Хана Блюму

                ***
Ее звали Паша Блюм. Имя если вдуматься совершенно дикое. Паша: Прасковья, Параша – от одной из бабушек, но чудится в нем как будто и что-то мужское тоже. Блюм – от другой, любимой бабушки, которая давно умерла, оставив ее совсем без призора.
В школе  учитель по НВП издевался: дрожа от старческой похоти, называл «блюмбончиком» и заставлял разбирать автомат Калашникова.
Она была девица окололитературная. Таких немало выходило раньше с филфака.
Любила красное вино, оперы Пуччини, тонкие ароматные сигареты в длинном мундштуке и друзей-мужчин, не то аскетов, не то геев.
Себя, впрочем, любила мало.
Его звали Миша Хан. Был он музыкантом и, кажется, хорошим. Маленькие руки, сухие, почти девичьи ступни – что-то персидское, древнее, доводящее ее почти до обморока, до ломоты в висках. Глуховатый, чувственный голос. Как он сам любил шутить по этому поводу, отвечая на вопрос: «А какой у вас голос: тенор или баритон?» - «Голос у меня совещательный».
О нем было известно мало. Сам он о себе говорить не любил, а она особо и не расспрашивала.
Что связывало их кроме линии, протяженностью  6 000 миль?
Сочетание дикое, опереточное, водевильное, если, например, написать на афишке: «Акробаты. Паша Блюм и Миша Хан. Смертельный номер: Хана Блюму».
Но вместе с тем, их тайная душевная жизнь принимала подчас такие причудливые формы, что невозможно было с уверенностью определить, где заканчивается настоящее, а где начинается вымышленное: геркулесовая каша, где взять денег на оплату квартиры, ребенок опять болен и т.п. перетекало во внутренние диалоги, в которые иногда врывался живой голос.
                ***
Они встретились на сомнительном музыкальном вечере в Нью-Йорке. Она была молодая, глупая, замученная безысходностью своей незадавшейся женской жизни и маленькими детьми, на тот момент, кажется, не особенно красивая: снулая рыба в усталом теле.
Он был ее на сколько-то там лет старше, моллюск, тщательно упрятавший себя в свою скорлупу, с прекрасными потухшими глазами.
Когда она его увидела,  у нее упало и больно забухало сердце: «Пропала, пропала!» Он остановился и представился, но, кажется, ничего не понял.
Потом были встречи, разговоры, долгие прогулки, кьянти и маленький отель.
Грехопадение? Нет, обстоятельства непреодолимой силы.
В ту ночь стало совершенно ясно, что это конец. Руки, ноги, губы, глаза – все завертелось и смешалось в губительном вихре.
Потом Ей часто снилась эта ночь, этот отель и то, что между ними не было сказано – Она просыпалась в слезах.
Это продолжалось много лет. Встречи были редкими и почти случайными. Они никогда не говорили о своих чувствах, как будто боялись, что их кто-то может подслушать. Дети росли, рождались новые, но это не были их общие дети.
Последний  раз они встретились на чужбине. Их тел, наконец-то не стало, за ними исчезли и души. Исчез город, страна, стены комнаты – всё.
 «Лучше уж не будет».


                ***
Мы встретились в пыльной и душной Москве на излете лета, и человек, которого я некогда любила, сказал мне: «Я тебя люблю», разрушив тем самым хрупкое равновесие моего привычного существования.
Это слишком позднее признание легло мне в душу осыпающимися семенами березы, словно раннее предчувствие наступающей осени моей жизни.
Мне легко не говорить с тобой, но я пока не могу заставить себя о тебе не думать.