Том 3 Книга1 - Расскажи мне сказку... Глава 1, 2

                "ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)

                Четвёртая луна

                "Расскажи мне сказку, мама".

                Книга первая

                СВОБОДА ВЫБОРА

В лабиринте тысячи зеркал,
Дорогой в миллионы лет,
Кто истинно есть «Я» —
Найти хочу ответ.

На перекрёстке судеб
Семи путей-дорог
Нас избирает случай
Любви, надежд, тревог.

                Глава 1

                Эмпатия

  Июнь 1970 года. УССР. Донецкая область. Волновахский район.

  «Моя голова! Как же у меня болит голова и шея! Заживёт ли? Языком-то мне до загривка точно не дотянуться. Эх, ты ж чёртов кобель, Трезор! Да что б тебе клещ в ухо! Злыдня!».
  Пёс лежал и поскуливал, осторожно расчёсывая задней лапой боевую вчерашнюю рану.
  «Клыки у него, конечно! Эх! Добьют, чувствую, меня мои блохи. Страшно мне чего-то! Пить хочу».
  Шарик вывалил розовый язык и прерывисто дышал, сонно глядя вникуда.
  «Жарко! А хозяйка моя не видит, что ли – совсем прохудившуюся миску мне ставит. Сколько успею сначала проглотить, только то и моё».
  Раздражаясь на зуд, он бросился выкусывать у себя блох на бедре.
  «И зачем я только снова ввязался в драку с этим хромым недоноском, Трезором? Старый уже, а всё равно всегда все гулящие сучки его. Зубы, зубы, да, конечно. Ни дать, ни взять. Вот она чья, счастливая планида!»
  Выдохнул в истёртую в пыль землю и глухо завалился на бок.
  «Так что?! Мне всегда только старый дедовский тулуп под себя загонять?!»
  Поднялся и снова лёг на живот, приподняв голову. В ушах у пса что-то зашумело, и он замотал головой.
  «Увижу гада – загрызу! Надоел он мне, этот пятнистый лохматый чёрт! Он мне ответит за всё, облезлый крысодав! Будь там что потом! Вспомню всё! Тухлая он вонючая крыса! Гнилая прошлогодняя кость! Рваное ухо! Ходит же этакая дрянь по свету?! М-м… Р-р… Что ж так глаза-то болят?»
  Он зажмурился, нервно обтёрся об угол деревянного сруба, испачкал его запёкшейся кровью, затем ползком забрался на всю длину цепи в пыльную темноту сарая с дровами и там притих.
  Молодые хозяева всегда были добры к ласковому и пушистому переростку, Шарику. Так назвали его дети в честь Шарика из фильма «Четыре танкиста и собака». Все домашние подкармливали его вкусненьким, кто чем. Гладили, баловали, а он с удовольствием и признательностью всегда аккуратно принимал вкусные подачки из их по-разному пахнущих добрых рук и в знак благодарности подставлял розовый, тёплый живот.
  Этим обычным июльским вечером дети, как обычно, вернулись из детского сада и настойчиво звали друга с собой поиграть, но Шарик только глубже зарывался в прохладную пыль и, глухо рыча, зыркал на них из темноты зелёными огоньками уставших глаз. К своей еде он так и не притронулся. Вода в его миске вытекла из маленькой трещинки на землю, да и высохла давно.
  Так в одиночестве длинного душного дня, он пролежал под старым сараем в ожидании желанной прохлады и темноты. То, поскуливая, то, порыкивая на боль в ране и нарастающий жар, Шарик терпел, как мог. Его гнев – его палач – быстро набирал силу и к утру уже проявлялся первыми признаками смертельно опасной болезни. Солнце взошло слишком быстро и снова раздражало тронутый стремительной инфекцией воспалённый мозг.
  Как всегда, по раннему утру быстро разбрелись хозяева, кто куда. Дом затих и опустел. Только чуть задержалась молодая хозяйка, мать двух маленьких детей. Она накормила всю домашнюю живность, бросила курам пшена. Хвостатому сторожу щедро налила в кастрюлю свежих помоев и плеснула колодезной воды всё в ту же дырявую миску, похожую на немецкую каску.
— Шарик, Шарик, — позвала его хозяйка.
  Пёс нехотя, ползком выбрался из-под сарая наполовину и глянул на неё, злобно зыркнув наливающимися кровью глазами. Прищурился от солнечного луча, резанувшего болью мозг, и отвернулся. Рыкнув на руку хозяйки, он тут же почувствовал, что был не прав и, извиняясь, прижал уши и чуть вильнул хвостом.
— Ну, что ты? Иди сюда, «танкист». Я тебя отпущу. Забыла я тебя вчера отпустить? Да? Не погуляла собака. Служака, серенький.
  Она заправила тёмные волосы под ситцевый платок, потянулась погладить пса по холке и коснулась грязной от слипшейся крови и пыли шерсти.
— Это что? Ты что же, опять подрался? С Трезором?! На дидька лысого он тебе сдался?! Не лезь ты к нему больше, он же дурной пёс! Слышишь меня?! Забияка! — пригрозила ему пальцем.
  Пёс лишь молча, ворочая глазами, извинялся.
— Ладно уж. Иди, иди, погуляй.
  Женщина потянулась к ржавому карабину на ошейнике, почему-то решив сейчас отпустить собаку. Пока она возилась с карабином, пёс лежал ниц, не шевелясь, а как только почувствовал свободу, в его мозгу снова вспыхнуло: «Трезор!», и Шарик почти сразу сорвался с места, исчезнув в пыльных огородах посёлка.
  Этой ночью пёс вернулся домой тайком и, никем не замеченный, забился на своё место, под покренившийся сарай, а ночью второго дня не вернулся совсем. Упившись и объевшись давеча днём на лугу кровью и мясом доверчивой, двухмесячной тёлочки, Шарик чувствовал себя королём. Спрятавшись до утра в ещё более тёмном, душном сарае у колхозного луга, под старыми тряпками и мешками, он провёл раздражённую неутолимым гневом судорожную ночь. А утром, этот край посёлка гудел.
  Взъерошенный от кончика хвоста до крутого лба, серый пёс рыскал по огородам. Задавил просто так попавшихся под злобный зуб нескольких кур, гусей, загнал с криком в дом каких-то соседей и ввязался в смертельную драку с заклятым врагом, который нёс службу у будки на цепи. Трезор тут же показал Шарику свой вонючий свирепый жёлтый оскал и по привычке бросился первым.
  Мда… Это была очень страшная, но короткая схватка. На этот раз Шарик воздал своему обидчику всё сполна.
  После он переступил через окровавленный труп неприятеля, ссыкнул на него с презрением, задними лапами забросал пылью и двинулся по селу дальше. В глазах у обезумевшего пса уже всё перевернулось, и окончательно стёрлись грани добра и зла. Нестерпимое раздражение и боль доставляло всё: скрипнула чужая калитка, и она была тут же разгрызена в щепки молодыми крепкими зубами; гордо прокудахтала курица, и за это она сразу расплатилась жизнью; мелькнули с тяпками на огороде две женщины и были атакованы тем, кто теперь знал пьянящий сладкий вкус живой крови, познал собственную силу и боль. Неутолимую головную боль! Нестерпимую, адскую, во всём теле, мозгу. Неукротимый гнев на весь белый свет и собственное ноющее болью тело, сжигали последний светлый лучик понимания в его воспалённом уме. Отёкшие челюсти судорожно стучали в непрекращающемся приступе боли и жажды, взбивая плотную желтоватую пену. Она вязко скапывала с воспалённых бурых брыльев на подвес и лапы, испачканные чужой кровью. Шарик часто менял направление своих перебежек вникуда и искал укромное местечко, где бы его никто и ничто не смогло побеспокоить. Он искал кого-то, кто поможет ему успокоиться и отдохнуть от неприятия самого себя и, избавит от этой невыносимой трёхдневной пытки болью.
  Пёс устал. Чертовски устал. Он почти уже ничего не видел и не различал из того, кто или что попадалось и исчезало из его поля зрения. Но что такое ружейный выстрел – он хорошо помнил ещё с детства, когда тот перепугал его до смерти. Прозвучавший звонким эхом зимой, в начале этой же улочки, три года назад, он крепко запомнился тогда пушистому щенку. Да, этот звук и этот запах! Он помнил их до сих пор, и теперь именно они чуть отрезвили и заставили бежать прочь больную собаку. Мелкой рысью, без оглядки, Шарик уносил ноги от того, что с детства пахло для него смертью. Пёс бежал, загребая крупными лапами серую дорожную пыль. Бежал вполне быстро, но вдруг, на его глаза попались копошащиеся в лужице шумные детишки, которые беззаботно варили каши из грязи, играли и щебетали под густой тенью сливы прямо посередине дальней улочки колхозного посёлка. Здесь сейчас, кроме них, больше никого не было. Их звонкие писклявые голоса стали для пса новым раздражителем. Кобель остановился, ощерился, медленно моргнул воспалёнными глазами, опустил морду и, издавая глухой, внутриутробный рык, теперь неспеша брёл на этот раздражающий звук. Он шёл, чтобы разобраться с теми, кто сейчас действовал на нервы и не вовремя оказался на пути.
  Вдруг в этой компании для него выделилась основная цель – маленькая тоненькая фигурка. Это была девочка с коротко остриженными русыми волосами. Она что-то почувствовала у себя за спиной, обернулась, встала, выпрямилась и с интересом глядела на большую серую овчарку.
  Вздыбленный пёс с пеной у рта, тяжело топая, направился именно к ней.
  Метр. Ещё метр. И ещё метр. Сокращалась дистанция. Ещё несколько шагов и пёс как будто почувствовал в маленьком человечке что-то необычное, остановился, прислушался и замер. Потянул носом. От девочки пахло как-то по-другому. Шарик вдруг удивился, заскулил и с любопытством повернул голову набок.
  Взъерошенная, как щипанный воробей, маленькая пацанка в голубых пионерских шортах и футболке стояла совсем-совсем спокойно. По-детски жалея собаку, она просто наивно и доброжелательно глядела на бедную, жалкую собаку без хозяина. Шарик сейчас первый раз за три дня – вдруг не почувствовал в себе гнева. С каждым шагом приближаясь к странной хрупкой девчушке, он ощущал, как его снедающая мозг боль почему-то быстро тает, глаза слезятся, сердце дрожит, а лапы слабеют. Он с изумлением чуял в незнакомке, возможного, единственного настоящего друга. И, виновато опустив морду, с повисшим как плеть хвостом, Шарик перешёл на равномерный плавный шаг и больше уже ничего не боялся. Он тут же успокоился и медленно топал на мягкий, тёплый, не раздражающий глаза и мозг свет, который сейчас удивительным образом видел в теле девочки. Она еле заметно улыбалась ему и просто ждала, когда пёс подойдёт сам. И уставший от себя кобель долго не заставил ждать. Он спокойно подошёл, посмотрел в прозрачные глаза девочки, устало выдохнул и сел напротив всего в шаге от неё. Дитя протянуло маленькую тёплую ладошку, почти коснулось горячего сухого собачьего носа, и дворняга, спрятав язык, задержал дыхание и опустил глаза. Он почувствовал себя в безопасности. Еле заметно разок вильнул хвостом, медленно и устало, как старик, завалился на бок, вздохнул, полностью расслабился и молодое собачье сердце просто внезапно перестало биться. Шарик мгновенно спокойно уснул навсегда, зная, что теперь он под несокрушимой защитой, и его никто никогда не тронет: ни Трезор, ни люди с вилами и ружьём. Он был теперь недоступен ни для кого и был действительно свободен от самого страшного в этой жизни: одиночества, гнева и боли. 

                Глава 2

                Детство Наташки

  За девять лет до этого.
  Утром 20-го декабря 1961 года в Донецке Донецкой области(Где некогда жили данайцы), в семье молодого писателя родом из города на Волге, Астрахани (Астрахань - некогда Азгард https://www.youtube.com/watch?v=mqf7EirpiYY, земли Ассии), и матери уже двух взрослых детей, красавицы–польки из-под Львова, в тяжелых недельных родах под утро в рубашке появился на свет третий ребёнок, девочка, весом в четыре с половиной килограмма. Ничего особенного или приметного в ней не было. Ребёнок как ребёнок. Так, серая мышка. Только бывающие в их маленьком шахтёрском бараке рабочие и творческие люди у полугодовалой малышки замечали:
— Орлиный, цепкий взгляд у твоей Наташки (Наташа. Значение имени — рождество, совр. – родная). Глаза такие, будто всё уже понимает…
— А как же! Вся в отца! — гордо сообщал он друзьям.
  А она булькала и пускала пузыри, пытаясь произнести:
— Тара, Трррра… Рарта, Ратттта, Тарта...
  Мама и старший брат подбрасывали её над головой:
— Наташа, Наташенька… Наточка… Натулька…
  А она тянула руки к бутылке с манной кашей и повторяла по-своему:
— Нада, Ната… Трррра!
  И заливаясь, хохотала до икоты.
  Едва дочь выросла из пелёнок, маме с подругой случилось узнать на шахте «Ветка глубокая», где они все работали, о двух только что освободившихся от жильцов больших квартирах в центре города. И две многодетные матери, Стефания и Алефтина, в тот же день предприняли успешный манёвр-переселение и врезали новые замки. В новых просторных квартирах, в доме, который построили пленные немцы, места хватило обеим рабочим семьям. У детей Стефании и Алефтины появились свои светлые комнаты с большим окнами. У супругов, наконец, свои спальни. У Наташкиного отца – кабинет молодого писателя.
  Вадим часто приглашал в новый дом много гостей, хвастаясь обстановкой, умницей красавицей-хозяюшкой женой, здоровыми детьми, и рабочим кабинетом. На столе для гостей всё, что есть в доме, самогон, квашеная капуста, огурцы, мелкая, как горох картошка в мундирах и ржавая селёдка. Иногда кто-то из гостей приносил тушёнку, кулёк крупы или фляжку молока, и тайком от Вадима отдавали матери, потому, что знали, что после попоек детям утром нечего будет кушать, кроме хлеба и горячей воды.
  Разгулявшаяся компания мешала старшим детям делать уроки и спать, почти до утра распевали фронтовые песни под трофейную гармошку. Черноволосая, стройная голубоглазая Стефания блистала певучим грудным голосом. После «энного» стакана самогона Вадиму было всё равно, как поют друзья и он сам. Он требовал трёхлетнюю младшую дочку, если она ещё не спала, гордо ставил на старую синюю крашеную табуретку перед своими гостями поэтами и художниками, желая, чтобы Наташа спела для них:
  «Под железный звон кольчуги,
На коня верхом садясь,
Ярославне в час разлуки
говорил наверно князь:
Хмуриться не надо, Лада…».
  Но, она пела:
  «Хмуриться не надо Нада.
Для меня твой смех награда.
Нада!»
  И высоко поднимала ногу над головой, легко растягиваясь в шпагат. Зрители удивлялись и аплодировали, когда гуттаперчевая девочка закладывала за шею одновременно обе ноги и, топая на руках, читала: «Идёт бычок качается… Вот досточка кончается…»
  Когда приезжала папина мама, баба Зоя из Самары, она запрещала детям сидеть на кроватях, и в неположенное время заходить на кухню. Старших, Мишу и Лену, стыдила, что они шумно играют с друзьями под окнами. Мишу тайно подкармливала зефиром в шоколаде. Ругалась на Лену, считая, что девочке не положено играть с мальчиками в футбол. А Наташе нельзя петь, неправильно выговаривая слова, поднимать ногу выше головы, бегать босиком, становиться на мостик и так ходить. Зоя считала всё это вульгарным для четырёхлетней дочери писателя. Упрекая мать в неправильном воспитании детей, Зоя надевала на младшую внучку тесные колючие шерстяные платья с длинным рукавом и коричневые чулки с поясом на пуговицах и выводила гулять по шумным улицам в цигейковом комбинезоне. Та каждый раз хмурилась и сопротивлялась, зажимала пальцы на ногах, надевая противные чулки и валенки с калошами. Строгий, но всегда справедливый и доброжелательный дед Костя, военный хирург, заставлял Наташу часто мыть руки с мылом и щёткой, и постоянно цитировал одни и те же строки из «Мойдодыра» и «Дяди Стёпы»: «Неумытым трубочистам стыд и срам», «Брал в столовой дядя Стёпа для себя двойной обед. Спать ложился дядя Стёпа - ноги клал на табурет». Он здорово учил Наташу петь: «По долинам и по взгорьям» и иные военные песни. С дедом всегда было интересно, и гулять, и читать, и что-то мастерить из деревянных кубиков. Наташа, облюбовав его колени, подпрыгивала на них, как на лошадке и только так деду удавалось её успокоить и, уложить днём спать. Зоя сердилась, что девочка спит у деда на руках и, крепко взяв за руку, усаживала внучку за стол с чернилами и прописями. Била деревянной линейкой по рукам за первые кривые чёрточки и кляксы, назидая сыну воспитывать всех детей розгами. Дед всегда вносил мир и справедливость в семейные ситуации. К старшим детям он приставал с воспитанием строгого порядка и гигиены только два раза в день, когда видел их дома. Все дети ждали дединых рассказов о войне с фашистами, и когда же уже уедет обратно к себе в Самару именно Зоя. А ещё очень ждали больших воскресных пирогов с капустой и яйцом, которые здорово пекла мама. Дед Костя хвалил их и всю мамину стряпню, особенно соления. Зоя вечно всем и всеми была недовольна, кроме своего старшего внука, Миши. И урезонить её мог только дед Костя.
  В общем, до пяти Наташкиных лет не было ничего, о чём стоило бы рассказывать Вам, читатель. Семья и семья. Только ещё совсем младенцем она чуть-чуть помнила, как звучат её имена: Тара, Санти, Падмэ, Самандар, Нада, и много ещё. Об этом позже. Слыша слово, Самара, вспоминала что-то похожее на «Самандар или Дара», и на Наташу очень долго не отзывалась. Откликалась душой на голос матери и засыпала, слушая, как она поёт. Слушала слишком короткие сказки, крепко обнимая до утра большого ревущего плюшевого мишку, доставшегося по наследству от сестры Лены. У девочки не было друзей ни в детском саду, ни в школе, ни во дворе. Всё из-за недоверчивого странного бунтарского характера. Ей не хотелось ходить строем в детском саду, ложиться спать, когда совсем не хочется, есть противный зелёный борщ или вонючую тушеную капусту. Затем в школе выглядеть и быть как все, носить чёрный фартук, чулки, давать какую-то клятву октябрёнка, потом ещё какие-то пионерские клятвы, всё это вызывало молчаливое сопротивление. Но когда девочка, возвращалась из детсада, а позднее из школы, и до вечера оставалась дома одна, она заходила в кабинет отца, в большую библиотеку. Подставляла табурет, отодвигала стекло, доставала с полки книги с картинками, которые покупала мама в магазине, где работала, погружалась в «Сказки братьев Гримм», «Русские народные сказки», «Восточные сказки», «Мифы и легенды древней Эллады», и подолгу всматривалась в лица греческих героев и богов. Рассматривала картинки, на которых большие парусные фрегаты преодолевали океан, где, скрывается столько много опасностей и тайн. Пересматривала картинки прочитанных мамой сказок, где добро всегда побеждает зло и, размечтавшись стать когда-нибудь принцессой на горошине или Золушкой, она замирала, наблюдая в окно беспорядочный полёт бабочек и подоблачный росчерк крыльев стрижей и ласточек. Задержав дыхание, следила, как рисует зимой узоры мороз и, отогревала стёкла дыханием, думая, что так их хоть ненадолго спасает, как Герда Кая. Всегда точно знала, когда придёт с работы мама, из школы старшие брат и сестра, и успевала поставить книги на место и сесть за скучные прописи. И уже совсем поздно, когда мама была уверена, что дочь легла спать, она взбиралась на подоконник и, широко распахнув зелёные зеркала глаз, вглядывалась в мерцающие звёзды и грустную луну.
  Детский сад окончен. Пришло долгожданное лето! Наталья с нетерпением всегда ожидала, когда она с мамой снова отправится к бабушке Анне в деревню под Львов, пить с озорными двоюродными братьями и сёстрами парное молоко из алюминиевых кружек, кушать чёрную смородину с куста, сидя за большим семейным столом руками брать из миски горячие и сочные бабушкины вареники с вишнями, играть и валяться в ароматном сене на чердаке и лазать в ветвях огромной, ароматной, кажется совсем-совсем живой жужжащей липы напротив бабушкиного дома, покрытого старой соломой. И даже повторять за братьями из Лодзя Тадыком и Геныком эту их глупую считалочку: «Хто не скаче, той москаль», «Москоляку на гiляку», «Москалiв на ножi», и высоко прыгать. А потом обязательно отправиться к старшей маминой сестре, тёте Ольге в Перемышляны — прикарпатье пасти козочек, кормить кроликов. Сколько хочешь бегать по маковым и васильковым полям. Пить из шепчущихся лесных родников вкусную превкусную воду. Собирать грибы и, объевшись, и перепачкавшись черникой, счастливо не бояться получить горячих розог по рукам и губам.
  И вот однажды в самом начале лета мама достала «другой» маленький дермонтиновый коричневый чемоданчик и сказала:
— Папа купил тебе путёвку в пионерский лагерь на все три очереди.
— А, что такое этот пионерский лагерь?
— Узнаешь, — сказал отец.
  Наталья ещё не знала, что это для неё означает и, лихо стала матери помогать складывать свои сарафаны и сандалии. Когда они на машине приехали в лагерь, расположенный в лесу, Наталья очень обрадовалась. Но когда поняла, что ей придётся здесь остаться на целый месяц одной, испугалась. Они никогда ещё не расставалась с мамой на такое долгое время. Но она успокаивала, что обязательно приедет с папой в субботу и привезёт печенье, яблок и конфет.
  Коричневая «Победа» быстро увезла маму домой. Она скрылась за поворотом и, у девочки что-то внутри оборвалось. Наташка одиноко осталась стоять у ворот до тех пор, пока за ней не пришла пионервожатая, не оторвала её руки от забора и не отвела на обед.
  Не та еда, не тот запах, не тот вкус. Наталья выпила компот, съела хлеб и с отрядом пошла в корпус на тихий час. Она очень ждала. Ждала, когда же закончится этот невыносимо длинный день, ночь, неделя. И суббота никак не наступала. Когда же прошла и суббота, и воскресенье, понедельник стал самым страшным для неё днём откровений. Наталье показалось, что она так сильно докучала отца вопросами, что родители решили её отдать сюда насовсем. И вдруг поняла, что все дети вокруг такие же брошенные, но об этом не догадываются. Наташка перестала кушать, спать и не разговаривала ни с кем дни напролёт, пока начальник лагеря, Дмитрий Кузьмич, не выяснил в чём дело и не позвонил домой родителям. Ещё через неделю приехала мама, одна, как раз перед тихим часом и забрала дочь под свою ответственность до вечера. Расположившись в свежевыкрашенной деревянной беседке, мама достала котлеты, блинчики и сырники. Наталья вдохнула их запах, схватилась за сырник, котлету и расплакалась.
— Мам, а ты меня больше не бросишь тут?
— Ой. С чего ты решила, что я тебя бросила, глупенькая?
— Вы обо мне забыли? Да? Ты говорила, что вы приедете в субботу, а не приехали…
— В субботу к папе приезжали гости.
— Мамочка, забери меня отсюда, пожалуйста! Я очень домой хочу. Мне здесь совсем-совсем не нравится! Давай поедем к бабуле во Львов, пожалуйста! Папа больше меня не любит, да? Вот он не приехал. Говорит, что меня чаще пороть надо. Щас взгрею! Щас взгрею! Всегда кричит и дверь в кабинет запирает. А я только обнять его хочу, а он говорит, что надо дверь в кабинет закрывать. Отдайте меня тогда бабуле Ане. Ей я не мешаю. Я в огороде научусь работать и варенье варить. Я хорошо себя вести буду, честное слово! Только не оставляйте меня здесь! Папа мишку моего выбросил, лапу ему порвал, а я его вылечила, зашила. А это ж ты мне его подарила! Сказал, что он старый и только пыль собирает. Папа мне ничего не покупает. И вот весной, когда все наши ребята кораблики по воде пускали… У Игоря даже пластмассовый был, с жёлтым парусом. Ему отец купил. У Димы из первого подъезда папа лодочку из дерева вырезал. Я постучалась к папе в кабинет и тихо говорю: Папочка, я тоже хочу кораблик, — и Наташка захныкала, — Я помню, как ты, мне его из газеты «Спорт» сложила. Да только он утонул почти сразу. Мам, я не плакала тогда и тебе не сказала, чтобы ты не расстраивалась. Всегда я для папы невовремя. Зачем вы меня тогда родили, если и кукол-то у меня только одна Алёнка? Выгнал он меня в этот дурацкий лагерь и тебя ко мне не пускает. Я знаю! Отдайте меня Мише. Он меня из лука стрелять научит. Львов слишком от тебя далеко. Мамочка, любименькая, не оставляй меня здесь, пожалуйста!
— Господи! Да с чего это ты так решила, доця? Мы не бросаем тебя, ты только на лето здесь, до школы. Первого сентября в первый класс уже пойдёшь. Первый звонок. А папе писать нужно. Все детки так. Родители работают, дети в лагерях. Просто ты выросла уже.
— Да не выросла я ещё! И в школу я не хочу! И обманываете вы меня! Раньше ты меня никогда не обманывала. Чувствую я так. Уедешь и всё!
— Чувствуешь? Это как?
— Вот ты раньше мне пела, а теперь не поёшь. Папа тебе запретил? Я слышала. Раньше обнимала, а теперь всё время на работе. И вот, когда ты в больнице лежала, болела, папа к тебе нас не привёл. Почему?
— Когда?
— Когда мне три годика было. Мы сами с Мишей и Леной у тебя были, помнишь?
— Ты что же, и это помнишь?
— Да, конечно. А как же? Я всё очень хорошо помню! И как родилась, как тебя в первый раз увидела, и как вы меня никак не понимали, и по-другому говорить учили. Как трудно было учиться ходить и говорить, но как весело.
— Выдумщица ты у меня, — чуть улыбнулась мама, — А о папе ты зря так думаешь. Тогда он в командировке был, и прийти ко мне в больницу не мог. И он тебя очень любит, но по-своему. Он должен много работать. Все люди должны много работать. Так надо.
— Зачем? Нет, мам, мог. Мог он пойти в больницу. Только дома с бабой Зоей остался. Миша с ним и Зоей крепко поссорился и мы с Леной сами пришли. Миша меня на руках нёс. И ведь ты тоже много работаешь! Почему они нас не любят?
— Когда мог пойти в больницу?
— Когда ты болела. Почему он на тебя всё время ругается? Он всё время на тебя кричит в кабинете.
— Когда?
— Когда я сплю.
  Мама выдохнула, обняла дочь крепко и поцеловала в темя.
— А чего ж ты не спишь, когда всем детям спать нужно?!
— Сплю я, только позавчера мне сон про тебя снился страшный.
— Какой?
— Будто ты у меня врачом работаешь. Животных лечишь. И стоят клетки с разными кроликами, собачками, кошечками и белками на берегу какого-то моря-океана. Ты поёшь и, вдруг поднимается буря, небо чёрное такое, дождь идёт, ветер, молнии. Холодно. Волны высокие такие, выше меня и страшные! Из-за одной волны ты падаешь, а вторая забирает тебя и тащит в море. Ты как петь перестала, я оглянулась и как бросилась тебя спасать! За руки схватила крепко-крепко! Упёрлась ногами в песок и кричу.
— Так ты ж плавать ещё не умеешь, выдумщица!
— А я научусь ещё и тебя обязательно спасу. И во сне я тебя спасаю. Вытащила на берег, обнимаю так ручками за щёчки и кричу: Мамочка, миленькая, не умирай! Открой глазки, любименькая! А ты их не открываешь. Я тогда как начала бить тебя в грудь кулаком и кричу: Мамочка, я тебя никуда не отпущу! Лучше возвращайся! Ты воду выплюнула, глаза открыла - я сразу и проснулась. Я проснулась, а ты вот сразу взяла и приехала. Я врачом стану, чтобы тебя лечить и спасать! А что это за синяки у тебя здесь на руках?
— Врач мне укол делал в вену.
— На плече? Почему так много?
— В вену попасть не мог.
— Больно было?
— Немножко.
— Мам, забери меня домой, я тебе во всём, во всём помогать буду. Заберёшь?
— Конечно, заберу, глупенькая.
— Тогда я побежала чемодан собирать!
— Наталя, подожди. Я заберу тебя, но не сегодня. Папа очень старался, чтобы тебе сюда путёвку достать. Здесь видишь как много деток?
— А я не хочу быть здесь! Не нужен мне никто! Я к тебе…
— Тебе этот лес не нравится?
— Нравится.
— На озере уже купалась?
— А здесь озеро есть?!
— Есть. Красивое, большое. Говорят даже утки и лебеди есть на озере. Только их увидеть можно рано-рано утром.
— Правда? Настоящие лебеди?!
— Да. Так мне Дмитрий Кузьмич сказал. И ещё пожаловался, что не спишь и не кушаешь.
— Не хочу я!
— А ты здесь с кем-нибудь уже познакомилась?
— Нет. Не хочу и не умею знакомиться. Скажи, мам, а Шарика моего ты видела?
— Видела. Гулял с ребятами во дворе.
— Хорошо. Я здесь тоже нашла несколько собак, только они всё больше лают и не дружат со мной.
— А ты попробуй подкормить их солёной горбушкой.
— Да? И мы тогда подружимся?
— А як же. Попробуй, только не спеши.
— Хорошо. Мам, а ты точно ещё приедешь?
— Постараюсь.
  Наташка прижалась к матери и уплетала котлеты, закусывая их вишнями и яблоками.
— Мам, спой мне тихонечко, если можешь.
  Мать огладила её по голове и тихонько запела:
— Синенький, скромный платочек…
— Нет. Не эту. Ту, что под гитару дяди Володи у папы на дне рождения пела.
  Мать выдохнула, сжала плечи дочери и почти зашептала:
— Цвитэ тэрэн, цвитэ тэрэн, листя опадае… Хто з любовью нэ знаеться, той горя нэ знае…

  Всё тот же лагерь «Юбилейный», через год. Теперь он означал для Натальи уже совсем иное. Это друзья и знакомые, съезжающиеся сюда из разных городов и сёл, походы, большая игра Зарница, пионерский костёр, сказки, конкурсы, приключения, лес, свобода. Девять месяцев томления и ожидания трёх месяцев свободы и счастья. Жизнь! В лагере есть друг. Один. Настоящий. И много ребят, с которыми не скучно просто помолчать, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то дела. Да хоть на рыбалку в пять часов утра! Подсмотреть за лебедями, которые плавают по утреннему туману! И пусть потом наказывают.
— А девчонка ваша — сорванец! — улыбаясь, доложил её отцу Дмитрий Кузьмич (начальник пионерского лагеря «Юбилейный»).
— Да, и ничего хорошего, — многозначительно отвечал он. — Ведёт себя, как пацан, шорты носит. Во дворе не гуляет. Выйдет и пропадёт куда-то до вечера. Не дозваться. Наказывал. Даже ремнём! И что?! Всё равно сбегает куда-то. Жена говорит, висит во дворе на тополе или в парке на шелковице вниз головой. Зачем, ты это делаешь, спрашиваю? К полётам в космос, говорит, готовлюсь, хочу звёзды увидеть ближе, как Гагарин. Откуда этого набралась? Со всеми собаками в округе знается! А чтоб с детьми со двора гуляла, так я ни разу и не видел. Дикарка! Насмотрелась фильмов с этой овчаркой, «Четыре танкиста», что ли? Стефа говорит, что с какой-то серой дворняжкой у нас во дворе, только и дружит. И знаешь, из-за него даже дралась с мальчишками. От собаколовов спасала. Увидела, что машина подъехала, пулей выбежала без спросу во двор, и всё! Не дозвался. До вечера её никто во дворе не видел. Прятала своего друга где-то по подвалам. А где? Остальных бродячих, как положено, отстрелили. Врезал я ей, конечно, ремнём по первое число, а она не плачет, молчит и, где была, не говорит. Это что, поведение для девочки? Потом пожалел я, конечно, что наказал, — развёл руками отец. — Может, у вас тут на чистом воздухе Наташка хоть немного с людьми научится общаться. Будьте с ней по-строже. И нечего ей потакать, а то совсем разбалуется.
  Боясь подойти ближе к отцу, стоя у него за спиной, девочка, поникнув плечами, слушала свой приговор.
— Да ну, Вадим Константинович! Какие там могут быть дети? Она и здесь уже со всеми нашими собаками передружилась. Бычка на хоздворе приучила с рук есть. Теперь не знаем, что с ним и делать. Ручной совсем стал, доверчивый. Сам в руки идёт. Как резать его будем, чёрт его знает?! Как на такого руку поднять? Я приказал, чтобы её туда к нему не пускали. А где её, спрашиваете, искать? Да только там и искать, на хоздворе! Всегда! Всё равно туда как-то прорывается. Она на тихих часах вообще не спит! Её просто нет в лагере! И никакие разговоры на неё не действуют! Завеется со своим друганом из четвёртого отряда, а мы уследить за ними не можем. Когда уходят? Когда приходят? Не знаю, что и делать! Вроде и не сложный у вас ребёнок, и ласковый, и понятливый, и договориться с ней можно, но поговорите с ней, Вадим Константинович, как-то по-отечески. И может лучше это сделать дома, с мамой? Она очень скучает, вот и занимает себя чем находит, лишь бы не плакать.
  При этих словах Наташка съёжилась и сжала кулачки.
— Считаете скучает?
  Нет. Мне некогда всем этим бабским заниматься. Я пишу. Жена на работе целый день, я по командировкам мотаюсь, её старшая сестра с братом в других городах живут. В Донецке она будет сама себе предоставлена. Нет, нет. В квартире ей делать нечего. И я вообще-то хотел с вами, Дмитрий Кузьмич, в связи с этим кое о чём переговорить, — и отец пригласил Кузьмича пройтись к машине.
— Я слышал, что вас можно поздравить с выходом нового детектива, Вадим Константинович?
— Слышали? Приятно. Да вот как раз вышел. Я привёз вам один экземпляр.
— Как называется?
— «Любовь и ненависть». Хотите, подпишу?
— Да, конечно. А о чём книга?
— Это очень интересный детективный роман о любви.
— Любопытно, любопытно...
— Стефа говорит, что хорошую литературу сейчас трудно купить в магазине. Всё по блату. Народ собирает макулатуру на ЖЗЛ. Да, здесь в моей книге есть весьма пикантные моменты. И ещё… Вы можете устроить мне личную встречу с директором шамотного завода в Снежном?
— Не знаю, попробую, но ничего не обещаю.
— А я Вам и для него книгу подпишу. Передадите?
  Они подошли к коричневой «Победе». Отец взял с заднего сидения чёрный кожаный портфель, достал книгу «Любовь и ненависть» и ручку из внутреннего кармана холщового пиджака.
— Так как его зовут? А следующий роман я вам тоже подпишу. Это будет продолжение.
— Ага. И как она будет называться?
— «Друзья и враги». Эта будет с закрученным сюжетом.
— Наташ, а ты чего молча за нами ходишь? Беги уже на обед, — вдруг заметил девочку Дмитрий Кузьмич.
— Да. Кстати, забыл. Я хотел вас кое о чём попросить. Оставьте Наташу в лагере на все три очереди. Путёвки я оплачу и в долгу не останусь.
Наташа услышала и убежала, не зная радоваться этому или нет.
— Я понимаю. Роман заканчивать нужно?
— Да, да. Именно роман, — подмигнул отец, поправляя ремень на брюках.
  Первого сентября Наташка пошла в первый класс школы номер один города Донецка. Ещё одно суетное шумное место, которое совершенно ей не понравилось. Когда девочка поняла, что безоговорочно привязана к нему на десять лет жизни, в душе сразу возникло не приятие и сопротивление.
  Наташка часто опаздывала на уроки потому, что любила рассматривать солнце через подаренное братом синее сталеварное стекло. Разглядывая своё лицо в зеркалах и витринах магазинов, пыталась что-то очень важное вспомнить и смириться с тем «неправильным» отражением себя, которое там сейчас видит. Затем, убегая от жгучего армейского ремня постоянно раздражённого первыми двойками отца, минуя резвящихся во дворе детей, оказывалась рядом со своим единственным другом, рыжей дворняжкой по кличке Шарик, которая жила в соседнем подъезде под лестницей. Наконец закончился первый класс, и маме на родительском собрании выдали Наташкин аттестат, всё же отмеченный четвёрками и пятёрками.

  Июнь 1970 года.
— О Боже! Моё несчастье прибыло! — с несколько обречённым оттенком в голосе произнёс начальник лагеря, увидев знакомую – стриженную под мальчика Наташку.
— Дмитрий Кузьмич! Здрасьте! А я снова к вам в «Юбилейный», на все три очереди! — радостно сияя улыбкой, доложила она.
— О-о! Я рад. Я так рад! Скучать ведь не придётся? Как всегда? Да?
— Да! Наверное, но я про все уговоры с прошлого года помню. И папа просил передать вам большой привет! — важно сообщила Наташка и передала ему обещанную книгу.
— Угу. Большой привет, значит? Понимаю. Ну что ж, спасибо и на этом. И про уговоры, говоришь, помнишь?! Ну, дай-то Бог, Наташа. Дай-то Бог. Значит, ты сейчас одна, не с папой? Нет? Жаль! Очень жаль! — выдохнул Кузьмич и почесал в затылке. — Ой, а где ж твои косы?
  Взгляд Наташки мгновенно потух, губы опрокинулись, кулачки сжались, и девочка машинально спрятала их за спину.
— Баба Зоя вчера ножницами насильно обрезала. Сказала что я из лагеря в дом тифозных вшей могу привезти, — сдержанно шмыгнула носом девочка, — Дмитрий Кузьмич, скажите пожалуйста: а Димыч, то есть Дима Ветров, вы его видели? Он уже приехал?
— Слава Богу, ещё нет, — пробурчал себе под нос начальник, а сам подумал: "Видать красная революционерка бабка-то у неё. Уж больно строга!".
  Наташка будто услышала его мысли и, распахнув глаза, переспросила:
— Кто? (Имея в виду "Красную революционерку")
— Я говорю, автобуса с шамотного завода ещё не было. Иди пока в корпус устраивайся. Иди пока, детка. Да, подросла, окрепла девочка.
  И проводил Наташку взглядом. Пока девочка разобралась со своими вещами, определилась с местом в спальне, пока сбегала на хоздвор посмотреть, что там новенького появилось, слетала проведать знакомых собак в деревне, потом в одиночку через лес, на озеро искупаться и обратно; тем временем приехало ещё два автобуса с детьми.
  «Что за весёлый галдёж и толпа около теннисного стола?» — заинтересовалась она.
— Ой! Димка! Димыч!
— Щазс, Наталья, позж-же! — процедил сквозь зубы увлечённый игрок в настольный теннис, оглянулся, заметил полностью остриженные волосы подруги, изумился и пропустил мяч.
  Вы только на минуточку представьте себе эту картину, читатель: с одной стороны, мальчик в чистых наглаженных синих шортах, белой рубашке и красном галстуке, в новых сандалиях и чёрных носках, с классной, настоящей теннисной ракеткой. А его соперник – отчаянный, уверенный в себе, Димка — взъерошенный, нестриженый пацан в выцветших серых шортах, подпоясанных таким же старым потрепанным красным пионерским галстуком, в голубой рубашке в клетку, выбившейся из-под шорт. Левая ладонь его забинтована. Мальчишка играет в настольный теннис своей собственной, не первой свежести, сандалией, снятой только что с ноги. Надел на руку и играет! И как играет! Выигрывает! Теннисная «дворняжка» против секционного, аккуратного одетого тренированного профессионала. И ребята, и вожатые рвут себе животы со смеху от Димкиных приёмов, выпадов и комментариев боя. А Димка? Димка очень серьёзен. Потому что для него это был не просто бой, а бой на спор, за справедливость и равенство, бой за настоящую теннисную китайскую ракетку.
  Да! Это Наташкин друг, Димыч! Такой, каким помнит его до сих пор: светловолосый, кареглазый заводила-тихоня. Всегда улыбчивый, в центре внимания, но не в первом ряду. Он как соль в еде — без него никак. Непредсказуемый, ситуационный юморист с открытым сердцем и преданный в дружбе, хоть железом жги. Борец за справедливость и рыцарь хоть куда.
  Тот поединок, со счётом 4:17 в пользу сами догадываетесь кого, окончился как раз перед самым обедом.
— Дим, а Дим? Поговорить бы, — пробивалась к нему Наташка.
  Уходящий в толпе с мальчишками, паренёк показывает ей жестами:
— Читай по губам: после обеда, на «тихом часу», у чёрных ворот.
— Хорошо, — засияла глазами Наташка.
— Ты похожа на пацана в юбке. Брр...
— Хм. Знаю, — она мгновенно потускнела, огорчённо выдохнула и вновь расцвела, — «Да! Да! Лето началось! Димка!» — восторженно произнесла себе под нос Наташка, подпрыгнула от удовольствия и хлопнула в ладоши.
  Сразу после обеда она подошла к начальнику лагеря:
— Дмитрий Кузьмич, мы с Димкой сегодня…
— Как?! Уже сегодня?! Наталья, послушай, давай сразу договоримся. Вы пишете на листочке ваш маршрут в обмен на часы. Записку мне в окно, на стол, и чтоб к концу «тихого» оба были уже на месте! Ясно?
— Да, ясно. Вы же знаете?! — сияла загадочной улыбкой Наташка.
— Да, — выдохнул, — и я знаю. Уж постарайтесь, ребятки, хоть в этом-то году потише как-нибудь, а то сердце у меня шалить после вас стало. Да! И часы мои не потеряйте и не разбейте!
— Хорошо, хорошо! Вы только не волнуйтесь, Дмитрий Кузьмич. Мы же уже взрослые, понимаем.
— Я очень надеюсь, что понимаете. Будьте, пожалуйста, вовремя. Поберегите старика. Я понимаю, что шила в мешке не утаить, но давайте, чтоб было всё по-честному. Мы с отцом твоим договаривались.
— Я же и говорю вам, что всё помню. Не волнуйтесь! Мы вас любим! — чмокнула она начальника лагеря в небритую, шершавую щеку.
  Тот немного смутился и отодвинулся в сторону. "Хм. Телячьи нежности".
  Это постепенно становилось жёстким правилом. Перед обедом чёткое соблюдение договора с Кузьмичом: Наталья через форточку бросала на стол начальнику лагеря записку с маршрутом на сегодня. Потом забирала его часы, подвешенные с обратной стороны фрамуги. Это для того, чтобы дети знали время возвращения и не подводили человека, который, в общем-то, был на их стороне и, при возможности, выслушивал истории о приключениях двух несносных ребятишек. А их было… Сколько было этих историй?! Можно было бы рассказывать о них взахлёб долго-долго. О колхозных лошадях, что ребята выкрали у пьяного конюха и привели тайком домой, в лесничество. О подростке – губастеньком лосе, что почти без страха приблизился к ребятам, и они смогли угостить солёными сухарями, заглянуть в его большие чёрные глаза и, обнаружив ранку на шее, удержать его и замазать зелёнкой. Наталья всегда носила в своей карманной аптечке и зелёнку, и ватку, и пластырь, и иголку с нитками. Потом Наталья с Димкой наперебой звонко смеялись, когда рассказывали Кузьмичу эту историю и показывали, как заодно в добром деле с ног до головы перепачкались зелёнкой сами. Да, это было, но сейчас всё это не столь важно. Просто так, в общих тайнах и рассказах, у троих появлялось взаимное доверие.
  Закончилась первая смена, затем началась вторая. В отряде появилась совсем новенькая девочка. То есть раньше из «наших» её никто не знал. Она была довольно странная. Даже в жару надевала блузы под самую шею, а в озере купалась в футболке и шортах. Короче говоря, все ребята её потихоньку задевали и подтрунивали над ней. В душ она всегда ходила последняя, а мальчишки подглядывали за ней, думая, что у неё или болячки на коже, или где-нибудь растёт шерсть, или может быть даже есть хвост! Во всяком случае, интересующихся было много.
  Однажды после ужина девчонки (была такая группа «особенных») решили устроить вечер страшилок: рассказы про «гроб на семи колёсиках», «чёрную руку», «синие шторы». Всё как обычно, когда всем вдруг хотелось чего-нибудь весёленького на ночь, с летающими подушками, визгом «кто громче» и, конечно же, неожиданным приходом строгого вожатого или даже двух. Рассказчик получал призовой компот за обедом, если его история вызвала самую неожиданную и громкую реакцию у слушателей. А «проставлялся» проигравший, то есть испугавшийся. А потому в битве за веселье и компот с вишнями шло всё актёрское мастерство плюс спецэффекты: фонарики, свечи, шорох, скрежет сухариками, и устойчивый запах чеснока, растёртый на хлебных горбушках и тому подобное. Происходили ночные куражи регулярно, и не только в их отряде, так что уровень исполнения рос, и каждый рассказчик старался выдумать какой-нибудь неожиданный поворот в давно известной всем истории, используя друга-заговорщика, чтобы добиться заветного визга и компота в придачу.
Однажды вечером началось. Рассказ за рассказом, всё страшней и страшней, а Марья (так звали новенькую) — ни звука. Ни разу не вздрогнула, но девочки-то рассчитывали! А она смотрела на них в остатках угасающей вечерней зари очень спокойно, по-взрослому, на что компания, конечно же, отреагировала:
— Если такая умная, тогда сама расскажи что-нибудь такое!
— Хорошо, — запросто ответила Марья.
  Эта странная девочка начала рассказывать легенду о почти никому не известном человеке, Иисусе Христе, его рождении, путешествиях, деяниях, муках и страшной смерти на кресте. О слезах его матери, о предательстве и отречении его учеников. Это был детский рассказ от души. Вначале кто-то бросал насмешливые реплики, перебивая рассказчицу, но после — все умолкли. Кто уснул, кто слушал, но Наташка-сорванец тихонько, сдерживая слёзы, появившиеся неизвестно откуда, закрыв рот простынёй, рыдала. Она воспринимала эту кровавую жестокую историю смерти Христа, как будто непосредственно к ней относящуюся, чувствуя за собой какую-то серьёзную вину из-за того, что произошло с Иисусом тогда, в его время. Что, её, к большому сожалению ещё тогда не было на свете и она не смогла спасти этого человека и помочь его матери.
  Кто-то из девчонок заметил Наташкин тихий плач и тут же поднял на смех:
— Во всякие церковные бредни верит! Смотрите-ка!

  Должна вам заметить, читатель, что Наташка не из тех детей, которые плачут по пустякам, да и по делу от неё вряд ли можно было дождаться, но сейчас она не смогла, не стала отпираться от слёз. Уснула, не помня как.

  Горн проиграл подъём.
  «На зарядку, по порядку, становись!»
  Тяжело проснувшись, Наташка вдруг обнаружила: постель, лицо, тело — всё в крови. Руки болят, ноги.
— Ой, что это?! Ой, мамочки, как больно!!! — съёжилась она.
  Вожатые накрыли раны простынёй и быстро отнесли Наташку к медсестре. Следом прибежал Дмитрий Кузьмич:
— Наталья, ты что?! Как это ты умудрилась? Где?! — взволнованно хрипел он прокуренным голосом.
— Я ничего не знаю, Дмитрий Кузьмич, я просто спала, проснулась – и вот.
  Начальник со старшей медсестрой Анной Даниловной переглянулись. Закрыли дверь и, никого из посторонних не впуская, сделали перевязку.
  Ходить, конечно, можно было, но резкая боль при каждом шаге… И показать, что больно, Наташке нельзя. И она настойчиво просилась вернуться в отряд. Имидж — дело такое. Кушать, держать в руках ложку и хлеб тоже было больно. Да и всё равно есть ей тогда не хотелось, только пить.
— Терпи, коза. Терпи, детка! И знаешь? — заговорщически произнёс Кузьмич. — Пусть это будет наша с тобой тайна.
— Тайна что?
— Да вот эти вот твои боевые ранения.
— Я с собой ничего не делала! Вы что, мне не верите? Вы же знаете, что я никогда не вру! Дмитрий Кузьмич?!
— А я ничего и не говорю, — успокаивал он её, поглаживая по отрастающим волосам. — Просто твои папа с мамой огорчатся, если узнают, что тебе больно. Вот и не будем их огорчать, ладно?
  Обнял он Наташку за крепенькие худенькие плечи, и ему действительно было её по-отечески жалко.
— Ладно, мир. Да, маму я огорчать никак не хочу. Она и так много работает и ноги у неё по вечерам болят. Но вы же мне верите, да? Я ничего с собой не делала, — Наталья подняла на начальника широко открытые, наивные голубые глаза.
— Верю, малышка. А давай сделаем настоящую тайну? — таинственно шёпотом произнёс он.
— Давайте. А как это?
— Давай о том, что случилось, вообще никто не будет знать? Лады?
— Лады.
— Даёшь слово?
— Даю. Вам даю, конечно!
  Дмитрий Кузьмич подставил руку и плюнул себе в ладошку.
— По рукам ударим?
  Наташка ответила хлопком по ладони своего взрослого друга, и у неё тут же брызнули слёзы. Её затрясло от боли, но она молчала.
— Да что же это такое?! Горюшко моё! Посидишь ещё? — виновато произнёс Кузьмич, заметив, что девочка побледнела и у неё на запястье снова проступила кровь. — Посиди, детка. А вот я тебе компоту принесу? Хочешь?
  Девочка кивнула, молча, прикусив себе губу и опустила виновато голову.

  Прошло два дня и три ночи. На третье утро Наташка проснулась легко.
  «Зарядку снова можно прогулять! — проснулась и потянулась. — Класс!»
  После горна корпус быстро опустел. Издалека долетал голос аккордеона, «Прощание славянки».
  Боль в руках у Наташки практически не чувствовалась, и стриженый «раненый боец», не долго думая, решила снять бинты и посмотреть.
  «Ого! А на ногах?» — подумала она.
  И на ногах было то же. То есть ничего не было. Как пришло, так и ушло. Не осталось никаких следов. Тут же, со снятыми бинтами девочка влетела к начальнику лагеря почти без стука, прямо в комнату. Тот ещё спал.
— Дмитрий Кузьмич! Дмитрий Кузьмич! У меня всё прошло! Смотрите! Смотрите! А как это?! Так быстро заживает разве? Скажите: А можно мне уже ходить с отрядом на озеро купаться?! Можно уже?

  Вот такое оно было — начало. Это событие осталось почти не замеченным Наташкой. Выздоровевшая девочка тут же нырнула в бурную жизнь лагеря. Через два дня на «Зарнице» она удивляла Дмитрия Кузьмича и Димку знанием леса, в котором раньше не бывала. Она знала, где находится река, где овраг, где едва заметный военный дзот времён второй мировой. И, преодолев сопротивление мальчишек, таки привела группу «разведчиков» из первого отряда, точно в расположение «вражеского лагеря», подсказала безопасный подход к главному трофею Зарницы – флагу.
  Это конечно было хорошо, быстрая победа, но игра, к общему сожалению, закончилась, почти не начавшись. Но зато настоящая армейская полевая кухня щедро накормила и выигравшую, и проигравшую команды вкусным борщом и кашей с мясом. После ужина пионервожатые устроили детям настоящий праздник, ночные танцы у костра под гармошки физрука и массовика-затейника. После все объедались печёной в золе картошкой с салом, хлебом с чесноком и томатным соком. Ночью в лагере веселье продолжилось. Дети перепачкали уснувших зубной пастой, сшили вместе носки, клеили к полу тапочки, со смехом и воплями летали по корпусам с белыми простынями на голове. Праздник. Последний костёр. Конец второй смены.
  О странных ранах на руках и ногах девятилетней Наташки, которые вдруг сами собой появились и исчезли в те июльские дни в пионерском лагере «Юбилейный» Волновахского района, все быстро забыли. Или сделали вид, что забыли. На дворе был 1970 год, брежневская эпоха.

  Август, следующая смена, тот же лагерь, те же дети и Наташка со своим другом, Димычем, по уже отработанной схеме с запиской и часами.
— Тала, — почти шёпотом во время обеда, сидя с ней за одним столом, говорит Димка.
— А?
— Я знаю, где есть здоровские сливы…
— Синие? Спелые? Далеко?
— Ага! За «тихий» управимся. Пиши…
— У чёрных ворот?
— Ага.
  Неспеша, по заранее известному «Сусанину» пути они дошли до второго от лагеря села. Димка, этот тихоня, заметил сливы ещё по дороге в лагерь, когда ехал вместе с остальными ребятами на заводском автобусе два дня назад. Дом с деревом у дороги, с заветными краснобокими сливами был найден безо всяких хлопот.
  Димыч сразу же залез на дерево и хорошенечко тряхнул его, а Наташка начала собирать сочные, спелые сливы за пазуху абсолютно без чувства вины за проделываемое. Тем более что никаких заборов перелезать не надо было. А значит, сливы ничьи, общие.
  Несколько ребятишек играли «в домик», готовя «супы» и «каши» в алюминиевой посудке для своих кукол. Они это делали у ручья, который то возникал, то пропадал — в зависимости от того, выплеснет какая-нибудь хозяйка воду за двор на дорогу или нет, — всего в нескольких метрах от дерева. Было им лет по пяти-шести. Перепачканные и увлечённые, они щебетали и привлекали к себе внимание.
  Наташка тоже так всегда играла со своими двоюродными сёстрами, будучи в гостях у бабушки Ани. Это было так близко и тепло для её души, что Наташка иногда поглядывала на них и замирала, вспоминая свои забавы в деревне.
  То, что произошло дальше, она совсем не помнит. Об этом ей рассказывал после Димка. Помнит только, что вдруг ей что-то обожгло спину и ударило светом в голову. Вот и всё. Очнулась девочка, когда потный взъерошенный Димыч тащил её за рукав футболки и собранные сливы сыпались ей под ноги.
— Ты что?! Ты что это сделала?! Как это у тебя? — задыхаясь на бегу, спрашивал   Димка.
— Димка, не тащи меня! Слышишь?! Перестань! Брось меня, кому говорю! Что? Что… — отрывала она от своей футболки его руки.
— Что?! Да вот это!
  Он рывком повернул её лицом к тому месту, где только что они были.
  Там по-прежнему были детишки, но теперь они не щебетали, а молча стояли, глядя на каких-то запыхавшихся мужиков и лежавшую у их ног крупную мёртвую собаку.
— А что это? Я не знаю. О чём ты? Ты, Димка, лучше скажи, что с тобой?! Все сливы… — Наташка начинала злиться на неоправданно резкое отношение друга к себе.
  Вдруг Дима заметил, как кто-то из стоящих около мёртвого пса мужчин поднял глаза и пристально посмотрел в их сторону.
— Всё! Давай бежим отсюда! По дороге всё расскажешь.
  Но рассказывать пришлось ему самому:
— Ну, ты даёшь, Наташка! Я смотрю, в конце улицы бегут и орут каких-то два мужика: один — с вилами, другой — с «охоткой», а впереди — этот блохастый верзила с пеной у рта… и ровно на тебя прёт!
  А тебя вдруг как развернёт!
  Правую руку вперёд! Как щит!
  Стояла, как стена! Так прямо! Я раньше и не видал, чтобы люди так прямо стояли!
— Ой, только не ври мне, Димка! Я ж тебя насквозь вижу, как облупленного! Я что, не знаю, что я делала? — возмущалась Наталья и глядела на друга очень строгим внимательным взглядом.
— Да? Я вру?! А вот ты тогда сама и расскажи! — крутился вокруг неё Димыч и задевал. — Вот и расскажи тогда, что это ты там с собакой наделала?! А?! Слышали: «Я вру»? Я НИКОГДА не вру!
  Слу-ушай!
— Не буду! Отстань ты от меня по-хорошему! Не то щас как получишь от меня… — замахнулась и промахнулась Наташка.
  Честно говоря, она и не хотела задевать Димку в отместку за «откровенное враньё», но что-то в её ощущениях действительно не сходилось.
— Что это ты вдруг такое про меня выдумываешь?! Врёшь, Димка, и глазом не моргнёшь даже! Вот только не пойму, с чего бы ты это удумал врать-то. А? Мне? Ну врёшь же? Я же там сама была и всё видела! «Стояла, как стена…», — передразнила она его. — Скажешь тоже! Я просто сидела и сливы собирала! А вот где все они теперь по твоей милости? А? Я вот тебя спрашиваю, Дим? Где мои сливы? Хочу сливы! — надула щёки Наташка. — Хочу!
— Да?! Сливы она собирала? И ничего я не удумал. И не вру я! Тем более тебе. А видел я собственными глазами, как ты!
— Что видел? Видел-то, что?
— Что?! А то и видел! Подбежала к тебе та псина. Я хотел предупредить, да поздно было уже. Просто ком в горле застрял. Пёс уж совсем рядом с тобой был. Я подумал, что, если я тебя сейчас окликну, ты испугаешься и побежишь, а пёс-то больной, бешеный! Видно же! А ты, ты… — Димка замолчал, вспоминая в картинках, странное страшное происшествие и пытался что-то показать руками. Отвернулся и, сдержал ком в горле.
— Ну? А дальше? Димочка, что было дальше? Расскажи…
— Ну, а дальше совсем уж! Пёс-то подбежал, остановился как раз перед тобой — руку протянуть только. Чё остановился? Бешеный ведь, взъерошенный весь, в пене и крови. Сел перед тобой, как статуя, башку свою поднял, — Димка вытер краем футболки слёзы, повернулся и продолжал рассказывать и показывать, — …взглянул на тебя, заскулил так. Даже жалко его стало. А потом он как есть, взял и упал набок. Не двигался уже, только будто бы задрожал. — Глаза у мальчика расширились. Он глядел, не мигая, в одну точку на пыльную дорогу перед Натальей, будто там и сейчас лежала та мёртвая серая собака. — Я так перепугался! Веришь, Наташка?! Первый раз так серьёзно струхнул! — и снова сдёрнул Наталью с места, и они побежали. — Мать со скалкой или ремнём за мной иной раз по хате гоняется — я не боялся, а тут… Мужики, я слышал, сказали, что издох пёс-то, а ты отвернулась и села, как сидела, к своим сливам, будь они неладны! Вот я и решил, что надо срочно сматываться. А то начнут спрашивать, кто мы да откуда. Влетит, и не нам одним. Сечёшь?! Кузьмича подведём, и тогда все походы наши — сама понимаешь…
— Дим, а Дим! А правда, что собака та действительно сразу умерла?
— Да, почти сразу, — отвечал он на бегу.
— Совсем?!
— Да, совсем.
— Насмерть, что ли?! По-настоящему?!
— Да, Наташка! Насмерть! А как же ещё?! Блин!
— Хм, жалко, — Наташка остановилась и съёжилась, будто замёрзла, — Так жалко, — и шмыгнула носом. — Бедная собачка, красивая, больная, бездомная, все гоняют. У нас вот дома в Донецке, во дворе, тоже есть бездомная дворняжка, Шарик. Я с ним дружу, кормлю. Так я его однажды даже от живодёров спасла. Хорошая, добрая собачка, только нашим мальчишкам тогда всё равно было, что с ней случится, а я… Он мне друг, мой Шарик. Понимаешь? Может, даже и единственный. В городе у меня кроме него больше совсем никого, никого нет, только мама.
— Ты что, совсем глупая, что ли?! Ревёшь! Она же, эта, бешеная была и могла тебя загрызть насмерть, а ты её ещё жалеешь! Тебе же, дурочка, повезло!
— Может быть, и могла. Да только, если она больная была, Дим, надо было ей помочь, а не с вилами на неё! — совсем расстроившись, плакала девочка. — Несправедливо! Жалко! И сам ты дурак! Ничего не понимаешь.
— Да?! А детишки, что рядом с тобой сидели? Их она тоже могла покусать! Значит, правильно всё вышло! Поняла? И правильно ты её остановила, убила!
— Я?!
  Убила?!
  Димка, да ты что?! — отпрыгнула от друга в сторону Наташка. — Я же ничего не делала или даже не помню, что делала, — кричала она на него в сердцах, и у Наташки вдруг снова стали влажными глаза. — Мне просто очень было жалко её! Это я помню. И ещё хотелось и от мужиков её спасти, и защитить, погладить! Ты совсем какой-то действительно дурак, понял?! Чем я её могла убить?! Ружьём?! Вилами?! Всё! Не хочу с тобой больше водиться! Всё! Уйди по-хорошему, а то щас врежу так, что тебе мало не покажется! Рука у меня, знаешь, какая тяжёлая?! Я на спортивную гимнастику третий год хожу. Тупой мальчишка! Тупой! Тупой, как сибирский валенок! А я-то с ним ещё и дружу уже сколько лет! Дурак! Дурак! Дурак ты, понял меня?! Уйди! Не нужен мне больше никто из вас! Дураки! — она быстро убегала от него по пыльной просёлочной дороге, сжав от возмущения маленькие крепкие кулачки.
— Понял я. А как же не понять? — сдался и догнал её мальчик. — Ты что, совсем не испугалась её, что ли?
— У-у. Нет. Не помню. Хорошая, наверное, была собачка. Бедненькая. Такая… — не оборачиваясь, отвечала ему Наташка. — Может, мне просто помочь, пожалеть её хотелось.
  Димка остановил подружку за плечо.
— Ташка?
— А?! — отдёрнула она своё плечо.
— Мир, а? Я дурак. Ну, я дурак! С кем не бывает? — натянуто улыбнулся Димка. — Честно. Давай, мир?
  Наташка подняла на него блестящие, широко открытые глаза, глянула в его смущённые, но всегда с забавной хитринкой карие и смутилась.
— Не знаю я. Подумаю. Понял?!
  Димка улыбнулся от уха до уха, так широко, как мог, сияя улыбкой белых неровных зубов.
— У? Ташка. Мир, а?
— Хорошо. Ладно. Мир. Только я никого не убивала, ясно?!
— Та да. Яснее уже некуда! Только мне интересно, Ташка: что же всё-таки там между вами произошло?
  Она была счастлива, что не потеряла единственного в своей жизни друга.
И больше они не возвращались в это село. Не очень верилось Наташке в то, что Димыч ей рассказывал, но она знала его не первый год как честного до клиники парня — поверить пришлось. Замучила она его расспросами о подробностях, что да как было. А он и не знал, что ещё рассказать ей, и добавить. Как они добежали до лагеря? Ноги сами донесли.
— Ну и история…
— Могила! Я даже «Кузьме» ни слова! — решительно сказал взъерошенный Димка, стоя уже у чёрных ворот пионерского лагеря.
— Я тоже так думаю.

  Понемногу они оба приходили в себя, но первых несколько дней были наполнены страхом и ещё каким-то необъяснимым чувством.
  Прошло примерно десять дней. Перед обедом Наташка с Димычем договорились сбежать в дендропарк за шишками и желудями для отрядного календаря. Конкурс. В лагере объявлен конкурс на самый ухоженный газон около отрядного корпуса.
Оказавшись в лесу, где они бывали не раз, совершая тайные вылазки-прогулки, ребята пошли к самому старому дубу, который напоминал им настоящий летательный космический аппарат. Полазали в его ветвях, возвращаясь к своим фантазиям о межпланетных путешествиях. Набрали желудей — «ох, крупные, красивые, с зелёной шапочкой».
— Тут рядом орешник, — загадочно произнёс Димка.
— Ну?
— Орехи, лесные, молочные ещё. Сладкие.
— Ну?
— Что «ну, ну»?! Заладила! Айда! Два шага пройти!
  И набрали. И наелись орехов дети.
— Дима, ещё бы шишки надо. Рамку из зелёных шишек в календаре сделаем. Хорошо будет. Тогда точно выиграем!
— Ага!
  Ещё пару шагов, «здесь, недалеко, рядом», и ребята оказались под соснами.   Собиратели шишек разошлись друг от друга метров на пять и почти не переговаривались.
  Кто-кто толкнул Наташкину сумку и коснулся её спины.
— Димка, ну-ка не приставай! — отмахнулась она, не глядя, и тут рука наткнулась на нечто волосатое и тёплое.
  «Кабан?!» — на мгновение показалась картинка в голове. На смешанном чувстве страха, любопытства и мысли, что её всё-таки каким-то образом разыгрывает друг-выдумщик, Наташка ощупала своей рукой то, что сейчас находилось под ней.
  «Щетинка? Сухой мох? Веточка сосны? Ох, нет. Щетинка. Влажная. Тёплая!»
  Пылким воображением девочка сразу дорисовала всю картинку, и вдруг вспотела.   Животное от удовольствия, что его погладили по переносице, довольно чуть хрюкнуло.
  «Ой! Молодой кабанчик с маленькими клыками…»
Улыбнулась и хихикнула девочка, восхищённая своей догадкой, но тут же всё радостно-удивлённое, шаловливое настроение слетело в одно мгновение, как тяжёлая снежная шапка с высокой лапчатой ели.
  «Ага! С «маленькими»! И этого мне с Димкой хватит!»
  Со страху Наталья что есть силы, отпрыгнула в сторону и взлетела на ближнюю сосну, как птичка, на одном вдохе, зацепившись руками за первую же ветку. А кабанчик спокойно перевернул кулёчек и начал поедать всё «богатство», что дети в самоволке нашли, собрали за полтора часа. Вкусно!
— Дима-а… Димочка. Оглянись! — сдавленным шёпотом произнесла девочка.
  В это время счастливое животное подошло со спины и к Диме и его сумочке. Заглянуло мохнатым любопытным рылом туда и... С мальчиком произошло то же самое. Оба ребёнка оказались на одном дереве. Наталья держалась за нижнюю сосновую ветку, а Димка крепко, но неудобно за её ноги.
— Фу-ух! Вот это да! Откуда он, этот хряк взялся?! Ну и скотинка? — мальчик уже крепко держался за дерево руками и ногами и гневно возмущался, — Гад! Вот гад-то! А?! Отойди ты! Плюнь это, скотина! Свинья! Это моё! Было. Всю ж добычу нашу с тобой так сожрёт! Свинья ты этакая, безродная! Выплюнь, говорю! Выплюнь! Тьфу, скотина, я ТЕБЕ говорю! Чё ржёшь, Наташка?!
  А Наташка слушала Димкино искреннее возмущение и смеялась от души, хохотала до слёз, глядя на своего взлохмаченного друга, и уже давно всё простила этой шерстяной серой свинке, потому как Димка сейчас был из-за неё такой смешной и забавный. У неё и заботы-то сейчас было – только бы не свалиться с хохотом с дерева.
— Откуда взялся? Мы ж в лесу, Дим! И может, это и не свинья вовсе, а свин. Мужик свиной, — хохотала она. — Ой, больше не могу я! Ха-ха! Перестань, Димка! У меня живот уже болит от смеха. Пожалуйста, хватит ругаться! Ха-ха!
— Да?! Живот болит?! Ржёшь вот тут вот надо мной, Ташка! А вот у этой вот скотины, бьюсь об заклад на мой компот и двадцать копеек, живот болеть от наших орехов с желудями не будет. Как есть сожрёт всё и не подавится! Ма-ало того-о!... — пыхтел и жестикулировал одной рукой Димка, — …Спасибо эта скотина нам даже не скажет!
  Пригрозил ей кулаком и сразу же снова крепко обхватил дерево обеими руками, чтобы не свалиться.
— Вот я тебе... Пошла вон! А ну, пошла вон! Плюнь! Свинья ты такая безродная! А мы с тобой, считай, весь тихий час, как дураки, ей вкусный обед готовили! А, чтоб ты лопнула! Обжора! Мы ж теперь из-за неё завтрашний конкурс проиграем!
  Она нашу победу жрё-ёт! — взвыл Димка.
  Наталья заливалась слезами от смеха и еле держалась за ветку.
— Димка, пожалуйста, перестань. О-ох, — перевела она дыхание, — ...ты думаешь, она понимает, что ты ей тут кричишь? У меня держаться уже сил нету, а ты смешишь! Поест себе тихо скотинка и уйдёт сама. Подождём.
  Димка немного успокоился, но, наблюдая, как исчезает весь их совместный труд, подумал и предложил:
— Подождём? Не-ет, Натаха. Всё-таки мне как-то очень обидно на всё это свинство смотреть. Нужно как следует тряхнуть сосну, шишки тогда ему по башке! По башке! Может, тогда быстрей уйдёт?
  Вот ско-ти-ина! Орехи и жёлуди, чёрт, мои доедает! — сокрушался Димка.
— Ага, ага, уйдёт... Давай лучше переждём? Ну, её. Сытая скотинка – добрая скотинка, — очень сомневалась Наташка.
  В это время лесная хрюшка, сытая и довольная жизнью и вкусными подарками, подошла к их сосне и подняла на ребят любопытную довольную морду, будто улыбаясь.
— А-а! Ещё и лыбится, скотина безродная! — вспыхнул Димка. — Всё сожрала?! Всё? Да?! А ну, тогда получай! Получай добавки! Давай, Натаха!
  И «тряхнули» ребята сосну. Только срывается вдруг Димочка и вместе с падающими шишками и сосновой шелухой, не размыкая рук, стремительно скользит по шершавому стволу вниз, как раз кабанчику на башку.
  Перепуганная свинка с диким визгом мгновенно скрылась с глаз в зелёной чаще леса. А мальчик сидел на земле под сосной и, не произнося ни слова, ни звука, заторможено продолжал крепко обнимать дерево.
— Ой, Господи! Дима! Димочка! Дим! Что ты?!
  Наталья быстро кое-как слезла с дерева, тоже прилично оцарапавшись.
— Ой, мамочка! Что же делать?
  Димка сидел неподвижно, с отрешённым взглядом, направленным куда-то далеко-далеко. Руки и ноги мальчика были по-прежнему крепко сцеплены вокруг ствола сосны. Его щека, шея, руки, бёдра, живот — всё в глубоких ранах и набившейся в них жёсткой сосновой коре.
— Дима, ручки расцепи? — приложив усилия и глядя мальчику в глаза, Наталья сделала это вместо него сама. — Дай, я тебе помогу, миленький. И ножки разомкни. Не смотри на это, я сейчас. Я сама. Что же делать?! Что же делать?! Кого позвать?! Куда бежать?! Мамочка!
  Бережно развернув друга спиной к сосне, Наташка попыталась аккуратно вынуть одну из крупных щепок, застрявших во внутренней части его бедра. Тут же фонтанчиком хлынула алая кровь. Девятилетняя девочка растерялась, запаниковала, потеряла равновесие и упала перед видом крови.
  «О, Господи! Мамочка! Что же делать? Да помогите же нам хоть кто-нибудь!»
В этот момент произошло то же самое, что было при встрече с бешеной собакой, но её сознание на этот раз уже не отключалось. Наталья крепко встала на ноги, выпрямившись вдруг, как натянутая струна, ощутила сильный горячий удар в стопы, «это» вихрем поднялось по её телу вверх и... Нечто наполнившее сейчас Наташку мгновенно выпрямило ей спину, вытолкнуло обе руки вперёд, направляя ладони на раны. Они стали как щит, пальчики все вместе. Девочка почувствовала жгучую боль во всём своём теле. И она была совершенно другая, нежели от собственных ссадин на руках и ногах. Она начиналась где-то в земле под ногами, в ногах и шла откуда-то изнутри, из сердца, из головы, чётко направляя внимание девочки на опасное кровотечение, к источникам Димкиной боли и удерживая его в полном своём подчинении. В голове у Наташки вдруг не осталось никаких мыслей, только большое желание помочь другу в беде, убрать боль, спасти. Немедленно! Сейчас! Путь даже взамен на часть собственной жизни! Как рассказывал о военных подвигах дед Костя.
  Как в мультике, Наташка отчётливо видела, как кровь Димы замедляется и "возвращается" в вену. Как ранка быстро затягивается и перестаёт кровоточить.
  Прошло какое-то время, неизвестно сколько, только Димка всё это время смотрел Наташке прямо в глаза снизу вверх, спокойно и без страха. А она уже пришла в себя и аккуратно вынимала занозы из его ран, и крови больше не было. Наташка перевязала раны тем, что осталось от майки друга. Прихрамывая на обе ноги, дети дошли до лагеря в медпункт, без единой жалобы со стороны Димы. Во время перевязки он по-прежнему не сводил с Наташки своих широко открытых шоколадных глаз. Ни крови. Ни боли. Только разговаривал медленно.
— День ото дня не легче! Наталья! — взволнованно ходил по медпункту взад-вперёд Дмитрий Кузьмич. — Где вы были?! Что произошло?! А?! Рассказывайте… — усадил он Наталью за стол и пытал, как мог. — Только честно! Ну, что случилось?! Где вас носило?! Где это всё произошло?! Вас кто-нибудь видел?! Кто помог оказать первую помощь?! Как?! Что?! Где?!
— Я не знаю, что сейчас рассказывать, Дмитрий Кузьмич. Честно! Не знаю. Может, потом? Хорошо? Я расскажу, и Дима тоже расскажет, только потом, потом. Ладно? — отвечала перепачканная в крови Наталья, — Я просто сейчас нужна Диме, понимаете? Я должна держать его за руку. Просто держать за руку и видеть глаза. Пожалуйста.
  И ближе подсела к раненому другу на кушетку.
— У мальчика шок, замедленная реакция, — констатировала Анна Даниловна, — и температура всего тридцать шесть градусов. Оставьте его пока в покое, Дмитрий Кузьмич. Всё в порядке, — кивнула врач начальнику лагеря и с недоверчивым любопытством взглянула на Наталью.
— Ты что же, сама ему кровь остановила? Да, Наталья?
  Наташка пожала плечом.
— И перевязку ты тоже сама сделала?
  Девочка молчала, только краснея от смущения, хлопала мокрыми глазами. А потом тихо выдохнула:
— Это дедушка Костя меня учил бинтовать и кровь останавливать. Он у меня настоящий военный хирург. Говорил, что в каком-то Берлине раненых детишек тоже оперли... оперлир... Спасал.
— Молодец! Умница, девочка! Всё грамотно и правильно, по военному - жгут с закруткой выше кровотечения. В больницу ехать не надо. Всё в порядке, всё хорошо. Я всё, что нужно, сделала. Отойдёт мальчик, всё расскажет сам. А сейчас давай-ка поспи, сынок.
  Она сделала ещё один какой-то укол, "димедрол", наверное, и Димка быстро уснул здесь же, на кушетке медпункта.
— А-а, ну, тогда твоё слово! Давай, пошли. Ты мне сейчас всё тщательно и в подробностях рассказывай! Хорошо, детка? — подозрительно глянул на Наташку Кузьмич и, держась рукой за ноющее тупой болью сердце, повёл девочку к себе в кабинет, крепко удерживая её второй рукой за плечо.
  Вечером в кинотеатре пионерлагеря показывали чёрно-белый немой фильм «Зорро». Наташка жадно наблюдала за развитием событий на экране, отбивалась от комаров и заедала тревоги горбушкой белого хлеба. Борьба за справедливость, любовь, самопожертвование, смелость. Красивый всадник Алехандро на всё понимающем жеребце и с другом-собакой. Его преданная красивая девушка, взгляды, поцелуи.   Предательства сильных мира сего и восстановление правды через усилия многих и пролитую не винную кровь. Сражения во имя добра!
  Хлеб с чесноком быстро закончился, и Наталья восхищённо грызла ногти.
  Потом закончился фильм. Вожатые собрали и развели детей по корпусам. Прозвучал «Отбой», все вымыли ноги и руки, разошлись по палатам.
  Но в эту светлую лунную ночь Наташка никак не могла заснуть. Ей эта киношная сказка показалась знакомой, или что-то такое очень напоминающей. Сон никак не шёл в голову и пока в палате тыщща первый раз рассказывали небылицы о чёрных шторах и гробе на семи колёсиках, Наташка настойчиво считала овец и вспоминала голубые глаза Алехандро и мечтала о большой умной собаке-друге, чтобы спать с ней в обнимку.
  «Один, десять, двенадцать, двадцать восемь…»
  Заткнула уши, чтобы не слышать разговоры и глупый хохот девчонок.
  «Сто двадцать четыре, триста сорок один…»
  Шёпот и прежде казавшиеся интересными рассказы раздражали. Наташка накрылась одеялом, отвернулась к стене, свернулась калачиком, крепко закрыла уши руками и настойчиво продолжала считать и вспоминать фильм, уезжавшего в прекрасное будущее всадника-победителя, его собаку и девушку.
  «Пятьсот двадцать! Семьсот!… Да замолчите уже все! Зои на вас всех нету! Восемьсот сорок шесть… Девя-ятьсо-от ше-есть-де-еся-ят о-оди-ин…»
  И заснув голову под подушку, Наташка скользнула вглубь времён.

   *   *   *
   999 год. н. э. (По нынешнему лунному летоисчислению) Женская часть обители друидов в лесистых горах Таврики у тёплого моря (ныне полуострова Крым, место близ мыса Коктебель). Яркий солнечный день накануне дня летнего солнцестояния.
По широкой тропинке через горы и долины, многочисленные поселения земледельцев и виноградарей, опираясь на витой расписанный орнаментом и символами белый посох из виноградной лозы, то ехала верхом на муле, то шла пешком крепкая сильная большая женщина. В сопровождении двух посвящённых молоденьких жриц, она отправилась на поиски ещё одной ученицы, волшебницей от рождения.
   Украшенный восемью печёночными сердоликами жезл-посох, с «вросшим» в его напершие – большой бутон с крупным кристаллом аметиста, казалось, был продолжением руки магини, частью её самой. Белые одежды верховной жрицы расшитые красным орнаментом говорили о древности культа, магических силах солнца, ветра, воды, камня и леса. Украшенные перьями и цветами белые длинные косы — о владении знаниями об исцелении. Плечи покрывала голубая меховая накидка с капюшоном. Это означало, что женщина может переносить свою душу, дух в плоть любого животного. (В небе над ней парил серый сокол). Заколка на плече с чертогом сокола говорила, что женщина обладает острым умом и даром предвидения. Серебряный амулет в виде свастики и чертога Макоши говорил об её знаниях, о долголетии и статусе верховной жрицы культа. Обручья с изображениями солнечной свастики, чертогов волка и медведя говорили, что она принадлежит древнему Роду Ариев Асуров.
   В сопровождении двух молодых посвящённых жриц и их тотемных животных: росомахи и куницы через несколько часов они въехали на мулах в белый горный пещерный город Усердная Белка (пещерный город Эски Кермен), чтобы найти здесь рыжеволосую, зеленоглазую девочку, рождённую в рубашке в ночь Сварога Карачун в чертоге Велеса на Сваоре (на рассвете) девять лет назад. Ею оказалась смышлёная СантИ. Жрица-мать специально пришла за ней издалека, из храма, что возведён у Золотых Ворот межмирья. По праву рождения в день Великого Перехода девочка с фиалковыми глазами была призвана к служению Богине Матери. В этот день Санти сама чувствовала, что её жизнь сегодня полностью изменится. Волнуясь, девочка ждала вестника или посланника. Распахнув глаза, выглядывала его с первыми лучами солнца, бесстрашно сидя на ступенях одной из лестниц, ведущих в небо. Или стоя у самого краешка круглой скалы. Утренний ветерок нежно играл с её волосами. Приблизившись к городу, Жрица храма Макошь сразу узнала ещё одну избранную, улыбнулась издалека и ментально призвала к себе. При встрече сразу обняла кроху и, улыбаясь, торжественно надела на шею Избранной талисман — Джиразоль опал голубого огня в серебряном витом кулоне. С уважением поклонилась её родителям и попросила отпустить рыжеволосую девчушку в храм для обучения.
   Это была очень большая честь и родители тут же благословили дочь в дорогу. В благодарность за рождение и должном воспитание дочери родители получили в дар расшитые шерстяные одежды, мешочки с целебными травами и медные обручья – талисманы здоровья; а одиннадцать старших братьев - охотничьи ножи. На городском совете, в Храме Совета родственники и горожане попрощались с Санти и благословили девочку на обучение.
   На обратном пути Жрица–мать сразу начала готовить избранную девочку к посвящению в культ богини Матери Земли. Настойчиво и терпеливо обучала Санти понимать лес, горы, животных, птиц. Понимать ветер, море. Рассказывала, что делать перед каждым омовением, как входить в воду озер, водопадов, рек, источников, ручьёв, родников, которые попадались по пути. Знакомила с их жителями, как со своими друзьями. Указывала, как выбирать у каждого потока камешек, цветок, веточку, гриб, ягоду или плод. Как входить в пещеры и слушать душу хранителей, не нарушая их покой. Как читать знаки звёзд и ночью показала живой чарующий лик Лели Луны. Верховная жрица, Чанди, открывала первые тайны и знания, которые вскоре понадобятся юной жрице-служительнице, и пыталась распознать, какое тотемное животное может избрать душу девочки, для служения высшим богам-прародителям и станет ей надёжным помощником и защитником.

*   * *
  Семь часов утра. Тишину и покой пионерского лагеря "Юбилейный" Волновахского района разорвали громкие звуки горна: «На зарядку по порядку…», и отозвались эхом в лагере "Солнечный", что на другом берегу озера. Наталья вздрогнула, испугалась и вернулась из сказки-сна, открыла глаза.
  «Ой! Где я?»
  Горн прозвучал ещё ближе и ещё громче. Наташка закрыла ладонями уши, подождала когда закончится, очнулась, потянулась, встала с кровати, и машинально как и все суетясь, стала напяливать не красивые синие спортивные штаны растянутые в коленках, футболку с длинными рукавами, надевать и зашнуровывать кеды. Вместе со всеми побежала на футбольное поле, где вот-вот соберутся дети и вожатые, и начнётся зарядка. Наталья поискала глазами, Димки не было видно.
  Как всегда в это время было уже светло, зябко, чуть мокрая земля. Пахло соснами и только расцветшей липой. Девочка широко зевала и как-то вскользь глянула на виднеющееся озеро. Едва был ещё заметен стелющийся туман. Совсем вдалеке можно было разглядеть семью лебедей. Но Наташке на мгновение почудилось, что она видит гуляющую там, у берега волшебницу в белом.
  Вдруг в руках массовика-затейника зазвучал аккордеон, марш «Прощание славянки». Физрук начал зарядку с ходьбы на месте:
  «Раз два, три четыре… Выше голову. Колени выше!».
  Позади него на солнышке поочерёдно разлеглись и беззаботно зевали пять лагерных охранных собак-дворняг. На верхних ступенях стадиона стоял Дмитрий Кузьмич в серых парусиновых брюках и светлой клетчатой  рубашке, и Анна Даниловна в белом медицинском халате и санитарной брезентовой сумкой на боку.
  С этого самого дня стали нередкими случаи, когда Наталья кому-то в лагере вдруг могла остановить кровь руками, словом, взглядом. Снять последствия от падения с качелей, ушибов, сотрясений мозга после «Зарницы». А по возвращении домой убрать боль в мамином сердце. Залечить на её ладошке волдырь от ожога сковородой. При этом Наташка старалась оставаться незамеченной и ни в коем случае ни в чём таком не признаваться, а Дмитрий Кузьмич слышал, видел, молчал и понимал, к чему это может привести.
  Через год, когда Наташка и Димыч снова встретились в этом же пионерском лагере, от ран мальчика не осталось и следа. Только от той, что Наталья тронула первой, «до того», остался заметный рубец на внутренней части бедра.

        Продолжение в главе 2, части 2