04. Почтарский Мост. Глава 3. Матвей. Париж

1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/

2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/



Глава 3
Матвей. Париж




В Париж Матвей попал в начале ноября. Погода стояла непривычно теплая. По крайней мере, в его субъективном восприятии ноябрьской погоды. Хотя, Матвей отдавал себе отчет, что Париж находится южнее Воронежа, и, в целом, в Европе намного теплее, чем в средней полосе России, но психологически – не опираясь на обобщенные данные по климату из интернета – свыкнуться и прочувствовать это на “собственной шкуре”, оказалось намного сложнее.

Осень была сырой и теплой. Улыбаясь, он часто закрывал глаза и представлял картины Кала Гаджума. Затем открывал глаза, смотрел на окружающее и опять улыбался. Картинки менялись, как в калейдоскопе: яркие контрастные акварели Гаджума сменялись более бледными, но и более насыщенными реальными образами Парижа. Периодически дыхание перехватывало настолько сильно, что Матвей физически боялся задохнуться от накатывавших эмоций. В такие моменты он останавливался и старался дышать ровно, как после своих изматывающих тренировок – вдыхал полные легкие воздуха, и давал груди плавно и медленно опускаться, выдыхая воздух без малейшего напряжения. Три-четыре таких вдоха-выдоха и сердце успокаивалось…

Единственно, чего не хватало, было солнце, которое появлялось лишь несколько раз за день совсем ненадолго. Но даже этого было достаточно, чтобы окрасить бледные и пасмурные тона зданий и скверов в радужные и контрастные оттенки акварелей Гаджума.
На некоторых улицах лежали остатки еще неубранной листвы. Матвей с удовольствием, не боясь испачкать свежепочищенную обувь, поддевал ее мыском ботинка, где-то на уровне периферийных чувств улавливая отголоски уходящей осени: запахи  подгнивающей листвы под ногами, пожухшей травы и особенный запах сырой земли в скверах и парках.

Франция – или, точнее, Париж – жили особенным ритмом, непохожим на жизнь российских городов. Люди были менее торопливыми, движение транспорта на улицах вроде бы быстрым, но не таким убийственно суетливым и нервным, как в Воронеже или, тем более, в Москве. Впрочем, Матвей допускал, что дорисовывает образ Парижа именно таким, каким привык его представлять: романтичным и пропитанным историей. Отголосками романов Александра Дюма и наплывом в город талантов со всего мира после Первой Мировой войны – от Джойса до Хемингуэя…





…приземлившись ближе к полуночи в аэропорту Шарля де Голля, Матвей, боясь потеряться в огромном здании аэровокзала, сразу пошел за потоком людей, надеясь, что таким нехитрым способом сойдет за француза или, в худшем случае, за опытного путешественника и быстро доберется до стоянки общественного транспорта. Хотя, уже и не был уверен, что общественный транспорт все еще работает в столь позднее время суток.

Но поток людей постепенно начал рассасываться, и через пару минут после паспортного контроля он обнаружил, что остался почти один. Благо за витринами аэропорта, он увидел очередь таксистов и, пройдя вдоль стеклянной стены, вышел под эстакаду к десяткам автомобилей такси. Водители стояли отдельными группами по двое-трое, куря и общаясь вполголоса. Все спокойно ждали своей очереди. Никто не спешил перехватить одинокого пассажира в ущерб остальным.

Решив, что торговаться за стоимость проезда здесь не принято и тарифы везде стандартные, Матвей подошел к началу очереди, поздоровавшись по-английски и протянув в открытое окно клочок бумаги с заблаговременно написанным адресом забронированной гостиницы.

Мысленно Матвей пообещал себе, что, если стоимость проезда окажется слишком высокой, он попросту отыграется на питании, заходя в самые недорогие кафе, либо покупая “сухпайки” в супермаркетах.

Таксист взял из рук Матвея клочок бумаги, включил верхний свет и внимательно прочитал парижский адрес. После чего невозмутимо и спокойно кивнул и, без единого вопроса, жестом пригласил Матвея садиться в машину. Это лишний раз убедило Матвея, что вряд ли с него возьмут много больше стандартного тарифа до города. И вдруг, одновременно с этой мыслью укорил себя, что все еще мыслит  категориями постсоветского человека, привыкшего всю жизнь жить в нестабильности и ожидании подвоха от окружающих…





Матвей смотрел, как за окном проносятся размытые скоростью насыпные обочины, поросшие газонной травой, затем очертания деревьев в свете придорожных фонарей и не до конца мог поверить, что через несколько минут попадет в “город-призрак”, город, который с самого детства существовал лишь номинально – где-то там, в отдельной и недостижимой советскому человеку реальности. Город, который Матвей знал и любил по фильмам и книгам, но с ощутимой, собственной реальностью которого, свыкнуться было почти невозможно.

И, тем не менее, он был уже здесь – во Франции, за границами паспортного контроля, обыденным пассажиром для водителя такси, который вряд ли мог даже допустить, тем более, понять, что сейчас творится в душе Матвея. Душе человека с раздвоенным сознанием и пониманием того, что Матвей уже во Франции. Стране, до настоящего момента, существующей только в воображении, книгах и фильмах.

Матвей прикрыл на мгновение глаза, еще раз пытаясь убедиться в реальности своего местонахождения и всего происходящего с ним. Чувствуя насколько это глупо, Матвей положил руку на бердо и сильно ущипнул себя, через боль, доказывая себе, что это не сон и провал в привычные параноидальные состояния страха, отчаяния или полного отчуждения от окружающего. Бедро пронзила резкая боль, но состояние нереальности происходящего так и не покинуло Матвея.




…не зная географии Парижа, он то ли ожидал, то ли надеялся, увидеть очертания Эйфелевой Башни на фоне черно-синего неба, проехать по набережной Сены, увидеть Елисейские Поля в свете фонарей. Он понимал, что не знал даже, как выглядят Елисейские Поля – были ли там действительно поля и скверы или это был лишь широкий проспект с вводящим в заблуждение русским переводом названия. Впрочем, сейчас для Матвея это было неважно. Ему нужен был лишь мимолетный визуальный образ, а с ним очередное подтверждение внутренних ощущений, что он, наконец, находится здесь, в Париже. Городе романтики и городе-призраке из собственного детства.

Но водитель, не подозревая об ожиданиях Матвея, руководствовался своими простыми и прагматичными мотивами – они ехали по слабоосвещенным улицам, сворачивали, казалось, в небольшие тупиковые переулки с односторонним движением, где между плотно припаркованных автомобилей с обеих сторон дороги, едва могла проехать одна машина. Но каждый новый переулок соединялся с другим, не менее узким переулком, либо выбрасывал их на широкие улицы, чтобы через несколько сотен метров опять вернуть в такие же узкие переулки. Но даже это однообразное движение по парижским лабиринтам отчего-то радовало и настраивало Матвея на позитивный лад ожидания чего-то нового.

Матвей не знал чего ждать от этого города, но верил, что в первое утро в Париже, он проснется очень рано, еще в серых предрассветных сумерках, примет обжигающе ледяной душ и пойдет бродить по незнакомым улицам. Обязательно найдет небольшую площадь или скверик с уже открывшимся кафе, где закажет большую чашку густого и ароматного кофе. И потом еще долго будет сидеть за чашкой кофе, ежась от рассветной прохлады и наблюдая за неторопливым движением утренних, непуганных еще голубей. Голуби отчего-то также были непременным атрибутом его фантазий. Как и смутный, собирательный образ площади и молочно-белая фарфоровая чашка с обжигающим нёбо кофе и горячим круассаном на таком же белом блюдце…




Водитель неожиданно затормозил и, повернувшись к нему, со спокойствием и грацией таксиста с многолетним стажем, показал рукой на темный вход и кратко произнес “Rue Legendre, Hotel Ambassadeur ”. Затем показал на счетчик, мерцающий над приборной панелью и произнес что-то неразборчивое, не имеющее знакомых корней в словах, но и без того понятное на всех языках… На табло мерцало 65.20... «Евро», понял Матвей, уже протягивая руку к своему рюкзаку, в котором лежал бумажник.

Вытащив из бумажника 100 Евро, Матвей протянул банкноту водителю. Таксист спокойно принял деньги и вернул Матвею две банкноты в 10 и 20 Евро. После чего включил над головой свет, привычно быстро отсчитал несколько монет и также передал Матвею. А затем начал заполнять квитанцию.

Матвей хотел было отказаться от квитанции, но даже здесь, в салоне обычного парижского такси, он ощущал экзотику незнакомой страны. Это было не какое-то случайное, а именно парижское такси и даже банальная квитанция об оплате проезда, казалась частью общего состояния полуреальности-полунаваждения, от которого он до сих пор не мог избавиться.

Таксист заполнил квитанцию, протянул ее Матвею и, то ли дружественно, то ли одобрительно, как беспроблемному клиенту, кивнул. Матвей забрал квитанцию, мельком посмотрел на размашистый и трудночитаемый почерк и выдавил из себя непривычное “Merci”. Слово из его уст в тишине салона прозвучало хрипло и как-то дико, под мерный, негромкий шум работающего двигателя. Хотя, вероятнее всего, Матвею это просто показалось, поскольку таксист неожиданно заулыбался и быстро произнес несколько совершенно непонятных фраз. Впрочем, основной смысл он все же уловил по интонации – что-то одобрительное и, судя по всему, пожелание хорошо провести время в Париже. Если Матвей правильно вычленил слово “Paris”, и это не было составной частью другого слова.

Матвей вылез из машины и, перед тем, как закрыть дверь, улыбнулся таксисту в ответ и произнес на французском уже вторую свою фразу во Франции: “Au revoir”. Второй раз говорить на незнакомом языке оказалось легче. Получилось что-то вроде “овуар”. Он попытался закруглить звук “r” на французский манер искусственной картавостью, чем еще больше развеселил таксиста. Матвей улыбнулся и захлопнул дверь. Водитель прощально махнул рукой, и Матвей ответил ему тем же…

Матвей посмотрел по сторонам. Улица казалась пустынной. И в одном, и в другом направлении темными изгибами она сворачивала в стороны. В большинстве окон не было света, и Матвей испытал привычно-знакомое ощущение пойти погулять по парижским улицам. Прямо сейчас, бездумно и неосознанно поддаваясь спонтанному желанию. Но, как это часто бывало с ним, он резко одернул себя, боясь не устоять перед наваждением, и направился в холл гостиницы.

Отель, несмотря на звучное название, оказался очень скромным. Пожалуй, его единственными и несомненными преимуществами были местоположение – в пешей доступности от центральных улиц и основных достопримечательностей Парижа – и  относительная столичная “дешевизна”. Впрочем, Матвей и не рассчитывал ни на какие излишества. Более того, он изначально хотел, как можно незаметнее и гармоничнее влиться в ритм парижской жизни буквально с первого дня нахождения во Франции.

Холл был выложен светло-серыми каменными плитами под мрамор, как и лестница, ведущая с тротуара внутрь. Стойка ресепш была сделана из светлого дерева и, видно было, что пережила она не одну тысячу постояльцев. В холле стояли несколько журнальных столиков, как и несколько кресел, давно не новых и сильно просиженных.

Портье за стойкой не было. Матвей нажал на механический звонок, заранее переживая, что резкий звук может нарушить какую-то скромную гармонию уже наступившей ночи. Но звонок оказался негромким, и через несколько секунд из-за двери подсобной комнаты появилась женщина средних лет, кутающаяся в теплый кардиган. На груди у нее, словно колье, висели очки на шнурке.

Подойдя к стойке, она спокойно произнесла “Bonsoir”, но видя смятение в глазах Матвея, также спокойно перешла на английский со слабо уловимым французским акцентом, смягчающим звуки и едва удерживающимся, чтобы не сместить ударение на последний слог каждого слова.

- Good evening. Can I help you?

- Good evening. - Матвей тактично улыбнулся и протянул ей распечатанный лист с подтверждением резервирования номера. Она также спокойно улыбнулась, надела очки и быстро пробежала взглядом по листу бронирования.

- Can I have your passport please? – улыбка у нее была вроде бы дежурная, но какая-то по-домашнему миролюбивая, как у человека, давно нашедшего свое счастье в повседневной рутине и теперь спокойно наслаждающейся каждым прожитым днем.

В глубине души Матвей позавидовал этому европейскому спокойствию. Тому, что тщетно пытался выработать или найти в себе долгие годы. И что постоянно ускользало от него, заставляя совершать спонтанные и не всегда приятные самому себе поступки, за которые в дальнейшем он неизменно и мучительно корил себя, понимая, что в любой схожей ситуации не сможет сдержаться и, вероятнее всего, поступит так же, как уже поступил раньше.




Оформление заняло всего пару минут, после чего портье вернула ему паспорт, выдала ключ с биркой от номера и, все также миролюбиво улыбаясь, показала рукой, где находится лифт.

- Fifth floor. Room five-o-four.

Матвей озадаченно посмотрел на нее и потянулся к карману легкой куртки, куда после поездки в такси переложил свой бумажник.

- Should I pay for the room right now?

Портье улыбнулась ему еще раз и отрицательно покачала головой.

- You can do it tomorrow morning.

Матвей кивнул головой в очередной раз.

- Окay, thanks.

Уже поворачиваясь к лифту, он услышал ободряющее.

- Have a nice stay!

Он вежливо кивнул и про себя, по старой привычке шутить с самим собой, добавил, улыбнувшись: “…in the capital of the world”.

Боясь потерять контроль пространства в новых и незнакомых местах, вместо лифта Матвей пошел в номер по лестнице.
Лестница оказалась настолько узкой, что на ней с трудом разошлись бы даже два человека. Европейцы в силу своей скученности, давно научились экономить на пространстве. Стены коридоров были покрашены в пошловато-розовый цвет, но здесь это не резало глаз и не воспринималось так отталкивающе, как Матвей воспринял бы это дома. Судя по всему, потенциальное очарование Парижа даже в этом отложило отпечаток на его восприятие, и перевернуло привычные стандарты вверх дном.

Номер был подстать коридору – небольшой, в увядающих розоватых тонах и давно не ремонтировавшийся. Со старой мебелью, старой сантехникой и уже не отмывающимися потеками на керамической плитке в санузле. Но, в то же время, достаточно чистый и с минимумом отельной атрибутики. Как раз то, что Матвею и было нужно – минимализм, чистота и простая спартанская обстановка.

Первым делом Матвей раздвинул тяжелые шторы на окне и посмотрел на спящий Париж. Город детской мечты. Город-призрак то ли из романов, то ли выдуманный его горячечным воображением. Город, который всегда существовал, как размытый образ на периферии его сознания. И все же сейчас Матвей был здесь. В том самом городе, куда мечтал попасть с самого детства…

Горизонт за окном был чернильно-синий, переходящий в черный, кое-где отдельными серыми оттенками соединяющий основные цвета. Четкими очертаниями выделялись крыши зданий и ряды труб на каждой крыше. Матвей знал, что еще насмотрится на эти крыши утром и днем, надышится стоячим и душным, но все же парижским воздухом своего номера. Немного давило чувство, что он не принимал душ почти сутки. Но Матвей не мог оторваться от созерцания ночного пейзажа. Обособленной частью сознания он понимал, что второго такого же первого вечера в Париже у него уже не будет никогда. Будут второй, третий и еще много последующих вечеров. Столько, насколько хватит визы и денег, но самый первый будет только один. Тот, который он проживал именно сейчас.

Матвей, замер перед окном, вглядываясь в темное парижское небо и размытые очертания однотипных крыш, каждой клеткой своего тела ощущая, как он наполняется новыми для него чувствами спокойствия и радости.

Он вспомнил свою воронежскую квартиру. Намного более комфортную, чем его парижский номер. Квартиру, с видом, казалось, на бесконечный парк почти до самого горизонта и вдруг улыбнулся, не зная, что выбрал бы в данный момент, будь у него этот самый выбор. Душный парижский номер, приходящий в медленный упадок или свою квартиру, где собственными руками сделал едва ли не половину ремонта, с любовью и тщательностью параноидального педанта.

Вспомнилась основная цель приезда в Европу. И где-то в самой глубине души ему стало неудобно перед самим собой. Сейчас поиски прадеда казались настолько далеким и размытым фоном поездки, что, если бы не обещание отыскать хоть какие-то следы своего предка, Матвей тихо и незаметно отложил бы “эту цель” в долгий ящик, а потом и вовсе – намеренно – забыл о ней.

Но мысли, от усталости уже не стесненные саморефлексией, опять вернулись к Парижу. Он вдруг с удивлением для себя подумал, что совершенно не скучает ни по оставленной квартире, ни по всем, кого знает… Или знал? Он поправил себя же, улыбнувшись, не зная в каком времени употребить глагол, исходя из нынешних ощущений и восприятия окружающего. Впрочем, как с ним случалось почти безо всяких исключений, вечерний полет мысли и ожидание чего-то нового, каждое утро наталкивались на остатки ночных подсознательных страхов и утреннюю боязнь нового дня. Слишком долго его страна и он вместе с ней, жили в переходные эпохи. И Матвей уже не помнил, что значило ощущение перманентной социальной стабильности. Переходные эпохи сменялись переходными эпохами в ожидании новых переходных эпох и периодов, а он, устав от ожидания стабильности внутри своей страны все чаще мысленно отдыхал на образах, которые сами приходили в голову: небольшие французские и испанские улочки из просмотренных когда-то фильмов и ТВ программ, либо просто фотографии ничем, казалось, не примечательных городов Западной Европы. Во всех них чувствовалась вековая стабильность и уверенность, что в ближайшие десятилетия все останется таким же привычным и неизменным. И даже мировые войны, государственные перевороты и революции не смогли изменить привычный уклад этих стран и ментальность людей там живущих. Он улыбнулся, вспомнив, как всегда, кстати, подвернувшийся афоризм, услышанный уже бог знает где и когда, но осевший в нем полугорьким и полузабавным, но уже собственным отношением к своей стране: “старинная русская забава – революция”.

Он понимал, что ощущения были исключительно субъективными и в этих странах у людей проблем не меньше, чем в его стране, но ему было приятнее думать и чувствовать именно таким образом, подгоняя свое прокрустово ложе под свои же рамки и габариты.
Матвей посмотрел на часы на запястье. Половина второго ночи. Он и не заметил, как простоял у окна больше часа, вглядываясь в смутные очертания парижских  строений.

Часы Матвей перевел еще в самолете, надеясь таким нехитрым способом быстро вписаться в ритм другого часового пояса. Дома сейчас было на два часа больше, но внутренние биологические часы не требовали ни отдыха, ни сна.

Он опять подавил спонтанно родившееся желание выйти из номера и пойти бродить по ночным парижским улицам. Без цели. Просто смотря по сторонам и наслаждаясь процессом прогулки. Погружая ступни в неубранные за день кучи листьев, которые он заметил через окно такси и которые гонял по тротуарам легкий ночной бриз. Просто долго ходить пешком по ночному городу, впитывая в себя запахи и настроения ночного Парижа.

Как это часто с ним бывало – отпустив мысль свободно бродить по образам и ассоциациям – Матвей вдруг подумал о том, бриз – это все же морской прибрежный ветер. Но отчего-то ветерок на тротуарах хотелось называть именно бризом. Само сочетание звуков наиболее точно отражало отложившийся в памяти образ.

Матвей еще раз улыбнулся, поймав себя теперь уже на двух мыслях одновременно: играя словами, он опять подгоняет их под свою действительность и что уже давно он так часто не улыбался собственным ассоциациям.

Как всегда, доверяя ощущениям, он чувствовал, что попал не в инородную среду, раз сами мысли и тело доверяли окружающей обстановке и, не ожидая подвоха от нового места, приняли его, как что-то привычное и давно знакомое.

Матвей еще раз посмотрел на часы. Без десяти два. Время неспешно тянуло его в рассвет, и он, с одной стороны, ждал наступающего утра, а с другой хотел еще на долгие часы остаться в своей первой парижской ночи, перед темным окном, за которым его ожидало непонятное пока еще и ему самому, но уже надвигающееся будущее.

Матвей сел на край кровати и обхватил голову руками, массируя виски. Поза была больше надуманной — из каких-то собирательных образов из книг и фильмов: у него не болела голова, и он не чувствовал усталости. Просто для того, чтобы собраться с мыслями требовалось принять условно привычное положение, чтобы понять, что делать дальше. И только приняв эту позу, он понял, что не знает ни что ему предстоит сделать, ни для чего он вообще пытается что-то предпринять. Мысль появилась, как констатация факта и совершенно не испугала. Матвей вполне отдавал себе отчет о провалах в своих настроениях и эмоциональных состояниях. Он знал, что на следующий день проснется другим человеком и, наверняка, с четким планом действий. Пусть не идеальным и, вполне возможно, заведомо ложным, но все же это будет план и подстать ему будет эмоциональное состояние – желание реализации намеченного в данный момент и общей самореализации в жизни.

Матвей вдруг вспомнил, как много лет назад, сразу после службы в армии, не видя никаких перспектив, серьезно размышлял о том, чтобы уехать во Францию и попробовать поступить на службу в Иностранный Легион. В душевном порыве, растянувшемся на много недель, не было ни романтики, ни ожидания глобальных перемен в своей жизни. Только безысходность и непонимание, как и чем жить дальше. И обманчивое ощущение, что, кроме службы в армии и участия в локальных войнах, он был уже ни на что не годен. Но ощущение безысходности со временем заместилось текущими проблемами и постепенно рассеялось. И, лишь изредка впоследствии, он вспоминал об этом желании, но уже не более, как об одном из событий и фактов своего прошлого. Без тоски и ностальгии по так и не наступившему будущему в иной, не-российской реальности.

Судя по всему, сейчас мысль об Иностранном Легионе появилась именно потому, что он сумел, наконец, добраться до Франции. Пусть и спустя долгие годы и не как отчаявшийся, только что вернувшийся с войны солдат, а всего лишь, как мирный никому не интересный турист. Матвей опять улыбнулся себе. Спустя полтора десятка лет, он все же попал в Париж. Была ли это реализованная подсознательная мечта или просто стечение обстоятельств, было уже неясно. И, тем не менее, он был здесь. На новом витке своего жизненного цикла.

Мысль плавно перенеслась в день отлета в Москву – серые и слякотные, от недавно выпавшего снега, улицы. Грязные обочины и навязчивый запах выхлопной гари в воздухе. Даже по сравнению с промозглым в это время года Воронежем, Москва казалась чуждым городом. То ли, из-за больших размеров и большей суеты вокруг. То ли из-за серой и сырой пелены тумана и водяной пыли, поднимаемой тысячами автомобилей на подъезде к городу и в самой Москве.

Даже то немногое, что Матвей успел увидеть в Париже, откровенно поразило его. Четыре незаметно пролетевших часа в самолете, словно раздвоили сознание – слишком малое психологически время, чтобы свыкнуться с таким контрастом в природе – от снега и слякоти в комфортную, спокойную и немного меланхоличную осень. С запахами опавших листьев, сырой земли и едва уловимого дыма от сжигаемой листвы. Впрочем, в последнем он не был уверен. Вполне вероятно, запах костра был игрой воображения – словно соматическое принятие привычно желаемого или привычно знакомого за действительность. Матвей вдруг подумал, что окажись он сейчас на юге Франции, более того, юге Испании, где намного теплее, и психологический эффект стал бы еще невыносимее… приятно невыносимее.

Как часто с ним случалось, он попытался отдаться образам, не зная, куда те заведут его. Менее спонтанное, чем выйти тотчас на улицу, но все же очень сильное, появилось желание через несколько дней попасть на юг Франции к морю. Благо было до него, как ему казалось, всего около трех-четырех часов на скоростном поезде, как в сторону Прованса, так и в сторону Бордо. “Гаскони”. Последнее слово Матвей произнес шепотом вслух, чтобы услышать его звучание и опять улыбнулся, подумав об ореоле приключений и романтики из произведений Дюма, окружавшей это слово для каждого русского, да и вообще постсоветского человека, родившегося в стране почти победившего социализма…

Он посмотрел по сторонам и ладонями провел по покрывалу на кровати, чтобы убедиться, что это не сон. И опять заулыбался оттого, как воспринимает свою реальность отдельными слоями. Тому, что он сидит сейчас в столице Пятой Республики и улыбается тому, что когда-то было даже не мечтой, а, скорее, детской иллюзией мечты о средневековых рыцарях. Пусть на тот момент заканчивалась эпоха Возрождения и где-то впереди уже брезжила эпоха Просвещения, а Средние Века в европейской истории были мрачным периодом стагнации, но в его советском книжном детстве то приукрашено романтичное время всегда называлось Средневековьем – таинственным, манящим, и, как и любая мечта, недостижимым.

Полустершиеся и, казалось, забытые за много лет образы и воспоминания об эмоциях из своей уже личной истории, не стесненные условностями привычной обстановки, нахлынули с новой силой. Матвей молча улыбался им, как старым близким знакомым, сидя в темноте номера и забыв о времени.

Вскользь мысль вернулась к основной цели приезда во Францию. То, что всего пару дней назад казалось простым и понятным, сейчас вызывало большие сомнения. Вплоть до испуга и легкой дрожи в теле, когда от озноба холодеют пальцы ног и рук.

По сути, Матвей не имел понятия, как работать с архивами и надеялся только на удачу и свою системность в поисках. Более того, из конкретных мест, где он мог хотя бы начать искать следы прадеда, в голову приходило только русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем и надежда на то, что на кладбище есть архив всех русских эмигрантов, похороненных там.

Само название — Сент-Женевьев-де-Буа — вызывало смешанное чувство благоговения и собственной малости. Как и всегда, перед пластами истории и сотнями жизней и судеб, связанными с каким-то знаковым местом. Одновременно, название внушало уверенность в положительном исходе его поездки туда.

Спонтанно возникающие в мозгу фразы, для себя Матвей даже не классифицировал. В чем мог оказаться «положительный исход», он не понимал и сам. За фразой не стояло никакой конкретики. Все это было сродни выстрелу наудачу и надежде на русское «а вдруг».
Матвей понимал, что, если не обнаружит русского архива в Сент-Женевьев-де-Буа или не найдет фамилию прадеда в архиве, если таковой и отыщется, он задумается о следующих шагах. Но сейчас нужно было начать хоть с чего-то, чтобы мысленно и физически включиться в конкретные поиски…

В очередной раз Матвей посмотрел на часы. Почти половина третьего. Швейцарский циферблат светился в темноте призрачным зеленоватым светом. Одно из немногого, в чем Матвей, при своем скромном финансовом положении, не мог себе отказать. Вопрос был даже не в факте владения дорогой вещью, а в ощущении стереотипной моральной стабильности, которую несли механические часы на запястье. «Automatic. Swiss made». Всего три нейтральных слова на циферблате служили точкой опоры, когда дела заходили, казалось, в тупик и наступало временное опустошение. Моральное или финансовое. Либо то и другое одновременно.

Он прикрыл циферблат ладонью, пытаясь хотя бы соматически ощутить тепло зеленоватого мерцания цифр.

Спать все также не хотелось, но больше пугало ощущение, что, заснув, он упустит что-то важное, что должен почувствовать в первую ночь в Париже. «Единственную первую ночь в Париже», поправил он сам себя и опять улыбнулся.

Мысль на мгновение коснулась Татьяны и, как обычно, после расставания с ней, что-то нестерпимо заныло внутри. Захотелось обнять ее и прямо сейчас нежно положить подбородок ей на макушку и молча вместе смотреть в темный проем окна, ожидая первого рассвета после первой же парижской ночи…

Матвей встряхнул головой, отгоняя наваждение. Прошлое нужно было оставить в  прошлом. Иначе образы и воспоминания, которые он намеренно гнал от себя, могли захлестнуть и утопить в своем безостановочном потоке, лишь только он поддастся им.

Он с силой, до боли в глазницах, закрыл глаза, набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул его, пытаясь избавиться от воспоминаний о Татьяне. После чего бездвижно замер в одной позе, остановив расфокусированный взгляд все на том же темном оконном проеме. И, лишь почувствовав, что мысли опять переместились на абстрактно отвлеченные темы, неспешно обвел глазами комнату.
Очертания предметов вокруг были размытыми и рождали приятные ассоциации. Полутьма номера чем-то напоминала фильмы из 90-х на заезженных видеокассетах. Фильмы на них не раз кустарно переписывались, отчего картинка была зернистой, звуки резали уши, а голоса переводчиков доносились словно из-под слоя воды. Но и это не умаляло их достоинства в глазах молодежи только-только отходящей от советских стандартов мышления и советского же менталитета, ограниченного идеологией Союза.

Фильмы на кассетах были в основном американскими, на которых и выросло пресловутое потерянное поколение 90-х. Поколение, «глотавшее любое», как говорила знакомая Матвея...

Он подумал о своей первой и единственной поездке в США, еще будучи студентом. Америка оказалась не такой безумно шумной и криминальной, как в просмотренных фильмах. Люди далеко не глупыми, как представляли их отечественные горе-сатирики. Ощущения внутренние, которые он испытал, были сродни ментальному шоку, растянутому на несколько недель. Люди, с которыми он общался, были вежливыми и улыбчивыми, никто не смотрел на него, как на представителя обломков «Империи Зла» времен Холодной Войны. Но что поразило Матвея больше всего, было уважительное отношение людей друг к другу, природе и вещам вокруг. Два штата – Массачусетс и Нью-Хемпшир в Новой Англии – которые Матвей изъездил вдоль и поперек, поражали чистотой в национальных парках и ухоженностью маленьких городков.

Как сказал однажды его знакомый: “тот, кто был в США никогда не пойдет войной на эту страну”. Матвей понимал, что мнение было чересчур утрированным, но в глубине души – без массы поправок и критических оценок – чувствовал то же самое.

Почему именно сейчас Матвей вспомнил про поездку в Америку, он не понимал и сам. Анализировать собственные ассоциации также не хотелось. И все же первым, что пришло в голову, было то, что и сейчас он был за границей. В стране, которая тянула его с детства. Судя по всему, неосознанно Матвей надеялся, что и пребывание во Франции оставит в нем не меньшие впечатления, чем то, что он испытал в Новой Англии больше десяти лет назад.

Откуда появлялись ассоциации, и что их рождало, для Матвея всегда было непостижимым. Иногда по цепочке он отслеживал, где были истоки того или иного образа. Но, поскольку это не давало ему ровным счетом ничего, чаще всего, он даже не задумывался над их логикой и хронологией. Просто следовал за мыслью и наблюдал за ее причудливыми метаморфозами.

Он вдруг вспомнил жену своего друга и их недолгий совместный визит в итальянский ресторан втроем. Жена друга постоянно переигрывала, как с желанием понравиться окружающим, так и с попытками казаться аристократичной и интеллектуальной. То, что плебейское прорывалось в ней постоянно, похоже, не замечала только она сама. Когда-то давно, на заре их встреч и семейной жизни, этого стеснялся и его друг, но спустя время, он просто махнул рукой на поведение жены, приняв ее аномальности, как данность.

…в тот раз, поведение жены друга Матвея развеселило. И, в то же время, ему стало нестерпимо стыдно, когда после суетливого рассматривания меню, та словно к прислуге снисходительно обратилась к официантке: «У вас пицца есть?». Официантка ответила утвердительно. «Скока стоит?»

Весь короткий диалог и в особенности это плебейское «скока стоит?», которое она не смогла удержать в себе, Матвей потом прокручивал в голове целый вечер. Отчего-то ему было неудобно именно перед официанткой, но та, судя по всему, была уже пресыщена разномастными клиентами.

И хотя первым порывом Матвея было встать и молча уйти из ресторана, единственное, что удержало его, было нежелание обидеть друга своим спонтанным и непонятным поступком. Матвей остался. И, как ни странно, к концу вечера он почувствовал, что даже получил сомнительное удовольствие от наблюдения за поведением «барышни-крестьянки» за одним столом с ним.

Отчего именно сейчас Матвей вспомнил о том вечере, он сразу не мог понять, но на минуту задумавшись, решил, что память сама выбирала наиболее контрастные воспоминания между тем, что было когда-то и тем, что окружает его сейчас. После этой смутной, но все же успокаивающей мысли, Матвей вдруг улыбнулся, осознав, как хорошо и спокойно себя чувствует. Спокойно от понимания того, что он оставил весь негативный моральный балласт позади. В другой стране. В собственном прошлом. И что здесь он, по меньшей мере, попытается скроить личную историю так, что увезет из Франции только положительные и яркие образы. По крайней мере, на это хотелось надеяться.

Матвей опять посмотрел на часы. Начало четвертого. Секундная стрелка без устали отмахивала круг за кругом, отсчитывая минуты и дни его жизни. Только несколько часов назад он дал себе слово, что обязательно запомнит те эмоции, когда ступит на французскую землю и на тебе – только сейчас вспомнил о том обещании. Более того, даже не мог вспомнить, что конкретно ощутил, когда ступил из длинного рукава телетрапа на «твердую почву» аэровокзала в аэропорту Шарля де Голля.

И сейчас он сидит и улыбается – в самом сердце парижской ночи – своему забытому обещанию.

Матвей откинул край покрывала и провел рукой по свежему белью. Захотелось залезть под одеяло с головой, нагреть свой маленький мир в центре Парижа и потом, как часто делал это дома, приоткрыть небольшую щель для свежего воздуха и заснуть, глядя в темный проем окна. Чувствуя, одновременно, как сам он постепенно проваливается в сон.

И хотя, дома он отворачивался к стене, прячась ото всего мира, здесь отчего-то многие мелочи хотелось сделать диаметрально противоположными устоявшимся привычкам.

Впрочем, Матвей и сам не понимал почему «здесь» многое тянуло сделать с небольшими оговорками. Не так, как дома. Свои базовые привычки он не хотел, да, пожалуй, уже и не смог бы поменять, но изменить небольшие, но существенные для него детали тянуло безостановочно. Что именно он мог поменять сейчас, Матвей не понимал и сам, но чувствовал, что в каждой привычке, наверняка, нашел бы небольшие детали, которые непременно получились бы не совсем стандартными.

Опять улыбнувшись, он подумал, что пора ложиться спать. Как бы ни хотелось встретить рассвет, сидя на краю кровати, горизонтальное положение, в любом случае, будет намного удобнее.

Несмотря на то, что Матвей знал, куда могут завести перепады его желаний и настроений, его до сих пор не переставала удивлять собственная способность подстраивать реальность под свои текущие потребности. Любой душевный порыв, включая и порывы негативные, он мог оправдать необходимостью настоящего момента. Причем аргументация в этих случаях была не менее веской и стройной, чем в случаях, когда той же самой логикой и в другом настроении, он оправдывал необходимость и важность диаметрально противоположного решения в полностью идентичной ситуации. Более того, часто Матвей упорно тратил время и силы на то, что пытался доказать себе что-то такое, что и без того было очевидным и чего вообще не требовалось доказывать.

Так и сейчас, не принимая душа после дороги, ему захотелось залезть под одеяло и спокойно заснуть. Предыдущее желание встретить первый парижский рассвет не ложась спать, он спокойно и без лишних сомнений, заменил на наиболее соответствующее сиюминутной потребности…

“…заснуть первый раз в Париже”. Матвей опять улыбнулся и, чтобы хоть как-то оправдать спонтанную и диаметральную смену желаний, решил, что даст себе несколько минут на то, чтобы распаковать багаж, принять теплый душ и почистить зубы. А потом забраться с головой под одеяло, нагреть свой маленький мир в центре Парижа и, наконец, едва ли не впервые за долгие месяцы, уснуть спокойно. Или – хотя бы попытаться сделать это. Без лишних мыслей и, возможно, даже без сновидений.




Сны Матвея всегда были его слабым местом. Хотя, он почти и ничего не помнил по пробуждении. Четкие и контрастные образы в момент пробуждения рассеивались, словно утренний туман под яркими лучами солнца. И спустя несколько мгновений после того, как он просыпался Матвей забывал все. Или почти все.

Единственное, что откладывалось у него в памяти, были воспоминания об ощущениях во снах. Чаще всего образы были пугающими, а сами сны изматывающими настолько, что Матвей пробуждался в поту, с бьющимся у самого горла сердцем. Иногда казалось, что однажды сердце перепутает страхи реальные и воображаемые и остановится во сне.

Именно поэтому Матвей всегда ждал снов без сновидений, мало надеясь на сны позитивные. Мысленно он выбрал промежуточный вариант, словно кто-то распределяющий сновидения почувствует его смирение и лояльность и также пойдет на компромисс – напрочь лишит его снов, как позитивных, так и пугающих.

Удивительным было то, что в реальности, Матвей не испытывал тех страхов, которые одолевали его ночью, либо они были настолько глубоко загнаны в подсознание, что большую часть жизни, он не чувствовал даже их отголосков.

Именно поэтому, сегодня он надеялся заснуть с радостью первой ночи в новом месте и проспать без сновидений. И проснуться уже сегодня утром без остатков ночных страхов, со свежей головой и неутихающим желанием обойти весь Париж пешком, впитывая эмоции, запахи и образы города мечты из своего детства.

Матвей настолько резко встал с кровати, что на секунду в глазах потемнело. Как он привык делать не самые приятные, но рутинно необходимые дела, Матвей начал считать их количество, сухим подсчетом придавая действиям ритм и системность, решив про себя, что подготовка ко сну должна занять не более пяти минут и не более двадцати действий. Такой подход всегда стимулировал его и напрочь лишал лень возможности вмешаться и приостановить процесс.

Один. Матвей снял ботинки и аккуратно поставил их у входной двери. Два. Также быстро он стянул легкий пуловер и повесил его на вешалку в шкафу. Три. Он потянулся к креслу, взял куртку, которую положил туда при входе в номер и также повесил ее на вешалку в шкаф…

Действия были механическими, и размеренными подсчетами, Матвей как бы отыгрывал время жизни, потерянное ранее на безделье и лень.
Выполняя последовательно движения, он уже не смотрел на часы, подспудно понимая, что и автоматизм, и сам подсчет действий напрочь лишают его пустых сомнений и ненужных измышлений о необходимости того, что он делает.

…на цифре двадцать, стоя под теплым душем, он закончил чистить зубы и опять улыбнулся себе. Даже не понимая чему именно – то ли тому, что успел сделать массу дел, то ли тому, что находится в Париже и до сих пор с трудом верит в это, то ли всему сразу и перспективе ближайших дней, а, может, и недель в иной – непривычно новой, но давно ожидаемой реальности.

Как не раз бывало с ним, появилось легкое ощущение дежа вю. Словно когда-то давно он уже бывал в этом номере отеля и сидел на той же кровати, всеми силами сопротивляясь тому, чтобы лечь спать. Боясь упустить что-то важное, что он обязательно должен был почувствовать в первую ночь в Париже. Захотелось выйти из душа и опять сесть на кровать и долго сидеть в тишине и полутьме номера, растворившись в потоке сознания и отдавшись на волю воспоминаний и ассоциаций.

«Привычный путь в никуда». Размытая мысль оформилась в голове целостной фразой. Еще минуты или часы без сна с бесконечными и привычными ассоциациями и, как результат, риск «перегнуть палку», пытаясь угнаться за их максимальным количеством. А далее – легкий озноб от мысли проснуться утром с тяжелой головой и остатками смутных воспоминаний от липких и изматывающих снов.
«Тебе это нужно?» Вопрос Матвей произнес вслух, словно обращаясь к кому-то постороннему. И в ответ, молча отрицательно покачал головой, разом отказываясь от еще даже не сформировавшегося желания.

Он протянул руку к вешалке, взял полотенце и быстро, насухо вытерся с головы до ног. Двадцать один.

То, что он уже перекрыл на одно дело обязательный лимит, который сам обозначил себе, стало уже неважным. Главным и приоритетным было как раз то, что он все же успел сделать массу дел за минимально отведенное на это время.

По старой то ли параноидальной, то ли уже системной привычке, Матвей заглянул под кровать, затем снял покрывало и, аккуратно свернув его, положил на стул. Отбросил одеяло, почти полностью обнажив белоснежную простыню, и провел по ней рукой, убеждаясь, что под простыней, как и под одеялом нет ничего постороннего. И только после этого выключил свет и нырнул под одеяло. Укрылся с головой и повернулся на правый бок – лицом к темному прямоугольнику окна, завешенному шторами…




…Матвей не помнил точно откуда и когда у него появилась привычка молиться на ночь. Вероятно c тех пор, как он вернулся с войны…
Он молился в тишине и одиночестве. Никогда и ничего не прося у Бога. Просто благодарил за каждый прожитый день и надежду на ожидание дня нового. Он был здоров, сыт каждый день и имел крышу над головой, потому просить что-либо для себя считал нечестным, понимая, что Господь уже дал ему настолько много, что всего остального он мог добиться сам.

Матвей почти никогда не обращался к Богу вслух, боясь фальши в интонациях и словах. Только мысленно, прося единственно о том, чтобы Господь не забывал о нем и давал ощущение, что Он всегда рядом, что даже в критических ситуациях никогда не покинет его и не позволит совершить ничего такого, за что ему будет стыдно перед Ним и перед собой…

Поначалу Матвей боялся признаться даже самому себе в силе и бездонности своей веры, пока однажды ночью не проснулся в слезах от понимания и благодарности за то, что он жив… жив и дышит именно сейчас. И именно сейчас – каждую секунду – Господь дарит ему то, чего у него уже никогда не будет – его жизнь…

Ошеломленный, он опустился на колени и долго вглядывался в темный провал окна, чувствуя, как по щекам текут слезы. И молился, благодаря Господа за Его дар, едва ли не первый раз в жизни потеряв ощущение пространства и счет времени. И постоянно чувствовал чье-то – почти физическое – присутствие рядом… он говорил и знал, что его слушали…

Лишь в предрассветных сумерках он обнаружил, что молился несколько часов подряд, и только тогда полностью осознал, что в абсолютной бездонности своей веры был похож на первых христиан и на фанатичных крестоносцев, которые несли Слово Божие, как только могли – как добром, словом и личным примером, так и огнем и мечом. Как одни, так и другие готовые в любой момент без единого сомнения в душе отдать свою жизнь за веру…

Эмоциональный шок от открывшегося знания был настолько оглушительным, что Матвей полностью забыл о внешних физических ощущениях. И только утром, с рассветом, поднявшись с пола, обнаружил, что колени стерты до крови и что за одну ночь у него поседели виски…




Так и сейчас, смотря на темную парижскую ночь, Матвей чувствовал, как по щекам текут слезы, и благодарил Господа за прожитый день. Благодарил за спокойствие и смутную и боязливую, как всегда, в новом месте, радость в душе. И ожидание уже сегодняшнего утра и нового дня, который, наверняка, будет наполнен яркими эмоциями и впечатлениями…

Где-то в отдалении проехала машина, и звук, усиленный колодцами зданий, резонансной волной прошел по всему телу и напомнил Матвею, что это, был первый отголосок наступающего утра и что он все же прожил первую парижскую ночь, как и хотел – в перенасыщенном эмоциями и воспоминаниями ожидании рассвета.

Нужно было просто закрыть глаза, помолиться и заснуть, но Матвей все так же продолжал смотреть в черноту за окном, уже не следя за потоком образов, все более смутных, как и обычно перед засыпанием. Сознание опять привычно раздвоилось. С одной стороны, Матвею хотелось заснуть, благодаря Бога за прожитый день, с другой, хотелось отсрочить сон в ожидании предрассветных парижских сумерек. Матвей опять улыбнулся – в этом был он весь – дуализм и двойные стандарты, каждый из которых был верным в зависимости от его настроений и ощущений в определенный момент времени…





…Матвей чувствовал, что уже проснулся, но открывать глаза не хотелось, хотя он и понимал, что за окном уже утро. То ли потому, что боялся, что, открыв глаза, не увидит парижского номера, то ли цеплялся за попытки воскресить остатки уходящего сна, который почти забыл в момент пробуждения. Анализировать эмоциональное состояние не хотелось – всегда оставался небольшой страх и сомнение, что при детальном разборе, он может найти что-то совсем неприятное, что полностью испортит настроение, а с ним и физическое состояние на весь последующий день.

Матвей лежал, накрывшись с головой простыней, и замерев, как ему казалось, минут на двадцать, мысленно отдыхая на образах вчерашнего дня и прошедшей ночи: перелет в самолете, передвижение по аэропорту, поездка в такси и профиль водителя в свете фар проезжавших машин, на которого он изредка посматривал украдкой. Отчего-то в данный момент это казалось важным, и Матвей пытался в деталях вспомнить черты лица таксиста и свои чувства, которые испытывал, когда рассматривал проносящиеся за окном такси улицы. Улицы, которые сейчас, в памяти сливались в единый, насыщенный собственными эмоциями образ полутемного романтичного города, разбавленный светом уличных фонарей. Затем было долгое сидение в пустом номере. И первая парижская ночь без сна, наполненная воспоминаниями. Прожитая, как ему изначально и хотелось: наедине с собой…

Не найдя ничего пугающего во вчерашнем дне, он мысленно отогнал остатки ночных сомнений и плотнее закутался в простыню и только тогда попытался приоткрыть один глаз. Сквозь ткань простыни угадывались очертания прямоугольника окна, срезанного по углам неровными наложениями тяжелых штор, которые рубили контрастность четкой геометрической фигуры оконного проема.

Как часто с ним бывало, Матвей и сейчас увлекся деталями – пытаясь отыскать в памяти спасительную ассоциацию с очертаниями окна в утренних сумерках, которую уже видел или успел прочувствовать когда-то раньше. На память приходили различные образы, но ничего, что полностью удовлетворило бы его.

Отчего-то сегодня утренний образ не нес в себе ни внутренней подсознательной паники, ни сомнений, которые он почти ежедневно испытывал по утрам в ожидании привычной уже нестабильности, ожидающей его в дневные часы. От непривычности чувств, которые испытывал сейчас, Матвей намеренно увлекся поиском хоть каких-то эмоций, напоминающих утреннюю панику в ожидании дня наполненного проблемами и фобиями.

Как ни странно, но сегодняшнее спокойствие не получалось омрачить даже периферийными страхами. Отголоски звуков улицы вызывали разве что любопытство и желание слиться с ритмом движения незнакомого пока еще города.

Матвей аккуратно опустил простыню и, прищурившись, посмотрел на небо за окном. Небо было серым, но с какими-то смутными оттенками, которые обещали дневную спокойную и теплую погоду. “Сумерки” тоже оказались не сумерками и больше напоминали позднее утро за воронежскими окнами его собственной квартиры. То ли соматически, то ли реально он почувствовал запах кофе и, вдруг не успев даже оценить собственную эмоцию, радостно улыбнулся, понимая, что уже почти половину суток находится в совершенно другой реальности. Непривычной, но комфортной во всех аспектах, которых бы он мысленно ни коснулся…




…Матвей спускался с Монмартра по боковой лестнице прямо от базилики Сакре-Кёр. Все в том же радостном оцепенении, в котором пребывал с первого дня приезда во Францию. Руки касались поручней, чтобы ощутить, что Париж перед ним и это не сон, глазами он впитывал каждую мелочь – цвета стен зданий, формы окон, неровности ступенек, деревья с почти облетевшими листьями, пожухшую, но все еще зеленую траву на газонах. Все было здесь, перед ним и, в то же время, в каком-то тумане, словно он двигался во сне. Матвей шел с блуждающей, блаженной улыбкой, которую уже не замечал за собой, и которая в Париже стала его непременным атрибутом.

Внизу лестницы несколько чернокожих молодых парней, увешанные поддельными сумками от известных брендов, бижутерией и разноцветными лентами, улыбаясь белозубыми улыбками, предлагали всем прохожим свой товар. Даже издалека Матвей чувствовал, что и с французским, и с английским у них совсем плохо по отдельным фразам, которые те выкрикивали в адрес прохожих, пытаясь привлечь к себе их внимание. Некоторые прохожие неосмотрительно сбавляли шаг, чаще из вежливости рассматривая сумки или прочую атрибутику, и тогда чернокожие, словно стая мух, облепливали неподвижную жертву, наперебой предлагая каждый свое. Чаще всего пойманная жертва поднимала руки и с улыбкой прорывалась из окружения. Чернокожие радостно хохотали, судя по всему не особенно переживая за то, что ничего не продали – казалось, одного развлечения им было достаточно.

Где-то на периферии сознания вспомнилась фраза из известного фильма: «…меня в школе так учили – в Китае живут китайцы, в Израиле – евреи, в Африке – негры…»

Матвей почти спустился с лестницы, когда на последних ступеньках, один из продавцов энергично подскочил к нему и, судя по всему, сбитый с толку его блуждающей улыбкой, зачарованного Парижем туриста, схватил его за руку.

Тело, не подчиняясь сознанию, среагировало молниеносно. Все с той же блуждающей улыбкой, Матвей в долю секунды оторвал пальцы торговца от своей куртки и моментально выгнул их в обратную сторону, наработанным приемом, беря на излом. Негр закричал от боли и резко опустился на колени.

Все произошло настолько быстро и синхронно, что Матвей и сам не до конца осознал, что только что сделал. Негр, уже стоя на коленях, смотрел на него с ужасом, на искаженном болью лице. Матвей смотрел на негра все с той же улыбкой, автоматически продолжая выламывать ему пальцы, и перевел взгляд на других торговцев.

На крик боли, повернулись все остальные торговцы и на мгновение застыли, не понимая, что происходит. Но увидев ту же блуждающую улыбку на лице Матвея, вдруг бросились врассыпную, приняв его либо за полицейского в штатском, либо за кого-то, кому поломанные конечности незаконных эмигрантов точно сойдут с рук.

Все происшествие заняло не больше пяти-шести секунд. Матвей выпустил пальцы негра из своего захвата и чуть оттолкнул его от себя. Тот упал на асфальт, схватившись здоровой рукой за кисть и, поджав колени, заскулил от боли.

Матвей наклонился над негром, подсознательно желая помочь. Но тот сильнее подтянул колени к груди, смотря на Матвея с еще большим ужасом, в ожидании новой порции боли.

«Господи, я ему чуть руку не сломал». Мысль пришла с опозданием и сожалением за совершенное. В конце концов, вся вина негра была только в том, что он сделал чересчур неосторожное движение. «Оказался не в том месте и не в то время», как любил часто повторять друг Матвея. Но сейчас уже и сам Матвей не понимал, к кому эта фраза относится больше – то ли к неосторожному торговцу, то ли к нему самому.

Чтобы не усугублять ситуацию, Матвей вытащил бумажник, достал купюру в 20 Евро и положил прямо перед негром. Приподнял примирительно руку и быстро пошел обратно – вверх по лестнице к базилике Сакре-Кёр.




…в глубине души Матвей всегда воспринимал себя маленьким мальчиком, которому нужно одобрение старших или руководство его действиями. С этой мыслью, надежно закрепленной в недрах подсознания, он прожил всю жизнь. Иногда годами не понимая и не осознавая этого. Но, когда в редкие моменты Матвей начинал анализировать свои внутренние состояния, он неизменно приходил к этой мысли, как одной из корневых проблем своего частичного социального аутизма. Невидимого большинству окружающих, но почти везде и во всем управляющего его поступками и действиями.

Матвей сторонился общения с незнакомыми людьми, максимально избегал новых знакомств и даже в общественном транспорте старался как можно меньше касаться окружающих, иногда откровенно уворачиваясь от пробирающихся к выходу пассажиров. Со временем, его отношение к внешнему миру уже трудно было назвать каким-то иным термином, кроме как социальный аутизм.




…Матвей пружинисто поднимался по лестнице, проклиная наработанный автоматизм и одновременно, благодаря Бога своими неуклюжими молитвами, что тот вовремя остановил его и не дал ему сломать кости незнакомому человеку.

“Господи, спасибо, что удержал меня… Там, наверняка только растяжение связок и все быстро заживет… Спасибо тебе, Господи, что удержал меня…”

Подобные фразы своих “походных” обращений к Богу, Матвей повторял десятками и почти скороговоркой, словно боясь, что не успеет выразить все, что накопилось в душе в такие моменты, пока не чувствовал, что на глазах появлялись слезы благодарности и физически не начинал задыхаться от эмоций. Веря всем сердцем, что его услышали, и Господь всегда находится рядом и ведет его…

Матвей не знал ни одной канонической молитвы, да и вообще не был уверен, что умеет молиться, как того требовали некие незнакомые ему и оттого пугающие уставы церкви. Он почти никогда не посещал церквей в своей стране, боясь тяжелой атмосферы и хмурых лиц, которые смотрели на него, как на нарушителя, пересекшего незаконно чужую границу. Но, одновременно, Матвей твердо верил, что чистое сердце перед Богом и честные слова всегда будут услышаны в независимости от того, где и когда они будут произнесены.





…заплутав в переулках Монмартра, Матвей просто держал приблизительное направление в сторону знакомых улиц и своего отеля. Через несколько минут он дошел до маленького кладбища Сен-Венсан и затем вышел на Рю Ламарк, понимая, что сделал крюк в несколько сотен метров, но, в то же время чувствуя, как адреналин от стычки с уличным торговцем уже рассасывается в крови. Еще через пару минут Матвей почувствовал, что начинает успокаиваться.

Решив больше не плутать в лабиринте улиц, Матвей сделал еще больший крюк, памятуя, что самая короткая дорога – знакомая. Дойдя до станции метрополитена Ги Моке, от которой лучами во всех направлениях расходилось с полдюжины улиц он, наконец, увидел Рю Лежандр и, уже почти полностью избавившись от неприятного чувства вины, спокойно пошел по знакомой улице в сторону своего отеля.

Хотя, адреналин в крови почти пришел в норму, Матвей, тем не менее, периодически ненавязчиво осматривался, в ожидании любых возможных неприятностей, включая и то, что торговцы с Монмартра могут попытаться погнаться за ним. И, хотя, такой вариант на практике был равен нулю, Матвей также не списывал его со счетов, помня, что даже в его жизни не раз происходили ситуации еще более курьезные и странные. И не принимать в расчет вполне логичный, хотя и маловероятный вариант развития событий было бы, как минимум, глупо.

Ощущение надвигающегося приступа аутизма немного напугало его, но не настолько, чтобы поглотить полностью. Все же воздух и ощущение Парижа вокруг, за те недолгие дни пребывания здесь, выбили привычную почву у него из-под ног, и он не мог полностью спрятаться от себя даже за привычно знакомыми на родине чувствами. Улыбнувшись новым оттенкам почти забытых в Париже ощущений, Матвей сконцентрировался на дороге до отеля и начал считать шаги, чтобы отвлечь себя на системные, пусть и бессмысленно формальные действия.

Прохожих было не так много, за что он мысленно благодарил их, понимая, одновременно, что о его благодарности они никогда не смогут ни узнать, ни почувствовать ее.




…иногда, при приближении очередного приступа аутизма, он перебарывал желание спрятаться от себя под одеялом, быстро одевался и выходил в парк. Даже то, что парк при всей своей величине и внешней, казалось, безбрежности, был ограничен рамками города, несло в себе определенное облегчение.

Несмотря на местоположение, парк не был окультурен в привычном понимании, переходя в условную лесопарковую зону. Протоптанные тропинки неожиданно заканчивались, и непосвященным было неясно, куда двигаться дальше, кроме как в обратном направлении. Сам лесной массив не прорежался уже десятки лет и молодая поросль вкупе с новыми рытвинами и оврагами от дождей и таяния снега каждую весну, образовали новый ландшафт, который от года к году незаметно, но безостановочно менял привычную местность.

...Матвей нырял в лесную чащу от собственных сомнений и неуверенности и уходил в самые дальние уголки парка, где за многие годы прогулок почти никогда не то, что не встречал людей, но редко слышал даже отдаленные голоса на расстоянии. И только там – в глубинах парка – наступало внутреннее безмолвие, а вслед за ним и успокоение…




Он опять вернулся мыслью к Монмартру. Неожиданный конфликт с уличным торговцем уже отошел на второй план. Сейчас Матвей представил базилику Сакре Кёр и то, что так и не решился войти в нее, когда подошел к ней в первый раз…

В то утро, в сторону Монмартра он пошел спонтанно. Хотя, он и планировал посетить его, но с конкретным днем не определился. Проснувшись на третий день в отеле, Матвей понял, что прямо сейчас должен увидеть Монмартр и базилику. Желание родилось неожиданно и, как многие его желания, требовало немедленного исполнения.

Матвей быстро поднялся, сделал короткую зарядку, принял душ и пошел на завтрак. Обычно, за завтраком, он успокаивался и задумывался о детальных планах на каждый текущий день.

Но сейчас, кроме мыслей о Монмартре и желания увидеть это место, в голову ничего не приходило, более того, желание усилилось и требовало немедленного исполнения.

Матвей вернулся в номер, взял бумажник с деньгами и карту Парижа. Бегло просмотрев уже знакомую паутину улиц, он наметил направление движения, запомнив для верности несколько названий крупных улиц и приблизительное расстояние до цели.




…погода, как и в предыдущие дни была малосолнечная, но теплая. Матвей постоял несколько секунд на порожках отеля, собираясь с духом и, с приятной дрожью в теле, вдохнул полные легкие воздуха, готовясь к долгой прогулке.

Ощущение Парижа вокруг и отсутствие агрессии реальной или агрессии мнимой, несколько притупили привычное чувство обостренной опасности, которое он неизменно ощущал в родной стране либо явно, либо на периферии собственных чувств. Первые пару дней во Франции,Матвей еще был напряжен, ожидая подвоха от незнакомого города, но с каждым проходящим часом ощущение надуманной опасности все больше тонуло в новых физических и визуальных впечатлениях.

Париж вызывал двоякое чувство большого и, одновременно, камерного города. Поначалу, Матвею показалось, что город был однотипным, с красивой, но выполненной в едином ключе архитектурой. Как минимум, в историческом центре. По крайней мере, это касалось тех достопримечательностей, о которых Матвей знал с детства. Хотя, Матвей и понимал, что судить об увиденном еще рано, потому, что даже исторический центр он пока еще обошел далеко не весь.

Реальные образы наложились на внутренние ощущения и ожидания попасть в свой воображаемый город средневековой романтики. Но ожидания увидеть что-то необычное, были смутными и не поддавались никакой конкретизации.

Часами Матвей бесцельно бродил по городу, пытаясь ощутить его ритм и надеясь, как обычно, на толчок извне. На то, что город сам даст понять или напомнит об основной, пусть уже и формальной цели его прилета во Францию.

Спустя пару дней, Матвей понял, что новые образы постепенно стали вытеснять старые, а также то, что он стал привыкать именно к своему, уже не нарисованному, а реальному Парижу. Такому, каким Матвей успел увидеть и ощутить его.

Как и в любом городе, люди спешили по своим делам, либо бесцельно бродили по  улицам, сидели в открытых, даже несмотря на позднюю осень, уличных кафе за чашками кофе и газетами. Изредка и чаще всего на центральных улицах, Матвею встречались клошары, но то ли были они одеты чище российских “визави”, то ли все тот же романтический образ Парижа добавлял им какого-то дополнительного очарования, но французские бродяги или, как минимум, те, что встречались Матвею, не вызывали ни брезгливости, ни отторжения. И, хотя, Матвей сторонился больших скоплений людей, но в новой стране, наблюдать за людьми со стороны было интересно, и эмоции, при этом возникавшие, пока что были только положительными или нейтральными, но никак ни отрицательными…




…Всю свою жизнь Матвей не доверял людям и сторонился их. Хотя, всякий раз ему хотелось верить и часто даже открыться каждому новому, встречавшемуся в жизни человеку, к которому он испытывал расположение, подспудно Матвей понимал, что полностью довериться он не может никому. Разве, что по ночам, в своих молитвах, но это относилось не к людям, и выходило за рамки оценочных характеристик, как и все связанное с чистой или фанатичной верой… в зависимости от взгляда на предмет и его восприятия.

Неверие в людей накапливалось неосознанно и годами росло с геометрической прогрессией, пока Матвей уже и сам не мог прятаться от него за своим социальным аутизмом.

Даже нищим на городских улицах, напоказ выставляющим изнанку своей нищеты, Матвей уже не верил. Когда-то и он подавал им милостыню. Столько, что, в его случае, выходило за привычно разумные рамки и всегда оказывалось суммой достаточной для комплексного обеда в недорогих столовых. Но после нескольких раз, когда те же самые хромые и убогие нищие встречались ему на улицах в свободное от основной занятости время и выглядели вполне здоровыми и удовлетворенными жизнью, он зарекся давать им что-либо впредь. Наверняка, и среди них были люди убогие и обделенные судьбой, но, как отличить одних от других, Матвей не знал, и со временем стал просто игнорировать их всех, проходя мимо…




Матвей двигался от отеля по Рю Лежандр, держа приблизительное направление в сторону Монмартра. Само неспешное движение по Парижу уже радовало и заставляло беспричинно улыбаться. Это был его третий полный день во Франции, но он не мог избавиться от ощущения, что прожил здесь уже несколько недель – настолько непохожими были и архитектура и собственные ощущения на все то, что повседневно окружало его раньше. В другой стране и, казалось, уже в другой реальности.

И, хотя, Матвей и без того уже был перенасыщен впечатлениями, но словно человек, который пьет воду в жаркий день и никак не может напиться, он – все дольше находясь в Париже – готов был даже не спать, лишь бы безостановочно впитывать новые эмоции.

Количество пройденного пешком расстояния никогда не было важным для него. Тем более здесь. Матвей знал, что, так или иначе, он все равно попадет на Монмартр, и сейчас наслаждался самим процессом прогулки.

Периодически он сворачивал в небольшие переулки по обеим сторонам улицы, если видел хоть что-то, что привлекало его внимание, как делал все предыдущие дни здесь. Дойдя до станции метро Ги Моке, он свернул на Авеню Сент-Уан, почти в обратную сторону, намеренно затягивая путь, улыбаясь своим же уловкам.

С авеню Сент-Уан Матвей свернул на рю Ламарк и, также неспеша, двинулся к Монмартру, как обычно, намеренно останавливаясь и рассматривая здания и витрины вокруг себя. Периодически вроде бы безо всякой причины, он сворачивал в боковые улочки, следуя за взглядом и наслаждаясь самим процессом ходьбы и своим присутствием в Париже.

Процесс затянул его настолько, что он сделал большую петлю, отдавшись на волю ног и ощущений. Теперь купола базилики Сакре-Кёр виднелись уже не по правую, а по левую руку от него. Он улыбнулся, понимая, что, хотя логически и контролировал весь процесс передвижения, но все же то ли специально, то ли непреднамеренно затерялся в Парижских переулках.




Матвей стоял на замощенной улице перед каменной лестницей, уходящей наверх к Монмартру, и вдруг понял, что уже не однажды видел ее во французских фильмах. И это тоже было словно еще одним хорошим знаком во всей его прогулке. И мостовая, и лестница были частично покрыты мхом, каменные стены увиты плющом, здания вокруг заросли диким виноградом, и одно это уже мысленно отсылало к долгой и неспокойной истории Парижа. Города, хотя и пережившего массу потрясений, но сохранившего свое вековое лицо и остававшегося неизменно стабильным.

На лестнице никого не было, и Матвей начал подниматься вверх по ступенькам, закрыв глаза. Лишь кончиками пальцев он едва касался поручней, прислушиваясь к своим тактильным ощущениям.

В конце лестницы, где вековые стены из серого камня уже не были высокими и где не мешал опутывающий их плющ, Матвей перегнулся через стену и посмотрел вниз. На утрамбованной площадке несколько пожилых людей играли в петанк – национальную игру в шары. Мужчины, несмотря на пожилой возраст, были энергичны, активно жестикулировали и шумно смеялись.

Матвей засмотрелся на игру и, как обычно, когда что-то притягивало его внимание, забыл обо всем остальном. Он не понимал правил и просто наслаждался мастерством и энергичностью стариков. Одни выбирали странные траектории для броска шара, другие, наоборот, использовали короткие лаконичные движения. Почти у каждого был характерный набор жестов, сформированный годами практики. Те, кто не бросал шары то подбадривали играющих, то разочарованно и шумно комментировали неудачные попытки.

В очередной раз, Матвей почувствовал неудобство и не оформившееся в четкую мысль и оттого какое-то смутное разочарование при воспоминании о том мире, откуда прилетел всего несколько дней назад. Мире, где у пожилых людей не было даже отдалено схожих интересов.

И все же сейчас, и подсознательное сравнение, и само желание уйти от привычного анализа ситуации, были больше мимолетными, как отголосок почти забытых эмоций. В очередной раз Матвей поймал себя на том, что обычно тяжелые мысли дома, во Франции не вызывали ни депрессии, ни явных приступов аутизма.

Нехотя и с улыбкой, Матвей оторвал взгляд от спортивной площадки и двинулся к базилике, до которой оставалось пройти всего пару сотен метров…




Матвей поймал себя на мысли, что опять потерялся в воспоминаниях. Он сидел в отельном номере в неудобной позе на краю кровати, перед большим зеркалом и смотрел сквозь свое отражение уже больше получаса. Бедро затекло от упертого в него локтя. Матвей откинулся на спину и раскинул руки на всю ширину кровати.

Теперь, несмотря на совсем недолгое пребывание здесь, у него уже были и воспоминания о Париже… В базилику Сакре-Кёр он так и не вошел в первый раз посещения Монмартра. Вокруг него, несмотря на ноябрь, шумно и, казалось, бесцельно, бродило множество туристов.
Матвей медленно обошел базилику вокруг и на несколько минут остановился под портиком, пораженный четкостью и красотой стереометрии здания. Он плохо разбирался в архитектурных стилях, но базилику с ее гармоничным нагромождением башен, с гаргульями почти в каждом изгибе стен, бело-серым камнем по всему фасаду, словно перенесли с Ближнего Востока времен крестоносцев. Казалось, здание возвели в порыве единой, застывшей во времени эмоции в честь удачного крестового похода: настолько не вписывалось оно в архитектуру окрестного Парижа.

Матвей подошел к краю площадки перед базиликой и сел на лестницу. Весь Париж лежал перед ним, как на ладони единой однородной массой, освещенный бледным осенним солнцем. Лишь на горизонте справа огромным темным обелиском, в несколько раз выше, чем все остальные здания, выделялась башня Монпарнаса…

Насыщенность воспоминаний опять была прервана мыслью об уличном торговце. То ли образы Монмартра напомнили о дневном столкновении, то ли подсознание до сих пор не могло избавиться от неприятных ощущений, но мысли то и дело возвращались к нелепой утренней ситуации.

Как и всегда с недоговоренностями, незавершенными делами или поступками, за которые ему было стыдно впоследствии, Матвей почувствовал, как внутри все сжалось от напряжения настолько, что у него начало сводить мышцы брюшного пресса. Осторожно он вдохнул полные легкие воздуха и медленно поднялся с кровати. Чтобы в очередной раз не потеряться в глубинах своего аутизма, Матвей посмотрел на слабо мерцающий в полутьме номера циферблат часов, вдохнул воздух и закрыл глаза. Ему нужно было хоть на чем-то сосредоточиться и уйти от тяжелых мыслей и ассоциаций.

Он открыл глаза, еще раз зафиксировал взгляд на циферблате часов и решил, что прямо сейчас потратит на свою изматывающую гимнастику ровно сорок пять минут – время достаточное, чтобы отогнать лишние мысли и в то же время не успеть истощить себя физически до состояния полной апатии ко всему вокруг…

Принятое решение неожиданно успокоило Матвея и вызвало спокойную, облегченную улыбку...

1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/

2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/