Борозды

               
                Борозды

Недавнее прошлое, город Москва, кафе. В меру уютное, в меру прокуренное. Без музыки и полупустое, потому что вечер вторника. За столиком у окна трое.  С той стороны дождь, но это неважно – до закрытия еще три часа, а рядом стоянка такси.
- Никак не могу себе представить эти любовные тройки на одной, как тогда говорили, жилплощади, - изрек Катышев, тщательно прожевав ломтик закусочной ветчины и не менее старательно промокнув салфеткой губы. Губы иронично улыбались.
- И сейчас так говорят. А вы, о чем? – полюбопытствовал Гольцов.
- Не о «чем», а о «ком». О нашей поэтической дылде.
Катышев писал стихи, их печатали. Кому-то даже нравилось. Это незначительное обстоятельство почему-то давало Катышеву право быть размашистым в определениях.
- И что же не подвластно вашему воображению, Игорь Федорович?
Гольцов Катышева не любил. И стихов не писал. Он скромно занимался литературной критикой и литературоведением. И его тоже иногда публиковали.
Катышев изогнул бровь:
- Собственно, мужское состояние. «Ты уж меня прости, Володечка, но сегодня я сплю с Осей. Его очередь. А ты пока сочиняй, целая ночь впереди!» И Лиля, виляя аппетитным задом, уходит. Такое как?
- Вот поэтому и пуля в сердце.  Не заклеивать же Лильке дырку?!
- Фу!
- Вот вам и «фу». Футурист от слова «фу».
Это вступил Ройтман. Литературный псевдоним - Андрей Сугробов: несложная проза, блеклая публицистика, что бог пошлет. И как ни странно, самый популярный в компании – уже четыре книжки и заказ на пятую. А в саратовском театре готовится к постановке его пьеса. Пока, правда, единственная.
Катышев и Гольцов Сугробову завидовали. И зависть свою удовлетворяли тем, что после собраний приглашали Ройтмана в кафе и наблюдали, как тот пьянеет. Пьянел Аркадий Наумович быстро.
- Будете? – предложил ему сигарету Гольцов.
Ройтман подозрительно поглядел на Гольцова:
- Воздержусь.
- А я не откажусь! – пальцы поэта полезли в пачку литературоведа. – Тем более лирик и невротик. И какой-то тщедушный Ося! А я под два метра и кофта у меня желтая. Но и с эволюционной стороны подобное взаимодействие есть аномалия.  Посудите: женщина есть… м-м-м… (Катышев стрельнул глазами на Ройтмана, который принялся разливать водку) борозда, а мужчина -  сеятель. Идет, как у Худосовича, и разбрасывает семя. В одну борозду, в другую, в третью. Я понятен?
- Многословны, Игорь Федорович. Но идея, тем не менее, ясна. – Гольцов принял от Ройтмана рюмку. – Естественней мужчине, тем более такому, как Маяковский, телесно обслуживать двоих, а не наоборот. Очень оригинально и свежо. Браво.
- Благодарю. Еще Толстой симпатизировал мусульманам. А почему? А потому, что у них многоженство не является грехом. Наоборот! Признак добродетели. Самый добродетельный султан, отсюда и гарем. Да и женская ревность иного рода – быть не единственной, но лучшей.
- А вы знаток? – Ройтман поднял рюмку. – За дам-с! На одной жилплощади.
Курящие загасили сигареты. Выпили. И снова Катышев начал мучить своей неспешностью – нацелился вилкой на шпротину, воткнул, сбросил капельку масла и медленно отправил рыбешку в рот. Затем долго двигал челюстями. После в ход пошла новая салфетка:
- Знаток чего?
- Женской психологии.
- Отчасти. Все мы знатоки отчасти. Но это не мешает иногда быть абсолютно правым. Я не о себе, я о Льве Николаевиче. Уж кому, как не ему. Но и здесь ему мука. Софья Андреевна и Аксинья. Культура и массы. Интересно, как Толстой относился к своему добрачному сыну? Не помните, как его звали, Станислав Романович?
Гольцов злился. Сегодня разговорная манера Катышева его особенно раздражала. Да и весь вообще: новый костюм, иностранный значок на лацкане, пахнувшая сладким одеколоном фадеевская стрижка - Катышев был похож на Фадеева. Гольцов сам на себя, Андрей Сугробов на еврея.
Злость Гольцова усиливала поданная не им тема – дети великих.
- Нет. – ответил он, стараясь свое настроение скрыть.
- И не нужно. Живет сейчас какой-нибудь Василий Коробейник в колхозе «Заря», что в двадцати верстах от Ясной Поляны, возит навоз и не подозревает, что в жилах его течет кровь всемирного гения. Разбавленная, конечно, попорченная изрядно, но... И только иногда, вдруг забродит. Выйдет Вася эдак раз в декаду туманным утром на крыльцо и вздохнет во всю грудь – мы ненавидим тех, кто нас не уважает! Что-нибудь в этом роде. 
- А ты, Игорюша, не пробовал писать прозу? – Ройтман перешел на «ты». Его начало разбирать.
- Пробовал, Аркадий Наумович. Но я, увы, не Пастернак.
- И не Пушкин, - прибавил Гольцов.
- И не Лермонтов, - присовокупил Катышев. – Совсем недавно мне позвонил…
«Пора его затыкать», - подумал Гольцов и перебил:
- Все собирался вам рассказать, да вот случая не было. Если помните, ездил я в марте в Южно-Сахалинск. И там произошло со мной забавное приключение. Можно назвать его и странным. До отхода поезда было несколько часов, дела переделаны, из гостиницы уже выписался. На улице холодный ветер, снег, темень. Словом, зашел я посидеть и согреться. Вот как мы сейчас.
- Мы не замерзли! – Ройтман стал разливать водку.
- Ресторан, куда я зашел, оказался чем-то средним между пивной-разливочной и столовой. Но мне уже было все равно. Сижу, жую минут по пять, чтобы растянуть время. Вином себя потчую сухим, поглядываю по сторонам и думаю, естественно, о Чехове. Зачем он поехал на Сахалин? И как оно в его времена было, если сейчас тамошний ресторан похож на забегаловку, в гостинице почти сутки не было горячей воды, а люди ходят по городу в валенках? И вот, совершенно неожиданно, но вполне закономерно подходит к моему столику человек. Не старше тридцати лет. Самый обыкновенный, слегка пьяненький, в сильном возбуждении.  Потом выяснилось, у человека была особая нужда.
- Выпьем, дорогие мои, за то, чтобы любая нужда заканчивалась нужником! – Ройтман вознес свою рюмку.
Выпили. Катышев закусывать не стал, только запил минералкой. Но по-прежнему манерно, с расстановкой.
- Продолжу с вашего позволения. Так вот. Человек этот имел примету - в руках он держал портфель. Учитель? Бухгалтер? Лектор? На меня напала блажь, и я решил выяснить. А потому и позволил ему сесть. И даже налил вина, заметив брошенный на бутылку жадный взгляд.
- Благодарю, - сказал он, но пить пока не стал, а сразу перешел к делу. – Я вас узнал. Вы вчера были в редакции.
Точно. Вчера я был в редакции газеты.
- И еще я читал вашу статью в «Литературной учебе» о Борисе Полевом.  Сюда Харитонов не заходил?
- Кто такой Харитонов?
- Ну да. Значит, опять не смог, жаль, очень жаль. Тогда может быть вы?
- Что я?
- Купите. У меня сейчас такое положение, что готов кому угодно. Тем более вам.
- Не понимаю, - мне стало скучно.
А через минуту скуку сменило изумление. Во-первых, из-за странного совпадения. Во-вторых, из-за полученных «исторически важных сведений». Такой фразой этот тип начал свою сказку. И действительно, то что я услышал, можно было расценивать, как исторически важное. Хотя бы в качестве анекдота для вас. Оказалось, что Валерий Антонович – так его горбато звали - потомок Чехова. Путем зерна, так сказать. Через борозду. Я понятен?
- Забавно, - усмехнулся Катышев.
- Не верю! Гольцов, дай закурить! – Ройтман принялся снимать пиджак. – Говорят, что Чехов был импотентом.
Закурили все.
- Это, Аркадий Наумович, позже, ближе к Книппер. И я тоже не поверил.  Но потом был раскрыт портфель… Как известно, в тысяча восемьсот девяностом году Чехов отправился на остров Сахалин. Все мы читали одноименный очерк об этой поездке. 
- Я не читал. – признался Ройтман. – И не собираюсь.
- Все-же, прочтите на досуге.
- Не собираюсь.
Гольцов понял, что рассказывать будет одному Катышеву.
- Во время странствия по суровым каторжным местам Чехов Антон Павлович остановился в доме одного чиновника, в прислугах у которого находились «ссыльные». Был такой разряд – не в остроге, но и не на свободе.  В их числе и некая Анна Елизарова. Женщина еще молодая и очень красивая. Чрезвычайно красивая. Из дворянок. Осужденная за непреднамеренное убийство своего мужа, уличившего ее в измене. Долгое следствие, смягчающие обстоятельства и так далее, вплоть до.  Функции, выполняемые Анной Елизаровой в доме административного лица, можно приравнять к обязанностям горничной, рассыльной и прислуги за обедом.  Которая к тому же прекрасно поет, аккомпанируя себе на фортепьяно. Имелся в том доме и рояль. Такие вот суровые каторжные места. Естественно, что я воспринимал все, как чистый бред. Но потом прочитал письмо, написанное Чеховым своему брату Михаилу. Представьте старинный конверт, донельзя затертый и пожелтевший, с московским адресом на имя Михаила Чехова, а в нем несколько исписанных листов. Я видел фотокопии многих чеховских черновиков и не могу с уверенностью отрицать, что показанное мне письмо было написано не его рукой. Да и стиль очень и очень похож. Или мне так показалось, хотя я очень не хотел, чтобы показалось. Я хотел уличить в мистификации.
- Почему?
- Обидно стало! За Чехова. Или за его образ, который себе создал.
- А мне наоборот, приятно становится, - Катышев зажмурился, – живой человек, не поющий сумерки импотент. И?
-  Чехов, находясь под впечатлением, описал брату встречу с Анной, которой его, как важного материкового гостя в первый вечер угощали. Она играла и пела. И строила Чехову глазки. Не потому что он писатель Чехов, вряд ли его читали на Сахалине, а потому, что такая у Анны Елизаровой натура. То есть, кокетничать и отдаваться новому мужчине. Ради собственного удовольствия. В случае с Чеховым обоюдного. Случилось это на вторую ночь постоя. У него в комнате, куда Анна принесла с кувшин теплой воды для умывания. Все это очень красочно, весело и легко Чеховым описано. Я приблизительно запомнил первую строчку: «Ты не поверишь, Миша, я влюбился! И с какой силой! И где? Там, куда ни один амур залететь не может. Такие здесь сильные встречные ветры и такое упрямое неверие в существование добрых ангелов. Но оказалось, что одному самому сильному и меткому все же удалось. И он пронзил мое вялое сердце…» Четыре восхитительных листа и знаменитая подпись внизу последнего. И дата – шестое сентября тысяча восемьсот девяностого года.
- Как это письмо попало к вам? – спросил я Валерия.
- По наследству. Как семейная реликвия. Оно не было отправлено Михаилу. Потому что Анна Елизарова, которой было передано письмо для отправки, оставила его себе. Как память. Тем более, что уже знала, кто такой Чехов.
Я не знал, как реагировать, а потому   заказал еще вина.
- Отличная идея! – Ройтман щелкнул по пустому графину. – А не заказать ли винца и нам?
- Нет, - Катышев поморщился. – Лучше водки. Но не более ста пятидесяти. И Ройтману уже хватит.
Пока звали официанта и ждали добавки, Гольцов продолжал:
- Через девять месяцев Анна родила мальчика. Это случилось какого-то там июля тысяча восемьсот девяносто первого года. И назвала его Антоном. Так на исторической арене появился никому неизвестный Антон Антонович. Но с другой фамилией.
- Какой же?
- Не Коробейник, Игорь Федорович.
- А вы злопамятны. Так, какой?
- Решетников. Валерий показал мне пачку мятых бумажек – выписки из метрик, свидетельства, справки из архивов. Словом, документальную иллюстрацию формирования новой генеалогической ветви Чеховых. Начиная с тридцатых годов уже нашего столетья. Надо полагать, что до возникновения этого архива, новоявленные потомки Антона Павловича довольствовались устным преданием. И такая подозрительная особенность - все последующие Чеховы-Решетниковы рождались исключительно мужского пола.
- Авраам родил Исаака, Исаак родил Мафусаила, - пробормотал Ройтман, разливая и расплескивая принесенную водку.
- Почти так. Первый Антон Антонович, второй Павел Антонович и так далее… Но с обязательным Антоном в имени или отчестве.
- Было! Было подобное у Бабеля, Стасик. Только там не Чехов пал, а сам Христос. Не помню названия, но советую почитать на… (Ройтман икнул) досуге. Выпьем за талант!
Выпили.
- За что купил, за то и продаю.
- Да! – Катышев снова медленно жевал остатки ветчины. - Именно с этого вы и начали. Этот потомок Чингисхана что-то собирался продавать. Узнали, что?
- Узнал. И до сих пор жалею, что упустил возможность. Хотя… Но продолжу.
- А это откуда? – поинтересовался я, возвращая очередному Павловичу справки.
- Это результат изысканий моего отца. Он решил восстановить цепочку и обнародовать. Еще до войны. Погиб при освобождении Варшавы.  Собирался я, но случилась беда. Страшная. Какая, сказать не могу. В общем, покупайте! Раз Харитонов не пришел.
- Что покупайте?
- Вот это: письмо, документы.
Я не верил ушам и глазам.
- И сколько вы хотите?
- Я не хочу ничего! Письмо для меня бесценно. Но обстоятельства… А они сейчас, как затянутая петля на шее, в общем сто пятьдесят рублей.
Минут пять мы молчали. Я думал. С одной стороны, многое весьма и весьма правдоподобно: письмо, которое невозможно отличить от подделки, справки с печатями, наша встреча. Мы же не в московском «Арагви» столкнулись, а в Южно-Сахалинске. С другой стороны, очень смахивает на тонкое мошенничество. Наболтать, сунуть якобы писанное Чеховым письмо, а потом за сто пятьдесят рублей продать такому, как я. Плюс выпить задарма. Но опять же, кому нужно заниматься такой ерундой, как неотправленное «письмо Чехова». Здесь, где по городу ходят в валенках и тулупах. Что делать?
Я еще раз прочитал. Чернила выцветшие, буковки чеховские. Понюхал даже – пахнет сенсацией. Посмотрел на Валерия, ища в нем затаенное нетерпение, смешанное с лукавством. Не нашел - тот был пьяно-грустен. Видимо, что-то с ним на самом деле стряслось очень неприятное. И я полез в карман за бумажником, в котором оказалось всего тридцать пять рублей. И мелочи в кошельке на три сорок.
- Вот, - говорю, - всего тридцать пять.
- Жаль.
- А если бы у меня было сто? – я подумал, что еще успею занять у того, кто меня в этот Сахалинск пригласил или у редактора местной газетенки.
- Нет. Я бы и за пятьсот не отдал. Но мне необходимы сто пятьдесят.
Его твердость я расценил, как новый тактический прием.
- Тогда… - я развел руками.
- Очень жаль.
Валера вздохнул, аккуратно сложил листки и письмо, бережно все упаковал в полиэтилен и убрал в портфель.
Сейчас три рубля попросит – подумал я. Нет, не попросил. А протянул мне руку на прощанье.
- А знаете, Валерий Павлович!
И я оставил ему свой адрес. На всякий случай. Но забыл спросить, чем он занимается.  И вот не далее, как…
Гольцов не закончил – Ройтман упал со стула. Уронив заодно тарелку, фужер и пепельницу. Катышев вздрогнул:
- Черт! Как некстати. Ладно, Станислав Романыч, в следующий раз. Но любопытно, очень любопытно. Странно, что вы молчали.
- На это есть причины, Игорь Федорыч. Потом.
Они подняли Ройтмана, рассчитались и вышли из зала.
Завершение истории не состоялось. На следующий день разразился скандал с Даниэлем и Терцем.  Катышев негодовал и занял сторону Шолохова. Гольцов умело воздерживался от суждений. А Ройтман поставил свою подпись в прошении о помиловании и снисхождении. Таким образом повод для новой встречи в кафе исчез навсегда.