаже и, первые версты упорно молчал, даже не курил, а любил этим зельем баловать. Наконец, проехавши десяток верст, он достает трубку, закуривает и начинает высказывать свои взгляды по поводу травы и хлеба, растущих по сторонам дороги.

    — Что ты, Козьма, все молчал до сих пор, или тебе скучно было из дому выехать? спрашиваю у него.

    — Нет барин, ответил он. Мне не скучно, а это я сам задумался, не позабыл-ли чего такого, что может вам понадобиться в дороге и там на месте.

    Вот кaкиe были заботливые слуги. Теперь уже они почти все вымерли. Карп же кучер хладнокровно помахивает кнутиком на четверку чалых и постоянно курит трубку. Какая безотрадная местность, даль и равнина открытая. Изредка встретится хохол на волах, да птичка вылетит из травы над дорогой, прятавшаяся в холодке травки.

    На третий день мы спустились с крутой горы к Дону, в Цымлянскую станицу, знаменитую своим вином, и чтобы не останавливаться — подъехали прямо к парому для переправы на другой берег. Здесь уже много стояло казачьих подвод, переправлявшихся для покоса на низменную луговую сторону Дона (займище). Долго я ожидал, наконец, слышу голос знакомого хозяина парома И.И. Захарова.

    — И что вы за бестолковый народ, станичники; да пропустите же на паром полковника.

    — Сами мы полковники, отзывается из табора телег, казачий голос, нам тоже нужно ехать.

    Подозвал я Захарова и просил их не затрагивать, потому что знаю казаков, они в своем домашнем быту считают себя со всеми равными. А по службе они покорны и услужливы.

    Наконец и мой экипаж вкатили на паром и мы переехали на другой берег. Ночлег нам был недалеко от берега Дона. Выпрягли лошадей, потреножили, поставили самовар и затеяли варить полевую кашицу. Затрещали сырые дрова с добавлением степного кизяка, или попросту скотского, высохшего на солнце, навоза. От костра подымался густой дым.

    Говорят, степная каша еще вкуснее, когда она припахивает дымком. Это, я думаю, тот сказал, которому хотелось очень есть.

    Взошла луна и вдали виден был Дон. Заквакали лягушки, водяной бычок прогудел басом. Далеко-далеко где-то собаки неистово завывали, вероятно, почуяли приближение волка, а волков здесь не мало. Какая чудная, тихая и теплая южная ночь. Напились чаю, похлебали кашицы, покрестились на восток и успокоились.

    На следующий день вечером мы переехали реку Сал и въехали в калмыцкие кочевья. Совсем пустыня, вдали виден хутун (несколько кибиток вместе), а посредине стоял хурул (калмыцкая церковь). А вот и сам гилюн (поп калмыцкий) с манжиком (дьячком) едут, вероятно, совершать какие-нибудь требы.
Разумеется, оба верхами, в красных халатах, желтых шапочках и с черными поясами и с четками, в желтых сафьяновых сапогах. Поравнялись с нами, раскланялись и говорят:

— Менде (здравствуй).

— Мендете (добраго здравия), отвечаем мы.

    А дорога все идет в гору и в гору. По бокам степь красуется разноцветными цветами тюльпанов (лазоревых цветов), буквально как будто покрытая нескончаемым ковром. И что это за прелесть! А между тем никто их не сеял, не рассаживал. О велик, премудр и художествен Тот, Кто создал природу.

    Наконец мы поднялись и поехали уже по равнине, гладкой как стол, усеянной разноцветными тюльпанами, как узорчатым, но бесконечно большим ковром. Я начал дремать на ходу в экипаже, по временам открывая глаза.

— Что это впереди?... Какое большое озеро?... спросил я Козьму, просыпаясь.

— Это так вам кажется, отвечал он. Тогда я вспомнил, что здесь бывают миражи.

    Меня это очень заинтересовало. Я начал еще всматриваться и, действительно, вижу большой город, колокольни, дома, странно, а едем дальше — все исчезает. Все та же равнина, без одного дерева, лишь ковыль-трава от ветра то набегает, то уходит волнами, точно вода.

    А вон вдали, как муравьи, расползся на привольной степи большой, в несколько сот лошадей, калмыцкий табун. Через дорогу переехал калмык-табунщик, направляясь от табуна к кибиткам. Слышно только звяканье стальных колец под уздечкой. Это у них считается шиком.

    Сидит-то как на лошади, точно прирос к ней, только помахивает тошмаком (у них так нагайка называется и у них она не плетеная, а сшита в несколько ремней. Они говорят, что она не так больно бьет лошадь).

    Я махнул ему, крикнувши. „Нар, нар" (поезжай сюда). Он подъехал, снял шапку, поклонился и непременно сказал слово приветствуя: „Менде".

—„Чей это табун, кунак?" (приятель) — спросил я.

— Калмыка Кубанки Аршинова, бачка (барин),— ответил он.

    Какие хорошие и ладные лошади; Кубанка очень богатый калмык. Когда-то он был старшим табунщиком у В.Д. Иловайскаго, одного из самых крупных старых наших коннозаводчиков, героя 1812 г., имевшего орд. св. Георгия 3-й степени.

    Этот Иловайский был большой самодур, богатый человек, но не мог похвалиться нравственностью, а в пpиезды свои в Варшаву, на радостях встречи с своим другом, фельдмаршалом князем Паскевичем, задавал такие кутежи, что, наконец, супруга Паскевича просила у покойного Императора Николая I защиты от нашествия Иловайскаго, и тогда ему был воспрещен въезд в Варшаву.

    На пятый день поездки мы подъезжали к своему зимовнику на балке „Водяной" (названа так потому, что изобилует водой, что большая редкость в этой безводной степи).

    Зимовник называется „Трехкошарный" потому что в двадцатых годах, когда только было разрешено занимать места под конные заводы и места эти были небезопасны от набегов ставропольских калмыков Дербетской орды, для большей защиты поселилось здесь три хозяина: мой отец, дед по матери, Федор Козьмич Саринов и родственник Наумов.

    Последнее время, именно то, которое я описываю, оставался в этом месте только один наш зимовник. За 12 верст показались силуэты скромных построек моего зимовника. Теперь уже весь мой хозяйский интерес здесь: все ли благополучно, много-ли накошено сена, сколько хлеба намолотили?

   — Встретил нас приказчик. Начались обыкновенные вопросы: Что? Как? Отчего? Началась скучная прескучная жизнь. Днем хотя по хозяйству ездишь, а вечером только одно чтение книг, которыми я каждый раз запасался изобильно. Бывало по вечерам назову калмыков и заставлю их починять седла и хомуты, за то потом в комнате слышен запах дыма, потому что они им буквально обкурены, как копченые свиные окорока. Ужасные нескончаемые длинные осенние ночи.

    Пошел как-то днем посмотреть стрижку овец. Калмычки стригут, а старые калмыки точат им ножницы, так как они скоро тупятся о маслянистую шерсть. Вижу, что одна из калмычек подала 60-тилетнему старику калмыку, еще служившему при покойном моем отце, свои ножницы и он их взял в рот.

— Зачем ты, Абуша (имя калмыка), взял в рот ножницы? — спросил я.

— Они колят носками овцу, так я их мал-мал (немного) откусил, — отвечал он мне.

    Как вам понравится? Вот зубки, которые, я думаю, не поддадутся щипцам самого смелого дантиста.

— Почему ты, Джодта (имя калмычки) — обращаюсь я к одной калмычке лет 25-ти, очень красивой в своем роде (среди них, нужно заметить, большая редкость встретить красивых), так грязно одеваешься?

— А потому, бачка (они всех хозяев называют бачкой), что меня, будет муж бить за чистую одежду, скажет, что я хочу нравиться русским,— отвечает она.

    Весною я как-то утром выхожу на крыльцо, стоит старший табунщик Сирко (тоже собственное имя) без шапки.

— Что ты? — спрашиваю его, он отвечает, что ночью украли из табуна, неизвестно кто, лучшего жеребца „Секрета" и лучшую кобылицу „Лебедку", вся белая, с черной гривой и хвостом.

    Я был в ужасном горе: это были мои любимые животные. Сейчас-же я написал письмо и послал с нарочным тестю своему И.Н. Полякову, живущему у самой границы, откуда обыкновенно и приезжают воры из Дербетской орды. Он принял энергичные меры и послал своего стараго приказчика М.Г. Степанова, в слободу Кресты, к знаменитому перекупщику всего ворованнаго, по прозванию „Николка".

    Николка переселен сюда из Польши после восстания 1862 г. и считает, что легче всего зарабатывать себе насущный хлеб таким легким трудом.

    Когда приказчик от Полякова приeхал к нему, то он ему сказал, что у Поляковых не брали лошадей, а взяли у Грековых; как это все просто и откровенно, но узнавши, что я, зять Полякова, он сказал приказчику, что эти лошади сданы самим моим табунщиком Сирком, который сейчас-же приехал сказать, как будто их украли.

    А так как эти лошади теперь уже далеко, пошли в приданое дочери одного зайсанга (владетельнаго дербетскаго князя), то для того, чтобы вернуть, нужно сто рублей. Так, говорит, и скажи Ивану Николаевичу. Нечего делать, дал батюшка деньги этому-же приказчику и еще в товарищи калмыка Михаила из своих табунщиков, которые сейчас-же отправились в Кресты, к Николке. Николка взял деньги и говорит М. Г.

— „Поезжайте по направлению на восток, а там вы сами увидите".

    Как это все таинственно, точно американские искатели следов. Был уже вечер наш южный, теплый вечер, немного душный после дневной жары, но теплый и только звездочки давали маленький свет, да чуть-чуть загорал горизонт, как будто где-то далеко пожар и от него зарево. Это всходила луна.

    Степняки идут хорошей ходою, помахивая головами и позвякивая кольцами под уздечками, как-бы забавляясь этим звоном, да по временам навострив уши вперед. Под калмыком шарахнулась лошадь в сторону, вероятно уж ее испугал: ужей здесь очень много ползает и они бывают огромных размеров. Сверчки трещат, как будто хотят друг-друга перекричать. „Пид-подол" вызывательно выкрикивает перепел.