Дождь НКВД

        На похороны  из многочисленных друзей, знакомых и учеников профессора Рейна пришли лишь трое – Оленька Оленина; она была просто раздавлена известием об аресте Миши; Олег Волков, его друг, и единственный из всех учеников профессора – геолог Двойрик.
        Но мать никого не осудила, даже бывших близких друзей, которые теперь при  случайной встрече с ней  переходили на другую сторону улицы.  Благодарность, совесть, честь - это не те чувства, которые сейчас нужны правителям молодой  страны.
       Идет грандиозная стройка – величайшая Империя возрождает свою мощь, а на стройках нужны рабы. Лес рубят – щепки летят. Люди понимали, что главное - выжить. Любой ценой! Их всех гнал прочь от неё инстинкт самосохранения. Собственная шкура всегда ближе к телу.
        Это было только правильно!
        Прошло несколько месяцев; мать носила передачи на Лубянку, и их принимали, а это являлось верным признаком, что сын её жив. Но однажды она почувствовала, как над ним простерла свои черные крылья смерть. Это не было материалистическое знание. Это было безошибочное материнское чутьё. Интуиция, если угодно.
        Мать уже знала, что ей делать. Она вынула из известного только ей тайничка изумрудное колье и  рисунок  Дега. Бело-розовая воздушная, как зефир  балеринка стояла на пуантах, и не ведала ничего о горе. Она навсегда осталась молодой, беззаботной и, хотелось думать, вечно любимой.
        В тайничке остались лежать четыре  предмета – последняя из трех сестер-балерин –  облачённая в розоватую пачку, пышную как пион, изящно изогнувшаяся, шнурующая свою пуанту девушка. Рисунок, пролежавший в сухой темноте двадцать лет, сохранил нежные краски в первозданной чистоте.  Кольцо с редкостным  звездчатым сапфиром,  размером с голубиное яйцо в окружении двойного ряда сверкающих бриллиантов, бабочка с розовым алмазным тельцем, её подарил дед-золотопромышленник на совершеннолетие своей единственной внучке Татьяне,  да серьги -  тяжелые изумруды, сегодня навсегда разлучающиеся с сияющим зелено-голубым льдом колье.
        Но мать не жалела их. Она спасала жизнь своего единственного сына! Чтобы спасти её она отдала бы не только какие-то глупые побрякушки, но и всю свою, до последней капли, кровь.

        Мать пошла на Лубянку. Долго топталась у входа, помолившись Казанской Божьей Матери, решилась наконец, и вошла. Она протянула запечатанное письмо дежурившему у двери офицеру. Тот мельком увидел, что оно адресовано наркому Ежову, «Лично в руки».
        - «Ну и наглость». – Подумал офицер. Конечно, это письмо никто не собирался передавать наркому, его заваливали тоннами подобных слезных жалоб и писем. Дежурный было уже открыл рот, чтобы прогнать наглую бабу, которая стояла перед ним совершенно не трепеща от сознания, где находится!, словно страх, нет, смертельный ужас, не разлиты в воздухе Лубянки. Но внезапно тяжелые двери распахнулись и офицер, выпучив тупо глаза, замер. Крохотный человечек с простым некрасивым лицом вошел в помещение. Он недовольно скривился, увидев у стола дежурного женщину во всем черном. Он, вообще, ненавидел всех этих надоедливых плаксивых баб, которые зачем-то рыдают, и бьются в истерике,  и на что-то надеются. Угодившие в наши подвалы,  не возвращаются!
        Но вдруг в его бесцветных глазках мелькнул проблеск каких-то далеких воспоминаний. Он остановился, с новым интересом рассматривая лицо женщины – оно смутно напоминало ему кого-то. И это было давнее, еще детское, и по ощущениям, радостное воспоминание.
        И тут всесильный нарком вспомнил – он – низкорослый, всего-то метр пятьдесят сантиметров росточком подросток, страшно третируемый сверстниками, наградивших его позорной кличкой «карла», после драки, где его как всегда побили более рослые подростки, он бежал побродить  по центру Санкт-Петербурга -столицы самого большого в мире государства. И замер во вьюжной ночи возле ярко сияющего великолепного дома, куда в эту зимнюю ночь, накануне 1914 года, слетались богатые, счастливые, весёлые господа со своими фантастической красоты спутницами.  Таких женщин на их рабочих окраинах и в тесных, грязных бараках не водилось.  Они были из другого мира - о таких женщинах он и мечтать не смел. Чтобы они оказались в его объятиях, должен был перевернуться весь мир и земля сойти со своей оси!
       Что и произошло спустя три года!
       Сказочную, вьюжную, сыпавшую в его лицо россыпи жемчугов и серебра, ночь вдруг прорезал ослепительный свет фар.   Осветив его, стоящего в снегу, засыпанного по брови этим снегом, хилого подростка, почти ребенка, подлетает новомодное авто к крыльцу сияющего яркими огнями дома, и из него выпархивает женщина. Не женщина - богиня, наряженная в баснословной стоимости соболиные меха, в высокой короне, играющей всеми красками зимней полярной ночи, он даже вспомнил её серый замшевый башмачок, изящно  мелькнувший из-под платья…  Тогда, проходя мимо, и совершенно не заметив замершего от восторга бедноодетого подростка, она всё же коснулась его - овеяла чудесным ароматом. В эту секунду он снова  почувствовал тот горьковато-неземной запах лесных фиалок. Та самая женщина, о которой он, бедный подросток и яростный онанист, даже мечтать не смел, а только стоял в колючую январскую ночь под окнами особняка, где помещалось дворянское собрание и жадно впитывал неземной красоты звуки, летящие из зала.
         И вот эта богиня, правда, сейчас сильно постаревшая, стояла перед ним - несчастная, согбенная горем.  Именно эта женщина, тогда - молодая, прекрасная, необыкновенно талантливая и счастливая, давала концерт, услаждая слух, неземными своими звуками  беспечных дам и господ. И никто их них не знал, что менее  чем через три года закончится их  безумный карнавал роскоши и эгоизма. А палач уже стоит под окном. Коля Ежов, избитый подросток, злопамятный и мстительный, как все слабовольные люди,  знавший только звуки гармошки да балалайки,  стоя в зимней ночи, заплакал, до того невыносимо-хороши были звуки, льющиеся из-под пальцев молодой, совершенно недоступной ему даже в нечистых юношеских мечтах, женщины.
        - Пропустить. - Приказал он едва слышно. Но дежурный офицер расслышал его превосходно. Он даже не посмел спросить у женщины документов. И только, едва страшный Нарком проследовал мимо него, посмотрел им вслед с открывшимся от удивления ртом. На его памяти такого не случалось никогда!

        Кабинет наркома пропах мужским потом, кожей ремней и портупей,  начищенными гуталином сапогами, холодным табачным дымом и тройным одеколоном. И ещё - страхом, настолько плотным и осязаемым, что и сам хозяин кабинета, как почувствовала Татьяна, непрерывно его ощущает.
        Нарком молча кивнул ей подбородком на стул, а сам сел за свой, затянутый зеленым сукном, стол.  Протянув через него маленькую лапку, взял из её рук конверт.
        Прочитав