Туман. книга шестая. глава третiя

                ПОЛЬЗА ОТ ВЗГЛЯДА СО СТОРОНЫ.




                Не бей в чужие ворота плетью,
                не ударили бы в твои дубиной.
                Русская народная пословица.




Москва, встретившая приехавших Кириллу Антоновича и Модеста Павловича, была хороша и приветлива только на вокзалах. Непременные к исполнению указы и высочайшие циркуляры государей Николая Первого да Александра третьего сотворили из прежнего главного города Руси-Московии обычайную перевалочную станцию. Даже и не станцию, а некий мост, на котором собирались транзитные пассажиры со всех земель государства, дабы разъехаться в желаемые города, либо остаться на том самом мосту.

Прежний шик Москвы угасал, превращая площади и проспекты в задворки, здания и именные особняки в ночлежки, а некогда знаменитые ярмарочные ряды в базары, да торжища.

Тысячи и тысячи ранее оседлого люду съезжались и сходились в Москву в поисках чего-то лучшего, сытного, нового и дармового. Как это водится, кому-то удавалось урвать для себя значимый кус прибыли и самопровозглашённой привилегии. Остальному большинству не доставалось даже того малого, что они оставили в своих домах, отправляясь на промысел в большой город.

Можно им сочувствовать из-за недополученного достатка, на который делался расчёт, можно их и порицать, поскольку их разочарование толкнуло к получению прибыли самым простым способом – разбоем и грабежами.

Скоро и с удовольствием территория прежней столицы была поделена на районы, в которых хозяйничали целые разбойные отряды.

Нет, разумеется, повального грабежа, насилия и смертоубийства не было в таких масштабах, чтобы поездка в Москву простым обывателем расценивалась, как шаг отчаянного риска. Просто по числу притонов, публичных домов, подпольных казино, подпольных клубов по интересам сомнительного свойства, кокаиновых гостиных, приютов для морфинистов, пивнушек, рюмочных, именных борделей и уличной проституции бывшая Великая столица уверенно занимала первейшее место среди прочих злачных городов.

И – да, ещё была и иная Москва с патриархальными привычками и традиционными устоями. Однако, из-за малой популярности оных, всё перечисленное, уже переходящее в чин анахронизмов, уменьшалось в размерах от целого города до переулка, а в числах - от сотен тысяч люду до жителей одного дома.

Ещё не угасла увлечённость живописью, правда, в основном, только художниками-передвижниками.

Артисты, поэты и сочувствующие прочим сочинителям обмельчавшие во смыслах буржуа с упоением барахтались в новомодном футуризме и неиссякаемом декадансе, с трудом понимая самих себя, и никогда иных.

Афишные тумбы, да и стены домов красовались рекламными плакатами нового снадобья, излечивающего срамную болезнь «сифилис». То зелье носило название «606», в народе прозванное в честь создателя, человека слабоумного и бесшабашного – «пуля Эрлиха». Облегчение снадобье давало мизерное, да и то при первом приёме. Долгое пользование «пулей» неизменно приводило к смерти.

К слову, этим зельем пользовалась та самая самоназванная артистическая и литературная БОГЕМА, из-за чего до потомков так и не дошли странные по содержанию и зачастую отвратительные по сути так называемые произведения, умершие вместе с их создателями.

Всё это была бывшая столица, теперь же просто крупный город, сохранивший относительный порядок и ухоженность только вблизи железнодорожных вокзалов, станций, узлов и переездов. В этом смысле государственные чины блюли порядок на том самом метафорическом мосту, собирающем транзитных пассажиров.

Поезд прибыл по расписанию. Рязанский вокзал Москвы образца 1907 года, встречал приезжих вокзальной сутолокой, гомоном, мешками и баулами, запахами неприхотливой снеди и немытых тел.

Расторопные извозчики навязывали свои услуги пассажирам, впервые ступившим на Московскую землю, ловко выдёргивая таковых из толп снующего люда.

Сам Рязанский вокзал, который непременно будет переименован в Казанский, был не так уж далеко от Николаевского вокзала, около которого и была условлена встреча с Карлом Францевичем Рюгертом. И, к слову, от того же Николаевского вокзала отходил дневной поезд в столицу.

Шествовал тот состав важно и степенно, свысока поглядывая на проплывающие мимо северо-западные земли. С таким самомнением поезд обещался прибыть в столицу через 21 час и 45 минут, покрыв путь, равный 694 верстам.

Дойдя до Николаевского вокзала (который также сменит имя на Ленинградский), мнения по поводу того, как развлечь себя до прихода доктора, разделились. Кирилла Антонович предлагал подробно обследовать и архитектуру здания вокзала, и устроение подъездных путей. И чтобы иметь представление, и «вдруг пригодится».
Модест же Павлович предложил отправиться в буфет, избрав оный самым полезным местом на земле. По-первам, в буфете можно подкрепиться перед суточной дорогой, а иная польза будет в том, что Карл Францевич по прибытии сам направится для пополнения продуктового запаса именно в эту обитель патриотов желудка.

Коротко посовещавшись решили, что здравомыслия в каждом предложении штаб-ротмистра было во сто крат более, нежели в предложении просто походить и просто поглядеть. Господа направились в обитель.

И тут, в буфетном зале, впору было воскликнуть во весь голос: «Вот это да!». За третьим столом по левую руку от входа восседал … кто бы вы думали? Карл Францевич и восседал!

Его губы, лоснящиеся от … от чего-то съестного, радостно сотворили улыбку. Он скоро встал, распахнул (не развёл, а именно распахнул!) руки во все стороны, и крепко обнял помещика и штаб-ротмистра. Обоих сразу, а после каждого в отдельности.

--Готов побиться об заклад, что не будет у меня ни одного радостного праздника в жизни, кроме весьма редкого – встречи с вами! Признаюсь – скучал! Порывался пару раз оставить свою лечебницу, и приехать к вам! Что же мы стоим-то? Присаживайтесь, прошу вас! Э-э, любезный, будь добр, подай меню!

От радости и волнения доктор суетился не только в движениях, но и в речах.

--Меня просто-таки распирает от … а что случилось? Две телеграммы, без объяснений, срочно … и всё тому подобное …. У вас ничего не случилось? Как же я рад вас видеть!

--Карл Францевич, дорогой наш неугомонный доктор! У нас впереди почти сутки дороги, вам всё будет доложено в подробностях!

--Кирилла Антонович, я помню о вашей основательности в размышлениях и в поступках. Можно ли малость намекнуть на суть дела?

--Намекнуть можно. Я пока изучу меню, а Модест Павлович поведает о причине, сведшей нас вместе. Тем более, что кулинарные предпочтения штаб-ротмистра я изучил в деталях!

Теперь быстро о меню. Сегодня было предложено посетителям следующее: бархатное пиво, раки, расстегаи, сёмга, балык, икра красная и чёрная, колбасы пяти и более сортов, окорока и ветчины, водка тогдашняя … погодите, дайте перевести дух! Продолжаю: огурчики прыгучие, грибочки солёные, пироги печёные и жаренные с начинками, самовар, отдельные заварочные чайнички, сахар со щипчиками, баранки. Для барышень конфеты в коробках «Жоржъ Борманъ». Думаю, что разговоров о еде в этой главе предостаточно!

Пересказ причины поездки в столицу оказался интересным не только доктору, который тут же потерял интерес к еде, а и для помещика. Изложение было кратким, лишённым впечатлительного многословия, продуманным и доказательным.

Когда штаб-ротмистр умолк, вооружившись ножом и вилкою, Карл Францевич ещё добрый десяток минут сидел молча, глядя на стену перед собой. И, поскольку ему никто не мешал наслаждаться размышлениями, право разорвать тишину доктор присвоил себе самолично.

--И что вы намереваетесь делать?

--Видите ли ….

--Вижу, Кирилла Антонович, вижу. Готов составить пари под любой залог, что готового плана действий у вас нет.

--Да … нет плана. Однако, это не отменяет необходимости предпринять ….

--Что «предпринять»? Давайте порассуждаем здраво. Нас – трое. Мы не управимся, даже обходя дозором все полустанки и станции, в деле поимки злодея! Путей, как сказал Модест Павлович, аж 1225 вёрст. Если мы вычтем все те участки, на коих уже случились катастрофы, то оставшиеся нам никак не уберечь от злодейства! Думаю, что без помощи надворного советника нам не обойтись.

--Мы думали об этом. Нам кажется … нет, мы уверены, что его деятельность в этом направлении будет замечена теми, кто и устраивает аварии. Если, конечно, устраивает. Иногда я склонен думать, что все катастрофы, или их половинная часть, суть халатность самих железнодорожников.

--Согласен, половина – халтура, половина – злодеяния. Но наших сил не будет довольно даже для половины! В отношении господина Толмачёва я соглашусь с вами, но не в полной мере. Что же мы станем делать, приехав в столицу?

--На месте решим.

--Я не узнаю вас, Кирилла Антонович! Откуда в вас проросла неуверенность? Где ваш кураж?

--Вы дорогой доктор, так говорите, словно у вас есть готовый план.

--Да, кое-что имеется!

--Поделитесь?

--Я подумал так – мы трое и есть те самые злопакостные особы, устраивающие катастрофы. Если подобные диверсии … хорошо, не диверсии, пусть будут аварии. Если аварии или наших рук дело, или дело рук нанятых нами же людей, то вряд ли мы простые путевые обходчики, либо простые станционные смотрители. Верно?

--Ну-у-у, пока – да.

--Если же мы, то есть настоящие мы, примемся совать свой нос во все шпалы, да ещё и размахивать флагом надворного советника, мы будем обречены на проигрыш.

--Не делайте так часто пауз в монологе, Карл Францевич, - почти взмолился Модест Павлович.

--Так вот, я, который злодей, поступил бы умно. Я, злодей, позволил бы мне, хорошему и красивому, досконально и скрупулёзно проверить две, а то и три второстепенные дороги, и устроил бы аварию на первой, мною же проверенной. Допускаю, что торопливость в подготовке акции принесла бы не тот результат, на который изначально делался расчёт. Но, в итоге, катастрофа устроена, основная задача выполнена, и я, как умный и привлекательный, посрамлён. Заодно посрамлён и флаг господина Толмачёва. Теперь – последняя раздача. Что я, гениальный и бесстрашный, сотворил бы такого, что вряд ли полностью и навсегда восстановило безопасность на имперских железных дорогах, но весьма сильно смешало бы карты злодеям?

--Тайком подсмотрели бы прикуп?

--Именно, Модест Павлович! Я бы, среди сомнительных чиновников управления железных дорог, и особенно чиновников либерального свойства, пустил бы слушок, что именно я, как собственный антипод, имею жгучее намерение пустить под откос состав, а то и два. И это не моя прихоть, у меня такой приказ … хоть Германии, хоть Англии, хоть Турции. Подробно этот план я ещё не продумал, время на это у нас будет, а вот сама идея просто обязана сработать! Ведь этой самой идеей мы создаём конфликт интересов между теми, кто по привычке готовит аварию и теми, кто не весть откуда взялся на их, злодейском, огороде. Они, как мне видится, должны буду открыться любым способом для связи с нами, хотя бы для того, чтобы узнать нашего нанимателя, и нашего же выгодоприобретателя. Это, господа, называется «взгляд на себя со стороны». Партия, господа!

У Штаб-ротмистра тут же отпала охота к еде.

Чего уж греха-то таить, идея была интересной, а её плавное перетекание в разряд превосходных и лишило аппетита Модеста Павловича.

Через минуту прожект гоф-медика начал отдавать неучтённой сложностью и отпугивать откровенной простотой. Хотите, для примерного сравнения отвлечённую подобность? Вообразите, что бродяге, не обременённому ни колом, так сказать, ни двором, клятвенно обещают отстроить дом. Простота в подаче подобного предложения тут же вызовет к жизни приступ радости, и безмерную веру в грядущее благополучие. Но, буквально через три секунды размышлений рождается сокрытая ранее пугающая сложность – а где ставить дом, откуда возьмутся лес, тёс и прочие материалы, где сыскать мастеровых, кто возьмётся бригадирствовать, чем кормить работяг и прочая, и прочая, и прочая. Надеюсь, вы понимаете, о чём я толкую? Сказать и сделать суть различные понятия.

Хотя, как подсказывает мировая история, верная подсказка для выбора направления ценна вряд ли менее, нежели воплощение в бытность той самой подсказки.

Примерно так и оценил оную Кирилла Антонович, сказав, что она «вполне победоносная», а Модест Павлович снова почувствовал потребность в еде.

При всей самоуверенность и легковоспламеняемости новыми идеями, нашим героя всё-таки доставало здравомыслия не погружаться с головою в неведомые воды, а испросить у старожилов о подводных течениях.

Эх, кабы не страсть к метафорам, гиперболам и семантике, непременно написал бы намного проще и короче – друзья признали за очевидную надобность разговор с Александром Игнатьевичем Толмачёвым, надворным советником. Однако, что написано пером, то пусть написанным и останется.

Итак, разговор с надворным советником есть архиважная часть их задуманной авантюры. С тем господа завершили трапезу, дождались подачи состава на перрон и благополучно добрались до Петербурга.

Беседа с господином Толмачёвым, та самая архиважная, случилась не где-либо в ресторации, а в кабинете советника.

Первое слово, о причинах срочного приезда и незапланированной аудиенции, взял, разумеется, Кирилла Антонович.

Говорить он принялся кратко, и по делу, как раз так, как и наставлял его Александр Игнатьевич. Но, слово за словом, помещик распалялся всё более и более, незаметно для себя самого переходя на привычную витиеватость предложений и излишнюю скрупулёзность в описаниях деталей дела.
 
Штаб-ротмистр просто сидел и слушал, мысленно отмечая некие детальки повествование, на которые, по его разумению, было обращено недостаточно внимания.
А вот Карл Францевич всем своим видом изображал заведённую до полнейшего сдавливания пружины юлу, готовую сорваться в кружение (в нашем случае – в разговор) лишь только ослабнет хватка (в нашем случае – гоф-медик получит приглашение высказаться), удерживающая игрушку на месте.
 
Надворный советник был спокоен и беспардонно равнодушен ко всему, что говорил помещик. Хотя … не знаю, стоит ли повторяться и напоминать, что подобное напускное равнодушие на самом деле было признаком внимательнейшего отношения к каждому слову собеседника.

Завершив свою, более теоретическую часть освещения проблемы, Кирилла Антонович умолк, предлагая Модесту Павловичу посветить хозяина столь важного кабинета в свои умозаключения и продуманные выводы. На это ушло времени вдвое меньше, нежели у предыдущего оратора, однако какими-то словами, либо фактами, штаб-ротмистру удалось поднять господина Толмачёва из-за стола, и направить его к большому окну рядом со столом.

Тут настал черёд распрямиться пружине, рвавшейся изнутри Карла Францевича (простите за мнимое неуважение к заслуженному и достойному человеку Карлу Францевичу Рюгерту), и началось то, чего и сам гоф-медик не ожидал. Вместо того, чтобы короткими  фразами разрубить все сомнения и молниеносно принять вернейшее решение, из доктора полилось иное.

--Я понимаю, что имею шанс остаться для уважаемых господ малоинтересным вещателем собственных взглядов на очевидную проблему, обсуждаемую тут и сейчас, и имеющею самые не предугадываемые последствия в ближайшем грядущем, тем не менее я готов составить пари на многие важные для меня вещи, что правота моя будет более, чем очевидной для всех, кто так, или иначе, имеет касательство к сегодняшнему обсуждению.

Вы можете мне не поверить, но было и без пенсне понятно, что подобного вступления не ожидал и сам говоривший.

Надворный советник не смог не отреагировать на подобную преамбулу. Он поворотился спиною к окну, и поглядел … даже пристально поглядел на гоф-медика.

--Я надеюсь, - спокойно сказал Александр Игнатьевич, - что ценность, сказанного вами, будет понятна мне в продолженной вами речи. У вас есть собственный взгляд на проблему?

--Конечно!

И только с этой секунды Карл Францевич заговорил так, как и намеревался с самого начала. Его предложения, и сделанные им выводы на основе «стороннего» взгляда на причины подобного числа железнодорожных катастроф, были стройны, обоснованы и носили некое подобие готового плана, согласование и утверждение коего не должно было занять более нескольких секунд. Разумеется, исходя из соображений самого господина Рюгерта.

Как оказалось, господин Толмачёв имел иное видение ситуации, несколько отличавшееся от мнений взволнованных господ.

--Вы не станете спорить, если я скажу, что выслушал вас внимательно. - сказал господин Толмачёв, присаживаясь на своё кресло, одновременно извлекая из кармана часы. – Конечно же, я солгу сказав, что ваш пристальный взгляд на устоявшуюся систему железнодорожных катастроф, был ожидаем.

Александр Игнатьевич захлопнул крышку хронометра, выпрямил спину и, нажав на что-то под столешницей, продолжил.

--С иной стороны сказать, что вы снова поразили моё воображение своими способностями, будет равносильно молчанию. Говорю вам с высшей степенью искренности – до сей секунды я нахожусь под сильнейшим впечатлением. И, тем не менее, я просто обязан донести до вас следующее – если вы не откажетесь от этой «аварийной» затеи, а вы вряд ли откажетесь, я буду вынужден в значительной мере ограничить пространство ваших самостоятельных действий. Подробнее сегодня не будет. Через семь минут сюда прибудет посетитель, которого вам видеть не следует, и эту встречу я не могу отложить ни на миг. Я перепоручаю вас своему помощнику, возможно вы его помните.

Жестом надворный советник предложил нашим героям поглядеть в левый, затемнённый более остального кабинета, угол. Там стоял некий человек, сразу же вышедший на свет, как только его представили.

--Э-э, позвольте-позвольте, - наморщив лоб, пробормотал Кирилла Антонович, - вы, если мне не изменяет память, Иван … э …. Иван Макарович, верно?

--Поручик Захарченко, - стремясь к военной точности во всём, сказал штаб-ротмистр.

Названный господин по-военному приветствовал собравшихся коротким кивком головы.

--Ну, вот, вы его помните. Он устроит вас в приличном доходном доме, заодно выполнить роль ограничитель вашей свободы. Поверьте, господа, всё исключительно ради вашей же безопасности. Сейчас, особенно после нашего разговора, я не склонен шутить, говоря о безопасности. К слову, мне понравился приём Карла Францевича глядеть на событие с новой стороны. Хочу предложить вам некое подобие подсказки для сегодняшних размышлений – как вы узнали о катастрофах на железной дороге? Поглядите на свои знания с новой стороны, а господин Рюгерт подскажет, как это делать. Теперь, господа, честь имею! Увидимся завтра. Иван Макарович, проводите. Нет, нет, господа, вам не туда, вам за поручиком!

Как только за гостями тихо затворилась потайная дверь, господин Толмачёв взял перо, лист бумаги и что-то написал. Затем, не усмиряя заданной поспешности действий, он вложил тот лист в конверт, поставил на клапан сургучную печать и скорым шагом вышел в приёмную залу.

--Немедля, - сказал он помощнику, передавая конверт из рук в руки, - зашифровать «КОЗЛОМ» и отправить во все наши отделы по линии Петербургско-Варшавской железной дороги. О любых событиях сообщать мне, не смотря ни на каких посетителей.
 Ступайте!

--Слушаюсь! – Вместе с произнесением служебного слова звонко щёлкнули каблуки помощника.

Не находите, что несколько странно звучит «зашифровать «КОЗЛОМ»? Так думал и я, тщетно пытаясь понять способ шифрования. И лишь спустя множество лет, со времени описываемых событий, кое-что, разумеется по секрету, мне поведал один пожилой чиновник из ведомства надворного советника.

Суть шифра в следующем – письмо господина Толмачёва переводят в числовые символы, кои получатель переводит в нормальные для понимания слова, используя строго определённую книгу, так мне и не названную. А сама процедура кодирования текста выглядит так – подбираются произвольные слова, в коих обязательно присутствие литер «К», «З» и «Л» (отсюда и быстро-упрощённое переименованное название – «КоЗёЛ»). Количество тех литер в одном трёхсловном предложении и составляют новый числовой код, расшифровав который возможно прочесть исходное послание. Ну, вот, к примеру – в переданном предложении было две литеры «К», одна «З» и три литеры «Л», значит числовой код – 213. Тот же чиновник тихо, на самое ухо, сказал, что код 213 означает «повышенное внимание», а к примеру код 301 – крайняя опасность.
Не думаю, что я раскрыл жуткую тайну, рассекретив способ кодировки «КоЗёЛ». Мне кажется, что те коды, а равно и все тайны, долго не живут, и подлежат частой смене, и требуют оную.

Однако, вернёмся к нашим друзьям.

Не долгая прогулка по столице была центром двух пограничных и малозначимых событий –выхода из кабинета Александра Игнатьевича через тайный ход, и отворение входной двери дома под нумером 118 по Невскому проспекту.

За последними дверьми был большой холл с люстрами в сотни свечей, мебель в стиле «МОДЕРН» и более изысканная из стиля «БАРОККО», ковры, зеркала, блеск перил и улыбчивый приказчик.
 
Последний живо опротестовал слова Карла Францевича о поиске комнат в сём доходном доме.

--У нас, господа, никак не доходный дом. У нас отель Эссен-Стенбок-Фермора. У нас приличное заведение, не чета прочим заведениям. Возьмите, хоть, гостиницу Кулона. Так с вас станут брать плату за каждое полотенце и каждую простынь. А клопы?! Так, доложу я вам, у них не клопы, у них просто собаки! Они, то есть клопы, просто стройными рядами маршируют по коридорам, норовя вынести из гостиницы облюбованную ими мебель, либо бельё! Они сплошным ковром ….

--Любезный! – Это поручик Захарченко вышел из-за спин наших героев, и потребовал обратить на себя внимание. При этом Иван Макарович поводил ногтем мизинного перста по лакированной поверхности конторки.

В тот же мин приказчик превратился в настоящую машину по исполнению желаний поручика.

--Что за суета?

--Ближе к вечеру прибудут Леонид Витальевич Собинов. Они затребовали лучшие апартаменты, отдельный стол в ресторации, вина …. Требовали оградить их от почитателей.

--Кто тут из социалистов?

--Никого нет. Владимир Ульянов съехал вчера. Посетитель у него был один – нумер 7 дд.

--Понятно. Этих господ посели на нашем этаже. Полный пансион. Это наши важные гости.

При последних словах поручик провёл по столешнице ногтем указующего перста левой руки. Приказчик всё понял безусловно.

Модест Павлович понял, к сожалению, не всё, однако, по привычке, постарался запомнить жесты и интонации поручика.

Расположились наши герои на верхнем, недавно пристроенном, пятом этаже. «Столоваться», по выражению принимавшего их приказчика, было предложено за отдельным столом только-только отреставрированного ресторана, принимавшего за раз аж пятьсот посетителей.

Пока штаб-ротмистр из любопытства, а гоф-медик с видом знатока обходили свои покои, и любовались видом из окон, Кирилла Антонович находился в устойчивом состоянии самотерзания.

Он не переставал слышать в своей голове последний каверзный, издевательский, подсказывающий и никоим образом не понимаемый вопросец – как вы узнали об авариях?

--Вот скажите мне, Бога ради, - размышлял помещик, - какой смысл в этой подсказке? Самый простой и очевидный? А к чему тогда льстить доктору за его отстранённый взгляд … нет, взгляд сторонний …. А, дьявол, какая к лешему разница отстранённый либо сторонний? Пусть, хоть, со стороны! Или самое верное определение будет «со стороны»? Интересно, а отчего надворный советник ….

И так продолжалось, и продолжалось. Мысли от вопроса Александра Игнатьевича жались друг к другу и разбегались, перескакивали к газетным вырезкам, а от них стремглав мчались к изменённой цели их поездки относительно первоначального плана.

Суету размышлений добавляло воспоминание посещение библиотеки Модестом Павловичем и скользящие, словно легчайшие облачка воспоминания образов, оставшихся после просмотра фотографических снимков с мест катастроф.

--А почему, - рвалась на волю новая мысль, смешивающая все предыдущие, - так мало было жертв? Кто-то велел помалкивать?

И, напоследок, просто обрушилось злобное рассуждение о непорядочности уже почивших древних философов, уверявших потомков через книги, что мысль имеет свойство плавного перехода от начального осмысления к торжеству финальной гениальности в виде идеи. Ага, мысль скачет, как … как … не пойми что! Она, мысль, разлетается на добрый десяток острейших осколков, которые, тут же, вонзаются в нечто уже получающееся, и попутно отвлекают от главного безо всякой на то надобности, возвращая эту кашу … пардон, мысль, в неизменном … пардон, в не понимаемом состоянии.

Вот, примерно, таким образом все господа и были при деле – один маялся внутри головы, остальные наслаждались наружными событиями. И так было до тех пор, пока кто-то громко и голосом Кириллы Антоновича не воскликнул.

--Что значит – откуда узнали? В чём тот подвох, которого я не нахожу? Послушайте, - было похоже, что помещик размышляет в слух, - ведь ясно же – из газет узнали! Из га-а-а-з-е-е-т! Други мои, у вас есть что-либо на сей счёт? Мы уже час сидим в этом отеле, а из вероятных событий только приближающийся … ужин.
Совсем позабыл Кирилла Антонович мудрость почивших философов, призывавших не торопить события, которые случаются в своё время. Ровно после словца «приближающийся» раздался стук в дверь, а после тихого «ужин» она отварилась, впуская в гостиную отельную тележку, наполненную стопками газет. Позади, изображая тягловую силу мощностью в «один коридорный», стоял молодой паренёк в фартуке.

--Господам …, - новоиспечённый носильщик извлёк из переднего кармана бумажку, и продекламировал, - Краузе, Ляцких и Его Благородию господину Рут … Ругт … Рютгерту … верно прочёл?

--Вот пусть Его Благородие и оценивает –верно, или нет, - заговорил помещик, не очень довольный тем, что его прервали. – А разве мы давали согласие входить в помещение?

--Кирилла Антонович, - самым миролюбивым тоном проворковал Карл Францевич, - моё Благородие просит вас простить сего юношу, ведь от так старался скорее доставить нам тот источник познаний. Благодарю, любезный! Вот, держи за службу!

Денежное вознаграждение опустилось в ладошку коридорного.

Дверь закрылась, и три пары глаз принялись разглядывать посылку.

--Как … это? – Снова погрузившись в задумчивость, спросил помещик.

--Смотря какой смысл вы вкладываете в сей вопрос. Если он имеет касательство к надворному советнику и его подсказке, то ответ прост в своей очевидности, и вы его произнесли – об авариях вы, да и я, узнали из газет. Они, - гоф-медик указал перстом на тележку, - и это теперь нам понятно, та самая точка, от которой следует оттолкнуться. Ну, а вдруг вам станет любопытно, откуда в наших покоях взялись те самые пресловутые газеты, то в этом отеле мы имеем полный пансион.
Кирилла Антонович покачал головою так, как это делает человек, узнавший самое лёгкое решение весьма запутанной задачи. И нахождение такового решения себе в заслугу поставить было нельзя.

Мы упустили из вида Модест Павловича. Пока Его Благородие и помещик изводили друг дружку изъяснениями, штаб-ротмистр уж приступил к просмотру газет.