Комбат

(объединенный текст)
Рассеянный сноп света падал сквозь  прореху в потолке. Человек, в разодранной и испачканной грязью гимнастерке, кряхтя, поднялся с топчана, покрытого сухим сеном, и подошел к прорехе. Легко подпрыгнув, он ухватился обеими руками за потолочную балку, и начал подтягиваться, но руки соскользнули, и он рухнул вниз. Выматерившись он  поднялся с пола, и сел обратно на топчан. «Какой скоротечный сегодня день» - пронеслась у него в голове мысль. Он лег, вытянувшись, и закрыл глаза...
Немцы прорвали оборону к полудню… Танковые лавы шли одна за другой, и стоило рявкнуть противотанковым пушкам, то на огневые точки тут же пикировали Юнкерсы…Следом за танками двигалась пехота противника. Комбат, матерясь, орал в телефон, прося поддержки, но ее не было. Откуда-то, с тыла, к передовой подкатили четыре БТ-7, дав пару залпов, в сторону противника, укатили обратно… Потом у комбата замолк телефон: очевидно где то шальным осколком перебило в очередной раз провод. Комбат разозлился, швырнув его о стенку блиндажа, схватив пару гранат и ППШ, побежал по ходу сообщения к ближайшему пулеметному гнезду.
- Отсекай пехоту! - заорал он на ухо пулеметчику, тот кивнул.
Сверху спикировал Юнкерс. Комбат вскинул ППШ, и дал по черному силуэту самолета очередь. Юнкерс, дернулся влево, и, выйдя из виража, не отбомбившись, набрал высоту, и улетел на Запад, словно обидевшись.
 - Вали отсюда! - процедил комбат, провожая его взглядом.
 Бой продолжался. Батарея на левом фланге обороны молчала, и танковая лавина устремилась туда, огибая широкой дугой оборону батальона.
Противник не ошибся! Левый фланг представлял из себя перепаханную взрывами пустошь. Комбат обвел взглядом разбитые позиции, и, заметив развороченный капонир, с торчащим из него стволом «сорокапятки»  бросился туда. Кругом валялись трупы людей, оторванные конечности, песок был перемешан с кровью.
Пушка, сильно иссеченная осколками, была почти цела, если не считать оторванного взрывом колеса, валявшегося неподалеку.
- Ко мне!!! - заорал комбат, в душе сомневаясь, что на его крик кто ни будь, откликнется.
Раздалось шуршание осыпаемой земли. Комбат огляделся. К нему спешил его ординарец, неизвестный боец, в разорванной гимнастерке, с петлицами артиллериста, обмотанный грязными бинтами, обильно пропитавшимся кровью, и санинструктор, спешившая скорее за бойцом, чем на зов комбата.
- Братцы, помогите! - хрипло крикнул комбат.
Ординарец начали, вместе с комбатом, подымать пушку, а боец подсунул под нее ящик из-под снарядов.
- Не надежно! - посетовал боец, оглядывая свою работу.
- Не важно! - буркнул комбат, - лишь бы стреляла!
Комбат обернулся и увидел за собой девушку-санинструктора.
- Это, что еще такое?! - изумился он.
- Раненый от меня сбежал. - пожаловалась санинструктор, кивая в сторону перевязанного.
Комбат бросил взгляд на бойца, а потом на санинструктора.
- А ну марш отсюда! - Рявкнул он. Санинструктор покраснела, но попыталась возразить:
- Но раненый…- попыталась сказать она, но комбат ее прервал, и выматерися, грозно глядя на девушку. Она покраснела, и медленно, а затем бегом убежала. Комбату почудилось характерное всхлипывание девушки, а может и действительно почудилось. Комбат обернулся к орудию.
Ординарец, сидел возле орудия, качая, словно младенца, снаряд.
- А ну маленький, - ласково сказал ординарец снаряду, загоняя его в орудие, - скажи плохим дядям, что б ни хулиганили.
Ординарец, загнав снаряд, отошел, и комбат, припав к прицелу, завертел маховиками, ловя в перекрестье силуэт вражеской машины.
Пушка рявкнула, отпрыгнула в сторону, соскочила с ящика. Впереди раздался взрыв: снаряд попал прямо между маской орудия и башней, пробив броню,  взорвался, вызвав детонацию снаряда в казеннике пушки танка.  Не успел комбат отскочить от орудия, как к пушке бросился раненый и  ординарец. Раненый, подсунул под пушку какую-то железяку, облокотив ее посередине на деревянный чурбачок,  поднял пушку, а ординарец подсунул под нее ящик.
- Вот так сподручней! - хрипло дыша, пробормотал раненый, оглядывая свое «изобретение»
 Комбат огляделся. Рядом лежали еще снаряды, подтащенные очевидно во время его прицеливания. Он вновь зарядил пушку и прицелился. Рявкнул выстрел. Следующий вражеский танк завертелся с перебитой гусеницей. Он спас их: развернувшись он выскочил перед идущим чуть сзади, справа от него танком, заставив того притормозить, что б объехать возникшее препятствие. Стоило ему показаться из-под подбитого танка, как очередным выстрелом ему снесло ствол пушки, затем последовал взрыв снаряда в казеннике.
- Горишь, бродяга! - заорал ординарец, и, припав к прикладу, валявшегося рядом ручного пулемета, начал длинными очередями стрелять по серым фигуркам вражеской пехоты, и пытавшимся выбраться из подбитого до этого танка танкистам.
«Три танка не зачет!» - почему-то промелькнула мысль в голове комбата, пока он подымал, разворачивал, и заряжал вновь пушку. Он огляделся. Вокруг вздымались от взрывов снарядов султаны земли, свистели осколки. Бой продолжался.
Сколько времени длилась эта бешеная карусель комбат не знал. Он не засекал время. Все слилось в единый круг. Выстрел-подъем пушки-снаряд-прицел-выстрел-подъем…. По кругу… Он отвлекся раз, когда не увидел рядом перевязанного. Он огляделся. Тот лежал неподалеку, хрипя. Бинты на нем настолько густо пропитались кровью, что уже не держали ее. Раненый взглянул на комбата мутными глазами:
- Как все не… - захрипел он, изо рта пошла кровавая пена, он чуть дернулся, и затих. Комбат тупо уставился на него, и, протянув руку, закрыл его уже не видящие глаза. Он позвал ординарца.
- Как хоть звали его? - спросил он у него, но ординарец лишь в ответ пожал плечами. - Жаль!
Вдвоем они подняли пушку, и комбат продолжил стрелять. Число подбитых танков, увеличилось до семи. Вражеская пехота залегла, предпочитая обойти с фланга, стреляющую позицию.
- А ведь обходят, сволочи! - заметил ординарец, подтащив очередной ящик, схватил пулемет, стал стрелять куда-то слева от пушки. Комбат огляделся.
«Почему никого нет?!» - вихрем пронеслось у него в голове. Он огляделся. Справа от него, позиции его батальона утюжили немецкие танки, и вражеская пехота расстреливала очаги сопротивления.  Слева, туда, куда стрелял ординарец, то же были видны фигуры в серо-зеленой форме.
«В клещах!» - пронеслось у него в голове вихрем мысль. Теперь понятно, почему немцы ослабили давление на его участок обороны: зачем гробить технику и людей, штурмуя действующую огневую позицию. Когда ее можно обойти с обоих флангов.
Взрыва он не услышал. Горячая, тугая волна ударила его в грудь, и швырнула на землю… Все вокруг  закачалось и поплыло….
Песок…Какой горячий… Море у берега то же горячее… Натка, сверкая босыми пятками, и громко визжа, бежит по горячему песку, к ним. Он смотрит на Марусю, его жену, и она, перевернувшись на спину, приоткрыв один глаз, посмотрела сперва на него, а потом на визжащую Натку. Не говоря ни слова, она опять перевернулась, и ткнулась в покрывало лицом.  Клинг-клинг в небе. Чайки. Натка, с разбегу бросается к ним на покрывало. От нее пахнет морем…
- Ты замочишь покрывало, - сердито замечает Маруся, и, подняв голову, недовольно глядит на дочь.
- Высохнет! Вон, какой песок го-о-о-о-о-рячий! - нараспев возражает Натка. Маруся хмуриться, но молчит. Натка, тем временем, складывает руки лодочкой, набирает полную пригоршню песка, и сыплет ему на грудь.
- Папка, пошли! - кричит она, - купаться!!!- она трясет его… Он, лениво приоткрывает глаза и смотрит на нее. Натка смеется, и неожиданно начинает таять, и вместо Натки, стоит ординарец и трясет его за плечи. Рот ординарца открывается, он, что-то кричит, но комбат не слышит ничего. В голове звон. Он рывком садиться, и оглядывается. Сорокапятка, нелепо задрав ствол  в небо, стоит перед ним разбитая. Он стает на четвереньки и ползет к ней, но ординарец, хватает его за воротник и оттаскивает, а затем волочит куда-то прочь. Он пытается сопротивляться, но сил нет.  Он загребает носками сапог песок, но это мало помогает.
- Немцы-ы-ы-ы! - как в трубу вопль ординарца - Комбат! Хрен с этой пушкой! Немцы!
Он оглядываться. Песок. Пляж. Натка с Марусей. Клинг-клинг. Чайки. Немцы.  Он трясет головой, отгоняя видения. Клинг-клинг. Чайки…они сменяются пулями. В голове стоит гул, и видение пляжа исчезает. Он вспоминает, что Маруся и Натка, погибли в июне сорок первого, когда поезд с эвакуируемыми в тыл, попал под расстрел немецкой танковой колоны.  Это возвращает его к реальности. Вдвоем они отползают от разбитой пушки...
Отдышавшись и придя окончательно в себя, в какой-то воронке, комбат осторожно выглядывает из нее. Бой утих. Танки, гремя траками, и фырча сиреневым дымом, большей частью, укатили куда-то на Восток. Теперь по позициям батальона ходили люди в серо-зеленой форме. Кое-где раздавались одиночные выстрелы. Вдалеке, на Запад, протопала колона солдат, в окружении серо-зеленых. Пленные.
Комбат застонал, и скатился вглубь воронки. Он потерял батальон. Он сдал позиции. Он…  Отряхнув гимнастерку, он осмотрел себя. Не считая контузии, он не ранен.
- Комбат! - послышался шепот ординарца, - что задумал?!
Комбат посмотрел на него:
- А что есть предложения? - спросил он.
- К нашим прорываться! - ответил ординарец.
- Я то же так думаю… - ответил комбат, и сделав паузу, добавил - отнесешь донесение, если выберешься, расскажешь все, что до меня… То скажи, что я погиб. - он достал из планшета блокнот, вырвав оттуда лист, что-то написал.
- Что вы задумали?!
- Не важно, - неожиданно весело ответил комбат, протянув сложенный треугольником донесение, и, поправив портупею, шагнул из воронки, бросив напоследок - когда немцы займутся мной, отползи, к позициям батальона, там они уже шерстили, и выбирайся, как стемнеет.
Он шел в полный рост по направлению к врагу. Немцы заметили его, и вскинули оружие.
- Не стрелять! - рявкнул по-немецки комбат - Не стреляйте, господа!
Немцы несколько опешили, услышав от него родную речь, а затем от группы отделилось несколько человек.
- Я хочу видеть вашего офицера! - потребовал комбат, когда немцы подошли к нему. Один из немцев в ответ ткнул его дулом карабина под ребра.
- Звание, фамилия, часть! - визгливо крикнул немец.
- Идиот! - спокойно на немецком ответил ему комбат - мне нужен офицер, а не толпа ничего не понимающих идиотов!
Немцы затоптались в нерешительности. С одной стороны, перед ними стоял русский офицер, а это значило награду за его поимку, с другой, офицер достаточно чисто разговаривал по-немецки, и звуки родной речи из уст врага озадачивали их. Оружия у него не было: ППШ и гранты остались у разбитой пушки, а наган он отдал ординарцу.
- Следуйте за мной, господин офицер! - приказал один из солдат, судя по погонам фельдфебель.
Комбат последовал за ним. Его посадили на подводу, и отвезли в близлежащую деревню. Он видел колоны наших военнопленных, и бредущих на Запад. Среди них было много раненых. Он отвернулся от них, что б ни быть узнанным.
В деревне его посадили в какой-то сарай.
- Мне нужен старший офицер! - потребовал он, прежде чем охранники закрыли за ним дверь. - Скажите ему, что мне нужно связаться с Берлином.
Охранники переглянулись.
- Штаб прибудет к вечеру - буркнул один из них - а пока сидите здесь.
Лязгнул засов. Он осмотрелся. Сарай, как сарай. Наверное, до войны здесь хранили какой-то сельхозинвентарь, а теперь он стал ему тюрьмой….
…рассеянный сноп света сместился, и уже падал на лицо спящего, на деревянном топчане, человека. Снаружи раздался шум, и гортанные звуки чужой речи. Человек открыл глаза, моментально проснувшись, и резко сел. Дверь заскрипела, впустила фигуру в черной униформе с офицерскими погонами.
- Вы хотели видеть офицера - спросил вошедший. Комбат оглядел его.
- Обер-лейтенант! - начал комбат. Он давно, еще в воронке, придумал свой будущий ход, и хорошо знал свою роль в разыгрываемом им спектакле…
…когда-то мы с немцами дружили! Они учились у нас в стране, мы их учили воевать. Убивать. Тогда он был инструктором в одном из училищ, где был специальный курс для офицеров Рейхсвера. Там он выучил немецкий, разговаривая с курсантами. Узнал Германию, по их рассказам и фотографиям.
- Вы хотели видеть офицера германской армии?! - поинтересовался обер, - он перед вами.
- Да, но желательно офицера имеющего отношение к разведке или штабному корпусу, а не к танковым подразделениям  - заметил комбат, разглядев розовый кант на пилотке обера…
- На данный момент времени достаточно и меня. - ответил обер, -  вы ввели в заблуждение наших солдат своими нелепыми просьбами, поэтому они допустили ошибку, поместив вас сюда, а не в фильтрационный пункт, где вам было место. Но я думаю, ошибка будет исправлена!
Комбат посмотрел на него.
- Швабы были всегда упрямцами! Не правда ли, господин обер-лейтенант? И у них всегда было свое, особое мнение. - улыбнувшись, осведомился комбат у обера, - Вы не исключение.
- Какое это имеет значение? - заморгал глазами опешивший обер, но быстро оправился, - это не имеет значения! Я немец! Я служу Германии, и этим все сказано!
- Да, это точно! - усмехнулся комбат, он недаром напрягал свою память…
… курсант Иозеф и курсант Хельмут... Они выделялись из общей группы курсантов, прибывших на курсы. Иозеф, высокий белокурый «викинг», с холеным лицом, и нежными, как у девушки, руками. Он потомок древнего аристократического рода, уходящими корнями чуть ли не в эпоху Конрадина, и Хельмут, коренастый, не высокого роста, с явной примесью горской крови, выходец из крестьянской семьи, отец которого был первым в их роду городским жителем. Оба они были из Швабии, одной из древних земель Германии. Может это их и сдружило, кто знает… Они всегда были вместе…
Иозеф и Хельмут наперебой делились своими воспоминаниями о доме, показывали фотографии, ругали соглашателей Веймара, разрушивших Германию, и ее армию… Интернационал! Хотя они и не симпатизировали коммунистам, тем не менее, они сдружились со своим инструктором.
Инструктор… Двадцать один год, и еще весной этого года, он был сам курсантом, но как отличника боевой и политической, оставили в училище взводным, а потом, осенью, прикрепили к немцам… Он с жадностью впитывал, звуки чужой речи, жизнь, обычаи чужого народа, общаясь с подчиненными… В условиях почти полной изоляции от знаний об окружающем мире, чужих государствах,  общение с немцами было подарком судьбы… Новый мир открывался перед ним. Тогда еще никто не знал о Гитлере. Никто не думал, что между странами грянет война… Он не знал, что его жена и дочь сгорят в набитом беженцами вагоне, подожженного двумя выстрелами из пушки немецкого танка… Он был молод, не женат, а будущее… Оно в перспективе, где-то там…. Неизвестно какое…
… Комбат с прищуром смотрел на обера..
- Вы бывали в Зейне?! - осведомился комбат, - я вот сейчас бы с удовольствием туда поехал. Последний раз был осенью тридцать пятого, перед Испанией. Да! Швабия отличная местность, тихо, спокойно. Так легко.. - он посмотрел на обера, - по дороге на Зейн, есть такое местечко… Анхенрайн, там такое заведение было, «Старый кабан» называется, его держал одноногий Готлиб, интересный старик, потерял ногу под Парижем в тысяча восемьсот семьдесят первом, а его сыновьям повезло меньше: оба погибли на Марне в пятнадцатом. Его заведение было настолько уютным, и притягательным, что уезжать не хотелось… - комбат вздохнул, и отвернувшись от обера, сел на топчан, - тихо трещат дрова в камине, горячий глинтвейн,  за окном осенние сумерки, барабанит дождь… Да, было время… - добавил он тихо (спасибо курсанту Йозефу за подробности).
- Зейн?! - спросил обер, - конечно! Хорошее место… Только я ездил к нему через Дейзи…
«Да, дурак ты обер! Детские ловушки ставишь!» - подумал комбат, а вслух сказал:
- Дейзи?! Как же вы через Дейзи могли попасть в Зейн?! Дейзи находиться на юго-востоке, а Зейн на юго-западе, и прямой дороги, соединяющий эти два города, нет, нужно делать крюк почти в четыреста километров. Откуда вы ехали тогда?
- Не важно, - буркнул обер, -  я доложу о вас! - он щелкнул каблуками, повернулся и вышел вон. Комбат, заложив руки за голову, растянулся на топчане. Рано или поздно его план с треском провалиться, и его ложь вычислят, но пока время есть. Пока… Он отвалился к стене, и вновь задремал…
- Осень везде одинакова, - заметил Йозеф, пока они шли из учебного корпуса в столовую, - у нас осень, такая же, медленная и величественная…
- Вы не пишите стихов, Йозеф?! - поинтересовался шедший рядом комвзвода.
- Пишу! - просто ответил тот, - вы русские удивительный народ. В вас столько скрытой силы, и нежности одновременно. Я помню, ребенком, видел русских пленных, так они меня всегда изумляли и пугали. Огромные бородачи в длиннополых шинелях. Много больных. Усталые люди. Им не всегда удавалось досыта поесть. Мы с мальчишками, таскали с кухни еду, и обменивали ее у русских на какую-то игрушку, или фигурку-свисток, которую некоторые вырезали из дерева. Однажды один из них подобрал котенка, когда они шли вечером с работ. Им самим было есть нечего, а они просили у нас молока для котенка. Удивительный народ! Отец узнал о визитах к пленным, но бранить не стал, а лишь попросил не ходить к ним больше. Мы могли подцепить от них какую ни будь болезнь. Я был удивлен. Отец, пропитанный духом казармы, и старой военной выучки, был всегда строг к нам с братом, наказывая за малейшие провинности, а тут… Просто укор, и просьба… Потом я узнал, что отец строго разделял врагов на держащих оружие, и поверженных. Если враг сражался стойко, и попал в плен от безысходности своего положения, то он уважал такого врага, а если враг сдавался без боя, от трусости, то он таких презирал. Русские заставили себя уважать. Он презирал французов и британцев, считая, что они без комфорта воевать не могут, а вот русских уважал, за их мужество и не притязательность. Такими, как он считал, должны быть настоящие солдаты. Я его несчастье! Я не люблю войны, я люблю поэзию, живопись и музыку. Но отец считает иначе, и я не могу ему воспротивиться. Он отец. Как старший сын в семье, и я продолжил военную династию, как сложилось у нас в роду на протяжении почти десяти веков! А стихи… Они остались для себя… - Йозеф повернулся к своему комвзвода - да Германия, проиграла войну! Но это вовсе не значит, что нужно вновь браться за оружие и начинать новую. Да и можно назвать произошедшее проигрышем?! Проигрыш когда враг пирует на развалинах твоей столицы, а тут, в тылу, решили, что войну нужно прекратить… Четыре года, долгих четыре года люди по обеим сторонам окопов умирали просто развлечения ради! Начали войну, прекратили войну! Я против! Я буду писать стихи, рисовать влюбившие в себя, окрестности Зейна, одетые в золото и пурпур осени, слушать музыку. Если все так будут делать, то и войны не будут нужны! Разве после созерцания прекрасного может появиться тяга к разрушению?!
За разговором они дошли до здания столовой. Здесь им нужно было разделиться: взводный обедал в командирской части столовой, а немцы в курсантской. Комвзвода козырнул:
- Я думаю, Йозеф, мы с тобой обсудим еще эту тему, - произнес он.
…Натка осенью должна была пойти в школу, в первый класс…
Они вернулись из отпуска двадцать первого, а утром двадцать второго с неба уже сыпались бомбы…
Маруся… Я так и не попрощался с тобой и Наткой… Впопыхах, уходя из дома, спотыкаясь о не разобранные чемоданы успел только вас поцеловать, и пообещать, что скоро это все закончиться… Это провокация.. У нас же договор с ними…
Договор! Они плевать на него хотели! Пока разворачивались, ждали приказов, танковые колоны противника, подобно струям воды, огибающим камни, обошли наши позиции, и оказались в нашем тылу…
  … Комбат застонал во сне …
- Если все будут воевать, то кто будет работать?!  - горячо доказывал Хельмут, - кто?! Откуда возьмется оружие, продовольствие, обмундирование?! Мы уже это прошли, на собственном горьком опыте! А когда война закончиться, неважно, кто победитель, кто вернется к работе? Инвалиды?! И много ли они сделают?! - они сидели в пустом классе, после занятий. Времени было много. Йозеф, склонив голову, задумчиво подпиливал ногти, вполуха слушая горячую речь своего друга. Комвзвода поерзал на стуле:
- Что ж тебя потянуло в Рейхсвер?! - спросил он.
- Война! - ответил просто Хельмут. - В Германии безработица. Толпы крикунов на улицах, которые-то воюют друг с другом, то пытаются привлечь других к своим стычкам. Никому ни до чего нет дела!  В армии хоть относительная стабильность, и возможность относительно спокойно жить. Еда, одежда. Поэтому я и пошел в армию. Если представиться возможность, то я сразу подам в отставку, и заживу мирной жизнью. Мой отец не хотел, что б я был солдатом, это понятие у него четко ассоциировалось со смертью, но мой дядя настоял. Именно благодаря его протекции, я умудрился попасть в офицерскую школу. Дядя, как, оказалось, частично оказался прав.
- Если смотреть с этого ракурса, то да, - подал голос Йозеф, - перспектива работать с зари до зари, получая два раза в день зарплату, и судорожно пытаясь на нее приобрести насущное, либо армия. С другой стороны не свобода! Мы сознательно отринули личную свободу, отдав право распоряжения нами в руки других.
- Поэтому, я хочу, вернувшись домой, через год, поступить в университет, и стать инженером.
- Тебе легче! - заметил Йозеф, - мой отец на дух не хочет слышать об ином выборе жизненного пути, кроме военного. Жаль, конечно. - он поднял перед глазами свою растопыренную пятерню, рассматривая подпиленные ногти, потом повернулся к собеседникам - что до меня, то я волю отца конечно выполню, но, по своему… Я хочу просится туда где не надо убивать в перспективе людей, а можно служить и заниматься тем чем хочешь… Жаль, что отец не отдал меня учиться музыке, музыканты ведь никого не убивают… - он повернулся к комвзвода - камрад, а как ты стал инструктором?
- Учился на отлично, отличные характеристики, с успехом сданные экзамены, и по окончании училища мне предложили остаться здесь для дальнейшего несения службы. - ответил комвзвода.
- Жаль, что в Германии это не возможно! Я согласен муштровать тупоголовых юнцов,  вкладывая им в головы знания…
…Шум открываемой двери разбудил комбата. Он резко встал с топчана.
- Следуйте за мной, господин офицер!
Комбат встал, и пошел к двери. За дверью его ждало двое солдат.
- Нам велено доставить вас в штаб, - сказал один из них.
Они пошли по тонущим в сумеркам улочкам села, мимо сереющих громад танков, и не спеша бредущих на Восток колон солдат. Они подошли к белеющему в сумерках дому с высоким крыльцом, где, если судить по стоящим легковым машинам, бронетранспортеру, и фургону с антеннами на крыше, немцы организовали штаб.  Комбат огляделся. Судя по всему, немцы подтягивали свои резервы. Танки, хотя и запыленные на марше, не несли на себе следов участия в боях, солдаты были веселы и бодры.
На крыльцо вышел человек. Тускло блеснули серебром его погоны.
- Это и есть этот пленный? - осведомился он. Солдаты вытянулись в струну.
- Да, герр гауптман!
Человек на крыльце кивнул:
- Проходите. - сказал он комбату.
Комбат поднялся на крыльцо, и вошел внутрь. Яркий свет на мгновение ослепил его, но он несколько раз зажмурившись, восстановил зрение.
В большой комнате стоял накрытый стол. За ним сидело человек семь немецких офицеров. Во главе стола сидел склонный к полноте немецкий оберст в расстегнутом черном кителе, с черепами в петлицах, обрамленных розовой выпушкой. Комбат встал по стойке смирно, щелкнув каблуками:
- Господин оберст! Господа офицеры! Я приношу извинения за свой вид!
Оберст кивнул, и широким жестом пригласил его за стол. Офицеры зашевелились, освобождая комбату место.
- Садитесь, садитесь… - лениво потянул оберст, - мне доложили о вас. Любопытно! Откуда вы взялись-то?!
- Очень просто! В начале года, когда германские вооруженные силы победоносно наступали, военное училище, в котором я служил, подняли по тревоге, и всех, преподавателей и курсантов, отправили в резерв фронта, который на месте дислокации уже оказался передовой. Потом курсантский полк, стал штатным полком действующей армии, и обратно в училище никого не отправили.
Оберст кивнул.
- Понимаю! Немецкий выучили у себя в училище?
 - Нет! - ответил комбат, - раньше, но об этом я, даже вам лично не могу сказать. Поймите меня.
- Не понимаю… Ну, да ладно - он хлопнул ладонью по столу. Подошли солдаты, судя по всему ординарцы, и перед комбатом поставили тарелку и рюмку. - Присоединяйтесь к нашему скромному застолью. Еще один оплот большевизма разбит. Да, кстати как к вам обращаться?!
- Зовите меня майором, по званию, не ошибетесь. - предложил комбат. Оберст кивнул.
- Господин майор, что вы нам можете сказать, о частях красных? Что нас ждет впереди?
- Все зависит от того насколько вы глубоко прорвали оборону большевиков, господин оберст. Учитывая события последних недель, то вряд ли много, поскольку все находилось в движении. Тылы становились передовыми, и в этой сутолоке отследить передислокации того или иного подразделения было сложно. Что должно было быть, сказать могу, да пользы оно вам не принесет: по приказу, разосланному по частям незадолго до вашего прорыва, Красная армия должна быть  в километрах тридцати западней этого места.
Оберст кивнул.
- Понимаю! Мы сами не ожидали такого успеха, поэтому все запаздывает. Как в начале войны, когда мы по две-три сотни километров в день продвигались вперед.  Вы просили соединить вас с Берлином. С кем именно?
- Честно сказать затрудняюсь сказать. Я не подавал о себе сведений почти год. Тот человек, через которого шла информация от меня в Берлин, не явился на встречу в назначенный день, а в условиях войны искать новый канал связи у меня не было возможности.
-  Почему же вы раньше не перешли линию фронта.
- Первый раз, когда представилась возможность, я был ранен, и находился в госпитале. Могу шрам продемонстрировать. Потом подразделение постоянно перебрасывали с одного участка фронта на другой, и в таких условиях переходить фронт бессмысленно. Сейчас представилась наилучшая возможность.
Оберст кивнул.
- Завтра здесь будут люди из контрразведки, и я передам вас им, разбирайтесь сами.
- Спасибо! - Улыбнувшись, ответил комбат. Значит, у него есть время до завтрашнего утра. Мало! Не реализовать задуманного. Он смотрел как оберст, наклоняясь над тарелкой, подцепил кусок, и отправил его себе в рот. Соус, жирно блестя, потек по его подбородку. Оберст или делает вид, что глуп, или действительно он глуп. Либо третье: он не хочет вмешиваться и разбираться. Его задача командовать, двигать в наступление, а не вести следствие с непонятным русским майором, сидящим, напротив, в грязной и рваной гимнастерке. Конечно все блеф! Игра ва-банк! Никакого училища не было. Из училища его еще в тридцать шестом отправили на обучение интернациональных бригад в Испанию, по возвращении из Испании Киевский особый, поход на Бессарбию… А потом и война. Комбат почувствовал, что кто-то трясет его за плечо, он обернулся, рядом сидел неизвестный капитан-танкист, он что-то долго ему говорил, да комбат не слушал, занятый своими мыслями:
-… Альпы… - уловил комбат последнее слово капитана комбат. - Вы были в Альпах?
- Нет! - ответил он на вопрос капитана,- мне не нравятся горы, холодно, я больше любил отдыхать в таких местах как Зейн или Анхенрайн. Только это было давно, почти лет десять назад.
- Не был! - покачал головой капитан, и отвернулся, потеряв к комбату свой интерес.
Комбат принялся за предложенную еду, оглядывая сидящих за столом. В основном танкисты. Он вполуха прислушивался к их разговорам, из которых пытался вычислить события сегодняшнего дня, следовавших за его пленением. Судя по всему, утренний прорыв был для самих немцев неожиданностью. Они, ударив на стыке обороны двух дивизий, умудрились их окружить и уничтожить,
полностью, включая штабы. Судя по всему, выходило, что сейчас перед немцами прореха в линии фронта шириной около пятнадцати-двадцати километров, открывающая возможности широкого маневра в тылах Красной армии. Однако этому препятствовало то обстоятельство, что удар был отвлекающим, и никто не ожидал таких успехов, поэтому не хватало резервов, что б развить успех.
Дверь скрипнула, впустив группу немецких офицеров.
- Господа, разрешите к вам на огонек? - осведомился один из них у сидящих - только, что прибыли.
- Валяйте! - оберст ответил за всех, пригласив широким жестом вошедших за стол, - и где вы изволили пропадать, все это время?
- Час назад поступил приказ бросить в прорыв дополнительные силы, вот все и завертелось. Они опять все переиграли, так, что нам, вместо того, что б штурмовать позиции твердолобых большевиков, пришлось сворачиваться и двигать сюда. Все двинулись дальше, а мы, увидев огонек в окне, свернули в гости. Скажите денщику, что б машине забрал гостинцы.
- А! Наконец решили!!! - злорадно буркнул оберст, - вместо того, что б двигаться дальше, я был вынужден остановиться, без поддержки, зато теперь, когда у русских есть время очухаться, они перебрасывают силы с других участков фронта! Гениально, как все у нас! Только гарантию повторения успеха сегодняшнего дня я не дам!
- Посмотрим! - заметил один из прибывших, с погонами майора в белой окантовке. - Не думаю, что русские подтянут большие резервы, им и взять-то их не откуда.
- Взять?! - усмехнулся оберст, он повернулся к комбату - господин майор, просветите нас, о возможностях русских резервов.
- Резервы?! - комбат на секунду задумался - я думаю, если остались резервы, то они остались у командующего фронтом. Сегодня за половину дня на позиции, не смотря на просьбы, из резервов прибыло только четыре БТ-7, да и те существенной пользы не принесли. Отметившись на поле боя, и не вступив в схватку, они укатили обратно. Если были бы резервы, то прорыв устранили к вечеру, но этого не случилось. Тактика германских войск правильная, на данном этапе наступления. Точечные удары на отдельных участках не позволяют сконцентрировать силы большевиков на одном месте. Концентрация сил в одном месте грозит большевикам повторением ситуации летнего наступления сорок первого года, и они это понимают, поэтому резервы находятся в тылу, и командующий фронтом наблюдает за ситуацией, и когда очевиден участок глубокого прорыва, тогда вводятся резервы. В противном случае ввода резервов не будет. У большевиков устаревшая тактика: две линии обороны. В случае молниеносной атаки, они оказываются уничтоженными, как было, к примеру, сегодня,  и открывается оперативный простор в тылы. - комбат задумался на секунду, - на месте немецкого командования я бы не трогал с мест дислокаций войска, а выждав сутки ударил бы по противнику. Большевики на прикрытие прорехи будут разворачивать   соседние части, для удара во фланги группы прорыва, утончая линию своей обороны. Учитывая ситуацию, молниеносной переброски больших масс войск на устранение прорыва рассчитывать, не стоит:  в Красной армии нет должного количества транспорта, и войска передвигаются пешими маршами. Отсюда я делаю вывод о том, что в ближайшие дни вам стоит ждать фланговых атак, пока большевики на вашем пути расставят войска. Дальше тактика понятна: вы затормозитесь, для защиты флангов, а они выиграют время.
Оберст, откинувшись на стуле, громко расхохотался:
- Великолепно, господин майор! -  воскликнул он, - вы стратег! Следуя вашим мыслям, мы как дураки снимаем с участков фронта войска, в то самое время можем ударить на этих участках, дождавшись, что вторая линии обороны большевиков развернется. Вот я об этом говорил там, - он ткнул пальцем в потолок - что любое решение должно быть своевременным. Пока в штабах решают, ситуация меняется. Вот, господа, что вам говорит офицер, служивший в частях нашего противника.
Прибывшие удивленно смотрели на комбата. Они только когда он заговорил, обратили на него внимание.
- Вы пируете с пленными русскими офицерами? - осведомился один из прибывших.
- Это принципиально? - заметил оберст - Вы, Генрих, пьянствуете с солдатами, и пьяный валяетесь в грязи. Это в норме вещей?! А он офицер! Равный среди равных, и пусть он в форме нашего врага, он остается офицером.
Офицер, которого осадил оберст, засопел, и затоптался на месте.
- Господа! - вмешался один из офицеров, - хватит ссориться!
Немцы задвигались, освобождая место для вновь прибывших. Денщики метались, разнося посуду, добавляя новые блюда и бутылки. Вновь прибывшие искоса поглядывали на комбата, но вскоре, увлекшись выпивкой и едой, перестали. Комбат, молча, ел, подымал вместе с немцами тосты, погруженный в свои мысли.  Он восстанавливал забытое время общения со своими немецкими курсантами. Каждую мелочь. Вспоминал фотографии, лица, их имена.
До его ушей донеслась почему-то знакомая фамилия: Рейнхольд. Комбат вздрогнул, и начал незаметно осматриваться. Рейнхольд была фамилия офицера с погонами обер-лейтенанта с  лимонно-желтой выпушкой, худощавым лицом, глазами чуть навыкате, бывшего в числе одного из вновь прибывших. «Судя по всему, это явно не танкист. - пронеслось в голове у комбата, - но кто?! Пехота? У пехоты белые погоны…». Комбат перебирал в голове цвета родов войск вермахта, и никак не мог опредилить к какому роду войск принадлежал обер-лейтенант, и главное, почему он кажется ему таким знакомым.    Другой из офицеров обратился к нему по имени: «Виктор…». Правильно. Виктор Рейнхольт! О нем говорил Йозеф. Или не о нем. Комбат внимательно пригляделся к нему. В его памяти всплыло групповое фото, которое ему показывал Йозеф.
- Простите, можно вопрос?! - обратился комбат к Рейнхольду. Тот поднял голову и растерянно заморгал. Правильно. Он узнал это лицо, которое видел на фотографии.
- Берлин. Тридцать первый год. Кафе «Веселый сатир». Вы там читали свои стихи. - сказал комбат обращаясь к Рейнхольду. Тот с испуганным выражением на лице бросил взгляд на него.
- Да, читал. Это было давно, и я не думал, что об этом кто-то еще помнит.
- Помнят, господин Рейнхольд. - кивнул головой комбат. - как забыть ту шумную компанию молодых поэтов, музыкантов и художников, устраивавших в «Сатире» субботние посиделки….
Рейнхольд испуганно огляделся по сторонам.
- Это было давно, и многое из того что было, было ошибкой молодости. - выдавил он, - и многие за ошибки дорого потом заплатили….
Комбат тревожно посмотрел на него. Да, с приходом Гитлера к власти собрания, подобные проводимым в «Сатире» могли оказаться под запретом, тем более, что многие из них были евреями…
- …я не понимаю этих наци… - проворчал Хельмут, - бездельники и крикуны!
- Да, бездельники и крикуны, - спокойно заметил Йозеф, - но бездельники и крикуны опасные! Они причисляют себя к очистителям общества от скверны, и под этим лозунгом они могут творить все, во благо очищения! Это страшно! Когда хозяин скажет им «Фас!», они и мать родную порвут…
- Ты прав! - ответил Хельмут, - у нас соседом был, Клаус Хумпель! Дрянь редкостная. Мать работала шлюхой в публичном доме, пока его отец не забрал её оттуда… Она была старше его на десять, кажется, лет… Из публичного дома она ушла, но быть той кем она была не перестала. Хумпель ее вечно колотил, но это не помогало… Почему они были вместе непонятно… Был ли он отцом Клауса доподлинно не известно, но тот его любил, и считал своим…  Потом Хумпель погиб, когда пьяный споткнулся и упал лицом в лужу, и утонул в ней, и матушка Клауса осталась одна со своим отпрыском… У нее уже была, полученная с возрастом репутация, когда мужчины, если уважали себя, в сторону таких не смотрели.. Да и к бутылке она пристрастилась… В итоге Клаус рос сам по себе, никому не нужный. Мальчишки ему прозвище дали - Чумной Свин, за то что он никогда не мылся и не менял одежду… От него вечно воняло мочой, потом и экскрементами… Лет с семи начал воровать, ловили, били, но это не помогало… Когда его в десять лет его приволокли в полицию за очередную кражу, то явилась его матушка, и валяясь в ногах у полицейских, выклянчила ему освобождение... А дома всыпала ему так, что его визг (вот уж действительно он оправдал свое прозвище визгом) был слышен на другом конце города. В общем, из школы его поперли, и он болтался так, пока его не призвали в армию… Куда он попал доподлинно не известно, но вернулся в девятнадцатом другим человеком.. Надменным и заносчивым. Все вещал о предательстве и поруганной чести Германии. Через год исчез, по слухам отправился в Мюнхен на заработки. Вернулся в двадцать пятом. В тропической армейской униформе, идеями о реванше в войне, и разглагольствовании на тему евреев и цыган, которых считал недочеловеками. Он гордился не весь кем присвоенным званием - труппфюрер. Среди подростков, да и стариков, которые за годы забыли, кто он такой, нашел благостную почву и сторонников. Несколько раз организовывал шествия, под лозунгами о величии Германии, и истреблении недочеловеков. Пару раз громили магазинчики которые содержали евреи. Подростки, которым он одурманил голову, гоняли еврейских детей, возвращавшихся из школы. А вот для управляющего сталелитейного завода он был лучшим другом - стоило вспыхнуть на заводе забастовке, вызывался Хумпель со своими молодчиками, и покричав перед толпой о необходимости сопротивляться коммунистической пропаганде, и видя, что расходиться никто не собирается, они устраивали потасовки… Но чаще всего, управляющий, через своих наушников, заранее знал о предстоящей забастовке, и молодчики Хумпеля вылавливали организаторов поодиночке, и жестоко избивали… Даже потребовалось вмешательство начальника полиции, что б остановить беспредел. Но начальник полиции, поговорив с Хумпелем, стал его сторонником, и вся полиция города, по существу, была лояльна к выходкам молодчиков…
- Знакомая картина, - заметил Йозеф. - Эти обезьяны в коричневых и черных рубашках, опасное явление в обществе. Сейчас они просто маршируют по улицам, выкрикивая лозунги славящие Германию, подрабатывают громилами для промышленников, а их лидеры лезут во власть! И будет время, а оно будет скоро, когда они повылезают со всех щелей и возьмут власть. Точнее их вожди возьмут, а эта площадная массовка, и вышибалы, которые сегодня  марширует, развлекая обывателей, превратиться в грозную ударную силу, которая в конечном итоге, и в большей массе, примет на себя откуп грехов их лидеров, и исчезнет, а другая переименуется, что б уничтожить сначала первых, а затем всех врагов, которых будут определять вожди. В конечном итоге Германия будет втянута в новую войну, более беспощадную, которая перевернет все в мозгах людей, и обернется большей бойней, нежели война начала века. В Берлине есть кафе - «Веселый сатир», называется. В нем собираются начинающие художники, поэты, музыканты. Устраиваются концерты, выставки, чтения. Мэтры, так называют тех, кто уже успел засветиться на публике, и протолкнул в массы одно-два своих произведений, поучают молодежь. Никакой политики, ни коричневых, ни красных… Только служенье музам! Людвиг Боймер, хозяин кафе, сам прошел войну, и одинаково ненавидит всех этих крикунов, марширующих по улицам, под лозунгами о реванше… Любые попытки героизировать войну, наталкиваются на его рассказы о Иприте, Марне, Сонме… Он сам прошел все это… Смешно! Солдаты, ненавидящие войну! Хотя это и логично: одно дело узнавать войну по газетным статьям, полных победных реляций и завываний, а другое сидеть в окопах, дышать ядовитым туманом отравляющих газов, видеть как твой товарищ, с которым ты делил ночью одеяло, который завтракал с тобой из одного котелка, на твоих глазах разлетается в клочья от разрыва снаряда. Еще хуже смотреть потом в глаза его матери, которая, конечно понимая, что не права, тем не менее, своим взглядом задает безмолвный вопрос: «Почему мой сын? Почему не ты?!». Самое печально, что того кто это пережил не слышат! Вот такие вот Хумпели, неизвестно где и как воевавшие, порядочные буржуа, пьющие по утрам кофе и читающие свежие газеты, кайзеровские генералы, многим из которых война - стрелочки на картах, показывающие продвижения войск, им ближе всего идеи коричневых. Хумпелям, что б самовыразиться, поскольку они полное ничтожество в любой иной ситуации, для буржуа новый источник дохода, поскольку война беспощадное животное, пожирающее ресурсы, и испражняющее деньги, для генералов - вновь оказаться нужным, вновь строить масштабные планы… При всем этом, из общей массы проблем, был выделен, обособлен враг, который стоит в вершине ненависти крикунов. Это евреи! Давно в Германии к этой нации относились неодобрительно, но такой тотальной травли, которая нарастает в последние годы, к этой нации не было. Во многом в этом виноваты вы - коммунисты! Евреи в России свергли власть русского кайзера, и евреи-же, привели во власть Ленина, не удовлетворившись результатами свержения монарха. Но, что они в итоге получили? Ничего! Кроме власти для горстки людей.  Но в Германии эти события откликнулись грозным эхом! Почтенные лавочники, почтенные отцы семейств, добропорядочные землевладельцы, воротилы банковского мира, увидели в событиях в России угрозы для себя. Сейчас в Германии если и выбирать, то выбирать не из кого! За исключением только коричневых крикунов - они не обещают отобрать все, как делали коммунисты, и этого достаточно. С каждым новым всплеском активности коммунистов в Германии, следует всплеск лояльности к коричневым, и погромы еврейских кварталов, прощаются им. В конечном итоге любой человек, если он немец, может занять место выгнанного еврея. Рокировка. Германия для немцев.. - грустно усмехнулся Йозеф.
- Ты ошибаешься, Йозеф! - горячо заметил молодой комвзвода, - есть рабочие, крестьяне на которых паразитируют, как ты выражаешься, «добропорядочные буржуа». Хумпели, и им подобные, явление случайное, и стоит рабочим объединиться и дать отпор, то они разбегутся по щелям, откуда вылезли… Я думаю, в конечном итоге народ отвернется от этой банды и их вождей. Логика проста! Коричневые поддерживают угнетателей трудового народа, значит они враги пролетариата и трудового крестьянства! Немецкому народу нужно быть смелей. Если к ним присоединяться ветераны войны, сбросив свой плаксивый пацифизм, и поведут народ, то немцы, достигнут масштабных результатов. У ветеранов есть опыт вооруженной борьбы. И когда эта масса подымется, встанет вопрос, что дальше… А дальше два варианта - либо возвращать все к тому против чего боролись, либо строить нечто новое. Наименование новому - коммунизм, как строит наша страна. Понимаешь, в нашей стране евреи не причем! Ты же сам сказал про горстку этих людей, но это горстка… Десяток, два человек, которые без поддержки больших масс народа революцию совершить не могли! Именно благодаря тому, что народ в них поверил и пошел за ними революция в России свершилась. На сегодняшний день, у нас вообще отринуто деление по национальному признаку, мы интернационалисты! Не важно, какой ты национальности, важно какую пользу ты можешь принести своей стране, своему народу! В правительстве СССР плечом к плечу работают и русские, и грузины, и евреи, и поляки, и еще множество национальностей! И это им не мешает! Даже наоборот, помогает. Нет! Стоит коричневым попытаться власть в свои руки, рабочие и крестьяне восстанут против них, иначе с властью коричневых утвердиться власть угнетателей, а это не выгодно простому человеку. И грядет революция, и, как следствие, повторение исторического пути выбранного Россией, за исключением, правда, повторения наших ошибок, по неопытности, сделанных в первые годы строительства первого в мире государства рабочих и крестьян!
-  Возможно, это было бы хорошо, мой друг! - улыбнулся Йозеф, - Ваша страна - счастливая страна, но… Германия не Россия! Не стоит об этом забывать! Россия исторически развивалась в замкнутом пространстве лесов, жило узким кругом людей. Помыслы и желания были у всех общими. Колонизация Востока в Россию не привнесла сколь значимых изменений: великие восточные цивилизации были далеко, и России доставались в вассальное подчинение народы стоящие ниже по ее уровню развития народы. В Германии все наоборот! Она центр Европы. Она опережала, и опережает, Россию во всем. Даже русские кайзеры брали себе жен из германских принцесс. У немцев четко разделено понятие свое-чужое, чего нет в России, и когда кто ни будь, заявит о том, что нужно у одних что-то забрать, и разделить между другими, то немец на это не пойдет! А вот Хумпели пойдут! Только делить они не будут, а присвоят все себе. Попытка революции в Германии была, и с треском провалилась. Можно конечно ломать копья, по причине ее поражения, но причина одна: немцы не захотели хаоса, подобного тому, что случился в России! Немцы не привыкли к хаосу, а привыкли к порядку. Спонтанные и стихийные всплески выступлений под непонятными, и порой противоречивыми лозунгами, не могли воодушевить массы. На фоне поражения в войне, акцент удачно сместился на поднявших восстание матросов и солдат, не желавших воевать. Следом немцам было указано на остальных. Ненависть, негодование, вместо того кто реально проиграл войну, переложилась на бунтовщиков. На них повесили всех собак! Более положение усугубилось тем, что те, кто воевал на Восточном фронте, и фактически уверовал в победу, оказались обманутыми в своих надеждах. Что будет со змеей, когда ей наступили на хвост? Она жалит всех вокруг! И не только обидчика. Жестокая месть, которую было не реализовать на врага, которому не проиграли, вылилась на тех, кто способствовал беспорядкам внутри воюющей страны, ослабляя ее. Реки крови полились по улицам. Немцы, порядочные и культурные, без суда убивали немцев, мстя за поражение. Отец был в те дни, когда громили баррикады, был там. Он отдавал приказы стрелять по врагам Германии. И не сожалел об этом! Он считал, что делает правильно, уничтожая силу, которая вонзила нож в спину воюющей Германии. Но… Когда все закончилось, пришло отрезвление, стало понятно, что люди по обе стороны баррикад были мясом! Политикам было все равно! Их задача удержать власть, доставшуюся после отречения кайзера. И закрутилась мясорубка, перемалывая в фарш, ради неизвестно чего, людей! Все закончилось! Кто  выиграл, а кто проиграл? Большинство оказалось в дураках!  Последующие вспышки изменить ситуацию не имели успеха. Армия устранилась, напившись досыта крови. Спасителям Германии даже спасибо не сказали, распустив их по домам. Нет! Та сила, которая сегодня просыпается в Германии, в своей крови имеет взрывную, ядовитую смесь, которая сладка для мозгов и душ обывателей...
…. Комбат тряхнул головой. От событий сегодняшнего дня начинала болеть голова. В комнате было душно и накурено...
- А вы, правда, помните времена «Веселого сатира» - услышал он рядом с собой голос Рейнгольда. Он обернулся. Пока он был погружен в воспоминания, Рейнгольт переместился, и подсел поближе. Он подвыпил, и уже изрядно захмелел, отчего в нем, очевидно, проснулась смелость. Комбат мельком огляделся вокруг. За столом офицеры разбились на отдельные кучки, переговариваясь о чем-то, а оберст, откинувшись на стуле, лениво ковырял в тарелке вилкой, поглядывая на сидящих за столом офицеров, прислушивался к их разговорам, не вмешиваясь в них.
- Да, господин Рейнхольд, - заметил комбат, повернувшись к нему, - я помню те времена… Людвиг создал в своем заведении отличную, уютную атмосферу, без кичливых высказываний, и пафосных ораторств.
-  Да это было прекрасное время! - вздохнул Виктор, - все были молоды, и живы… А вы знаете, что Людвиг сейчас в концлагере?
- Как?! - искренне изумился комбат, - за, что? Он даже коммунистам не сочувствовал!
- Сначала полиция по доносу нагрянула к нему с обысками, по чьему-то доносу. - грустно ответил Рейнхольд, - это было перед самой Олимпиадой, тогда он отделался двумя годами тюрьмы, за хранение запрещенной литературы. Политической, марксисткой, у него не нашли, правда, да ее и не было: он не интересовался этим, поэтому столь мягкий приговор. А потом, после войны с Польшей, его арестовали второй раз: он прятал у себя евреев, и отправили в концлагерь. После его первого ареста, «Сатир» был закрыт, но посиделки с его закрытием не закончились, продолжившись на квартирах. Именно из-за таких посиделок Людвиг и был арестован второй раз: евреи, жившие у него на квартире, были из числа молодых поэтов, которых он продолжал поддерживать.  Вообще много в Германии изменилось… Из тех художников, что выставлялись летом возле входа в «Сатир», многие успели уехать из Германии, а те кто не успел перестали писать, а некоторые пошли на сделку с совестью, влившись в ряды пропаганды Германского Рейха. Аналогичная судьба постигла и остальных… Кто-то оказался в концлагерях, кто-то в армии, я вот, например, военный корреспондент… - Рейнхольд грустно усмехнулся. - Мотаюсь по фронтам, пишу о доблестных солдатах Рейха. Иногда противно, что приходиться писать не о том, что видишь…
- Да, раньше Виктор Рейнгольд писал о другом - заметил комбат, он напряг память:
- Когда солнца яркий луч,
Пробивши свинец серых туч,
Растопит холод снегов,
И двинется мертвый покров,
Шумом весенних ручьев,
Сметая скверну и грязь,
С горных вершин Альп,
И умоет шумный поток,
Древних утесов грудь,
И зацветут эдельвейсы,
Лаская белыми звездами небо…
Рейхольд шумно вздохнул.
- Вы поэт господин майор? - услышал комбат голос оберста.
- Это не мои стихи, - комбат повернулся к оберсту, - это стихи Виктора.
- А! - оберст откинулся на стуле. - господин Рейнхольд, оказывается, пишет еще о чем-то кроме суровых будней рыцарей Германии? Не знал! Искренне жаль!
- Да, пишу - сдавленно произнес Рейнхольд, - точнее писал. Давно. Лет десять назад, когда был юношей. Был молод и глуп. Не думал, что мои стихи кто-то еще помнит.
- Вот как?! - искренне удивился оберст, - но вы, наверное, печатались, где-нибудь?
- Нет, -покачал головой Рейнхольд, - не печатался. Это было простые посиделки молодых людей, таких как я, мы читали друг другу свои стихи, кто-то демонстрировал свои картины.
- Господин майор, то же писал в то время стихи? - осведомился оберст.
- Нет, - ответил комбат, - я оказался там случайно, и мне понравилось. Мой друг, Йозеф Закс, как то попал на такие посиделки: его затащила на них его подруга Хельга, ему так они понравились… Он и сам писал стихи, так был устроен вечер, в котором он должен был выступать, вот и пригласил… А что?! Местечко было уютным, пиво холодным. В конечном итоге, мне не берлинцу, все равно было, где препроводить свободное время.
- Йозеф Закс?! - спросил Рейнхольд, - да, замечательный был поэт. Правда, Хельгу он от меня отбил, но у него с ней не получилось. Немецкие женщины падки на форму, а Йозеф, в то время, был курсантом. Вы с ним учились, господин майор?
- Да! - ответил комбат.
- Тогда понятно! - ответил Рейхольд. - Мы в то время не обращали внимания на военных, по разным причинам. Например, за то, что женщины их любили больше. Как Хельга, к примеру. Я Йозефа потерял из виду в тридцать пятом. До меня дошли слухи, что он погиб в Польше, но это только слухи.
- Да, - протянул оберст, вмешиваясь в разговор,- вот уж судьба. Не знаешь, где она сведет старых знакомых. Надо было вам попасть в Россию, что б встретиться.- он хохотнул.
- И то это случилось, потому, что вы наступали, - улыбнулся в ответ комбат, - так, что вы стали… Как это сказать… Причиной нашего свидания.
Оберст услышав ответ, громко расхохотался.
- Вы хотели сказать сводней? - посмеявшись, весело спросил оберст. - не стесняйтесь господин майор, мы здесь все солдаты, и не привыкли к салонным выражениям. - комбат кивнул ему в ответ.
Офицеры, сидевшие за столом, от громогласного хохота оберста замолчали и некоторые стали прислушиваться к их разговору.
- Девушки не зря любят нас, военных, - заметил сидевший напротив гауптман, с цветами артиллериста на погонах, - мы мужественные люди, и можем быть надежной защитой, в случае, чего.
- А разве Герберт Рунге военный? - заметил Рейхольд, - но думаю к его девушке, никто не подступится… - окончание фразы потонуло во всеобщем хохоте.
- Да, к его девушке точно никто не подступиться - вытирая слезы, заметил гауптман,- как он боксировал… Вы меня почти убедили Рейхольд, для верности предлагаю спарринг завтра.
- Нет, нет! - послышался голос с дальнего угла стола, - кто-кто, а я против. Вы убьете его, господин гауптман! Это будет не честно. Рейнхольт у нас насилия не приемлет, и боксом никогда не занимался.
- Можете завязать мне руку за спиной. - невозмутимо предложил гауптман, - правую, я же правша, буду боксировать левой.
- Ну, это не бокс получится! - зашумели офицеры, разговор сбился, и вскоре все опять стали переговариваться между собой, не ведя общей темы разговора.
- Вообще все случившееся ужасно! - вполголоса пробормотал Рейнхольд, - Германия уже не та, что была раньше! Она укутана в серую шинель, и на голове стальной шлем. Никакой мысли, кроме официальной риторики. Тупое скатывание в пропасть. Без вопросов почему. Гитлер дал сначала Германии веру в будущее. Появилась работа, и призрак голодного существования отошел в прошлое. Ради этого никто не замечал происходящего вокруг. Твой сосед, мог оказаться выселенным из своего дома, и его имущество конфисковано, если он был евреем или цыганом. На это не обращали внимание. С улиц исчезли попрошайки. Страна бодрым маршем шагала в будущее. А потом туман рассеялся. С глаз оказались снятыми шоры. Все, что делалось, было прелюдией к войне. Сначала, да, это находило отклик, Германия вернула  ранее утраченное, но затем… Мне приходилось видеть эшелоны с людьми, едущими с завоеванных территорий на Запад, но в Германию эшелоны не доходили, разгружаясь где-то на полдороги, и возвращались за новой партией людей. Цепная свора Гитлера, чернорубашечники, расправили крылья, которые на поверку оказались мерзкими кожаными крылами демонов Ада, трансформировались в новое вооруженное формирование, подчиняющиеся только фюреру и Гимлеру. Мне довелось видеть, как они расстреливали женщин, детей, стариков, за то, что тем суждено было родиться евреями. Я думаю, что те, кто ехал в эшелонах, ждала, или ждет, аналогичная участь. Это уже не война! Это преступление. А вокруг только речи, речи, речи, и пафос. А за ними смерть! Мы не об этом мечтали десять лет назад, сидя в Сатире. Мы мечтали о весне, о возрождении Родины, о процветании, но на поверку все оказалось иначе. Цветение весны сменилось иссушливой жарой, после которой остается только пустыня. Мертвая, безжизненная пустыня! Мне иногда становиться мерзко от того, что я делаю, но я трус! Я не могу сказать: «Нет!».
- Возможно, все образумиться?! - осторожно спросил комбат. Рейнхольд покачал головой:
- Немцам не простят преступления единиц, и заставят отвечать всю нацию! Я окончил университет, думал о карьере филолога, работал журналистом. В сороковом, меня призвали в армию. На сборном пункте, обратили внимание на то, что я был журналистом, и отправили на курсы пропаганды, где я и получил свое офицерское звание. Сначала было все отлично, меня отправили во Францию, но потом Россию. И здесь, в России, я увидел, как не соответствует действительность, тому, что говорят в Германии. Мне стало страшно! - Рейнхольд мотнул головой, - я кажется пьян! Такую чепуху говорю!
Комбат посмотрел на него внимательно, и открыл рот, что б что то сказать, но не успел: дверь распахнулась и в комнату вошло двое.
- Господа! - сказал один из вошедших, оглядывая взглядом сидящих за столом, - я рад приветствовать вас! Поздравляю всех с успехом сегодняшнего дня! Да здравствует Германия, да здравствует фюрер!
- Да здравствует фюрер! - протянул оберст, не вставая со стула, и не вскидывая руку в нацистском приветствии. -  Мы вас ждали утром, господин штурмбанфюрер.
- Дела Рейха не терпят промедления, господин оберст! - заметил тот, кого оберст назвал штурбанфюрером. - У вас было сегодня удачное наступление, в плен попало много офицеров противника, и комиссаров. Пока со всеми разобрались, ночь настала. Мы с оберштурмфюрером Штанке, как только освободились, поехали к вам, взглянуть на вашего удивительного русского…
- Надеюсь, вы не собираетесь учинять допрос сейчас?! - холодно поинтересовался оберст.
- Нет! До утра, я думаю, подождем. Судя по всему, за стол вы не собираетесь нас приглашать?! Ну и не надо! У вас в доме две комнаты, я хотел бы занять вторую, если можно.
- Даже если нельзя, то вы все равно ее займете!
- Вы правы! Вы же станете мешать работе СД?!
- Нет!
- Отлично! - штурмбанфюрер оглядел сидевших за столом, и подошел к комбату.
- Вы есть тот русский майор, о котором доложили? - поинтересовался он. Комбат встал:
- Очевидно, да!
- Хорошо! Завтра поговорим более подробно. - заметил он.- Я штурмбанфюрер СС Вальтер Хофман, военная контрразведка.
- Отлично! - заметил комбат, - а, простите, вы не родственник полковнику Хофману?
Штурмбанфюрер нахмурился, и пожевал губами:
- Какое это имеет значение? - осведомился он, и, не дождавшись ответа, заложил руки за спину и, повернувшись на каблуках, вышел. Следом за ним вышел и оберштурмфюрер Штанке…
В аудитории бушевала буря! Невысокого роста, пожилой человек с огромными пышными усами, одетый в гимнастерку высшего комсостава РККА без знаков различия, разносил стоявшего перед ним молодого комвзвода:
- Что вы себе позволяете… - кричал человек, по-немецки. Молодой комвзвода топтался на месте, не осмеливаясь возразить, хотя данный человек и не был его непосредственным начальником. Пикантность ситуации добавляло присутствие в аудитории группы курсантов из Германии, прекрасно понимавших, о чем идет речь. Дверь в аудиторию широко распахнулась, и впустила идущего четким и быстрым шагом начальника училища.
- Осмелюсь спросить, товарищ полковник, что здесь происходит? - на плохом немецком спросил начальник училища у  бушевавшего пожилого человека.
- Я всегда говорил, что русские варвары не могут научить немца воевать! Тем более коммунисты! Немец солдат! И я оказался прав! Сегодня же пишу доклад военному атташе, и пусть курсантов отзывают домой, в Германию.
- Что здесь происходит?! - обратился к комвзвода начальник училища по-русски.
- Мы читали тактику и теорию военных операций, - ответил ему комвзвода, - и, полковник вдруг взорвался, и начал орать на меня.
- Странно! - заметил начальник училища, и, повернувшись к полковнику, по-немецки спросил -   простите, я хочу знать причины вашего недовольства.
Полковник посмотрел на него, и, передернув плечами, ответил:
- Я сегодня решил присутствовать на проводимых у вас занятиях, что б самому удостоверить качество, и то чему вы учите курсантов, и что я услышал! Ваш преподаватель обучает воевать по методам деревенщин, и ведет открытую коммунистическую пропаганду. Это не допустимо!
Начальник училища повернулся к комвзвода.
- Мы читали тактику и теорию, товарищ командир. - ответил комвзвода. - я, на примере военных операций Гражданской войны, объяснял курсантам тактику наступательных кавалерийских операций. Товарищ полковник присутствовал на лекции, сидя на задней парте, а потом сорвался с места, и начал орать на меня.
Начальник училища потер переносицу: жест, который он делал не произвольно в минуты, когда размышлял, глубоко погруженный в свои мысли. Он повернулся к немецкому полковнику:
- Я выслушал версию своего офицера, господин полковник, а теперь хотел бы выслушать вашу.
- Я не обязан вам отдавать отчета… Впрочем…
Через семь минут начальнику училища была ясна картина инцидента. Молодой взводный имел неосторожность размышлять о тактике ведения наступательных действий путем кавалерийских атак, которые в перспективе можно было заменить на механизированные, танковые, подразделения. В качестве примера он приводил успехи казачьих лав в войнах, которые вела Россия, а так же опыт применения кавалерии в Гражданской войне. Это возмутило немецкого полковника, старого вояки приверженца прусской школы. Он посчитал оскорблением, что кадровых офицеров учат тактике ведения войны на примерах действий не профессиональных армий. По его мнению, это было не допустимо. Лава, прорвавшись через оборонительные позиции, обречена  на гибель: фланги лавы достаточно уязвимы. А об использовании танков и прочих механизмов полковник не хотел, и слушать: любая механика легко может сломаться в самый не подходящий момент, и поставить под угрозу проведение наступления. Вторая оплошность комвзвода заключалась в том, что он неосмотрительно выдвинул на первые роли коммунистов, как источник движущей силы наступления. Последнее было той каплей, которое переполнило чашу терпения старого прусского полковника: подобным, по его разумению, был подорван авторитет офицеров. Он еще мог согласиться с народными методами ведения войны, но слушать то, что фанатики ведут армии в наступление, и побеждают, это чересчур. Фанатики никуда, кроме гибели привести не могут,  таково было заключение полковника.
Начальник училища поморщился, и подошел вплотную к полковнику:
- Господин полковник,  я предлагаю обсудить данный вопрос у меня в кабинете, а не в присутствии курсантов.
- Да, пожалуйста! - воскликнул полковник, - только преподаватель, который не знает  главных теоретиков военной мысли, не может учить кого либо. Не надо выставлять из себя гения, Мольтке, Клаузевиц, достаточно многое сказали, и вашему офицеру необходимо было бы, ознакомится с результатами их трудов.
 - Я знаком с трудами данных людей, господин полковник - заметил комвзвода, - но со многим не согласен. Время меняет все. Когда писались их труды, не было механических средств передвижения, которые, кстати, не сломаются при наличии должной ремонтной базы в тылу. Более того, Мольтке и Клаузевиц, хоть и немцы, но они были офицерами русской армии, Помимо этого опыт применения, того о чем я говорил, подтвердилось при провале замысла Шлиффена, в начале последней войны. Роль механических средств передвижения, позволила оперативно выставить навстречу наступающим заслоны, в конечном итоге вынудив их перейти к из наступательных действий к позиционной войне.  Исходя из этого, я делаю вывод о том, что наступающая армия, должна иметь доминирование в механических транспортных средствах, а кавалерия, это вид войска способный нанести неожиданный удар там, где техника бессильна. К примеру, болота, горная, или сильно пересеченная местность. Пока пешие порядки разворачиваются, лава, за счет скорости передвижения, и мобильности, способна прорвать оборону вероятного противника и выйти в его тыл.
- Вы считаете себя военным гением? - насмешливо спросил полковник, и гордо повернувшись на каблуках, зашагал к выходу из аудитории, - Да! Вам старший по званию не разрешал говорить, и, вы не забывайте, что главный залог успеха, субординация, и подчинение вышестоящему по званию. А вам до этого еще долго! - полковник, чеканя шаг, вышел из аудитории. Начальник училища показал комвзвода кулак, и последовал за ним.
Молодой комвзвода грустно смотрел на закрывшуюся за ними дверь.
- Не переживай! - услышал он за спиной голос Йозефа, - старик Хофман, придерживается еще той тактики, что войска должны идти в бой шеренгами, с развернутыми знаменами, под барабанную дробь. Он считает, что раз немецкая армия одерживала победы подобным методом ведения войны, то и должна следовать этому методу. Поражение в последней войне, он приписывает именно отказу от старой тактики, и введению новой.
- Да, катиться на машине, легче, чем топать километры пешком, - заметил кто-то из курсантов. - Я с вами согласен. Старик Хофман старый прусский ретроград, чье место на полке исторического музея.
Лекция была сорвана демаршем полковника Хофмана, но поскольку она была последней, комвзвода отпустил своих подопечных, и вышел следом за ними в коридор.
В коридоре он столкнулся с помполитом училища.
- Зайди ко мне, - приказал помполит взводному.
Вдвоем они направились в дальний корпус, в котором располагалось управление училища.
- Что за инцидент с немцем?! - спросил помполит по дороге. Комвзвода коротко рассказал все.
- Ясно! - выслушав, продолжил помполит, - то, что ты подчеркнул значительную роль коммунистов, это правильно! Хвалю! Если ты донесешь курсантам значимость коммунистов в армии, роль комиссаров, и привьешь им мысль о необходимости этого, то это будет положительным моментом в будущей войне. - он увидел удивленный взгляд комвзвода, и удовлетворенно хмыкнул. - А, что ты так удивлен?! Ты думаешь, зачем тебя учили? Зачем растет и совершенствуется вооружение нашей армии? Угнетенные буржуазией народы, стонут, ожидая освобождения. Мы не можем этого сделать, поскольку это будет агрессией с нашей стороны, но никто не мешает самому угнетенному народу подняться на вооруженную борьбу, и свергнуть угнетателей.   Армия и полиция, вот главный козырь буржуазной власти, которым она удерживается от падения, но если в армейской среде, или среди полиции, будут сознательные люди, то буржуазия лишиться поддержки, и будет свергнута.  Так было у нас в стране. А потом прийти на поддержку установленной народом власти, от вероятной угрозы интервенции, это святой долг. Так, что не печалься! - он хлопнул комвзвода по плечу.
- Этот русский странный человек, - заметил Йозеф, наблюдавший из окна учебного корпуса, за идущими по аллее, к административному корпусу, своего взводного и помполита.
- Почему? - спросил Хельмут, подойдя к нему.
- Он опровергает все теории относительно русских, и к тому же он относиться к твердолобым коммунистам. Ему надо было родиться в Германии.
- Это не возможно.
- Я понимаю! Помнишь, с каким воодушевлением он рассказывал о комиссарах, идущих в атаку впереди строя? Как это взбесило Хофмана!
- Если верить газетам, русские спят и видят устроить Всемирную Республику Советов.
- Может это было бы к лучшему, если б не одно «но»: коммунисты непримиримы с иными взглядами на жизнь, кроме их собственных. Это и отталкивает от них. Они даже цвет своей нации изгнали из страны только за то, что те говорили и думали не так. Это роднит их с нашими коричневыми крикунами.
- Но тогда они должны быть заодно, а на деле они враждуют между собой.
- Не согласен! Противоположности притягиваются, а вот близкие по взглядам расходятся. Они претендуют на одну и ту же полочку в умах и сердце простых людей, и поэтому сойтись принципиально не могут. Вот это, я думаю, вожди русских понимают. Иначе зачем им все это, я имею ввиду подготовка офицеров Рейхсвера, в тайне от всего мира. Русские прямо пошли против воли англичан и французов, запрещавших нам иметь армию и ее вооружать. А русские нас учат. Значит, русские считают, что германская армия возродиться?!  И она должна быть готова к возрождению? Тогда вопрос следующий: откуда такая уверенность? И главное для чего эта армия нужна русским? Наше присутствие в России должно, я думаю, по замыслу русских, открыть умы и сердца немцев к ним. Хофман не прав, утверждая, что русские неотесанные деревенщины. За десяток лет они многому научились. Я видел русских, в лагере для пленных, и видел русских сейчас. Это разные люди. Еще лет десять, и такими темпами, в России будет современная и мощная армия! Все русские газеты кричат об огромных стройках на территории страны, но если взглянуть на эти вопли под другим углом, то мороз пробирает по коже: русские расширяют базу ресурсов, для будущей войны. Россия будет самодостаточна, в отличие от, скажем, Германии, и….  Европу ожидает новый приход гуннов, а их вождь будет новым Аттилой. - Йозеф замолчал, делая паузу, и продолжил. - Здесь два варианта: либо они рассчитывают на то, что мы окажемся их союзниками, и встретим их с распростертыми объятьями, либо, научив нас воевать, они будут смеяться над нами, предугадывая каждый наш ход, поскольку делать ходы именно они учили нас.
-  Ты мыслишь глобально Йозеф! - улыбнулся Хельмут, - не боишься, что голова заболит, от перенапряжения?
- Нет! Я не мыслю глобально, я просто пытаюсь собрать целостную картину из кусочков мозаики, и у меня получается именно так.
- Мы авангард мировой коммунистической революции?! Смешно!
- Не совсем авангард! Мы проба пера!
- Знаешь, Йозеф не забивай себе голову подобными проблемами! Ни французы, ни англичане не дадут нам создать по-настоящему современную армию, вспомни урок Саара!
- А если эта армия будет создана не в Германии?!
- Глупости! Как эта армия будет действовать! Тем более между Германией и Россией есть Польша, которая органически ненавидит русских!
- Как файкор!
- Йозеф!!! Перестань! Пошли в столовую, лучше!
- Ты прав, Хельмут. Пирожные в столовой быстро разбирают. - Йозеф легко спрыгнул с подоконника, на котором сидел, и они с Хельмутом зашагали по длинному коридору…
 …-Вы допустили оплошность, господин майор, и нажили себе врага - тихий голос оберста, вырвал комбата из его воспоминаний. Комбат повернулся к оберсту:
- Почему?!
- А вы не курсе произошедшей истории с полковником Хофманом? - спросил оберст. Комбат покачал головой. Оберст забарабанил пальцами по столу, оглядывая сидевших офицеров, а затем повернулся к комбату:
- Многие офицеры германской армии, особенно старой, прусской, выучки, считали, что армия и нацисты должны быть разделены. Они исповедовали приверженность идеям реставрации монархии, возвращение кайзера, как оплота нации. Полковник Хофман был из их числа, считая, что набирающая силу коричнево-черная гвардия должна быть распущена. Создание на территории Германии двух армий, партийной и старой армии, вермахта, недопустимо. В тридцать седьмом году, генерал-фельдмаршал Бломберг и командующий сухопутными вооруженными силами генерал Фрич открыто выступили против планов начала новой войны. Они раскритиковали идеи фюрера, считая, что их реализация закончиться поражением Германии. Естественно, что нашлись те, кто метил на их место. Бломберга и Фрича сместили, и против них начало работать гестапо, в попытке подобрать материал, с целью их ареста. В поле их зрения сразу же попал и Хофман. К этому времени он был давно смещен со всех постов, и был отравлен на должность почетного шефа полка. В этом полку служил его племянник, тогда лейтенант Вальтер Хофман. Когда поступил приказ об аресте полковника Хофмана, никто из офицеров не захотел его выполнять, и полковник Граббе, командир этого полка, заявил об этом прибывшим из Берлина ищейкам из гестапо. Никто, кроме лейтенанта Хофмана. Он повел гестаповцев в дом дяди, и самолично зачитал приказ об его аресте. Полковника в тот же день увезли в Берлин, а Граббе, вызвав лейтенанта Хофмана, указал ему на необходимость написать рапорт об отставке. Хофман отказался. С этого дня он стал парием в офицерской среде, но горевал не долго: его услугу, оценили в Берлине. Он получил звание оберштурмфюрера и продолжил свою карьеру в СС….
- А, что же полковник Хофман? - спросил комбат.
- Полковник Хофман?! Следствие по делу Бломберга-Фрича закончилось ничем, и его отпустили через три месяца. Старик приехал домой, вымылся, одел парадный мундир со всеми орденами, и застрелился, оставив записку о том, что он не может дальше жить, видя крушение Германии, и предательство близких…
- Жаль! - комбат потупился, он помнил полковника, человека не сгибаемой воли и характера. После случившегося в училище инцидента, когда полковник обрушился на него с критикой преподавания военной тактики, и начальнику училища удалось успокоить старого прусского вояку, не дав возникшему пожару распространиться дальше стен училища. После случившегося, полковник взял его, тогда еще молодого комвзвода под свою опеку, наставляя и поучая, азам военного искусства. Он, памятуя о вспыльчивости полковника, и возможных последствий, изложенных ему помполитом и начальником училища, соглашался с полковником, и даже находил подтверждение его слов в учебниках по военной тактике. Полковник искренне радовался этому, принимая все за чистую монету.
 - Вы не боитесь, что Хофману будут известны сказанное вами? - поинтересовался комбат.
- Ну и, что? - усмехнулся оберст, - я говорю об общеизвестных фактах!
Рейнхольд, сидевший во время разговора комбата с оберстом тихо,  заскрипел стулом, и шепотом произнес:
- Его спасают только победы! Да и то, в штабах его не любят за прямоту и честность! Он прямо кость в горле, и его вечно перебрасывают на те участки фронта, где высока вероятность поражения, для того что б иметь повод от него избавиться! Но этого не случается.  - он встал. - я пошел… Мне еще статью писать о сегодняшнем бое для газеты. - Рейнхольд встал со стула, и, кивнув сидящим, вышел.
- Господин оберст, - обратился к нему комбат, - разрешите обратиться, и, увидев утвердительный кивок головы, продолжил:
- Прикажите меня увести. Завтра предстоит, я чувствую, тяжелый день, хочу отдохнуть…
На окрик оберста с крыльца явились солдаты, охранявшие дом, и комбат, попрощавшись с офицерами, вышел на улицу.
Крупные, яркие звезды были словно вколочены в черный небосвод ночного неба. Комбат поднял голову, и вздохнул полной грудью…
Конвойный довел комбата до сарайчика, и открыл перед ним дверь.
- Спокойной службы, солдат! - бросил ему комбат, немец встал по стойке смирно:
- Благодарю.
Комбат вошел в полутьму сарайчика….
… Следом за осенью, с ее слякотью, дождями и золотой метелью листопада, пришла зима, которая быстро, без оттепелей, вступила в свои права, не дождавшись своих календарных сроков. Немцы, как дети, играли в снежки между собой, видя, по настоящему, снег, поскольку на их родине, в Германии, благодаря теплому Гольфстриму, зима теплая, и снег не лежит долго. Занятия начинались, когда на улице еще было темно, и заканчивались вечером, когда спускался ночной сумрак. Благодаря быстротечности зимнего дня время летело быстро и не заметно. Комвзвода за прошедшее время настолько отточил свои познания в немецком, что у него исчез акцент, и сам он научился думать на чужом языке.
Единственным ярким пятном, в череде быстрых зимних дней, и настолько же медленных, и тягучих, как сладкая патока, зимних ночей, было устроенное немцами Рождество. Единственно, что скрадывало приятное ощущение праздника реакция помполита на него, хотя и приглушенная волевым решением начальника училища, и одобренная свыше командованием. На праздник, от училища, было решено делегировать комвзвода, как непосредственного опекуна курса, и ограничиться непосредственным поздравлением от имени руководства и преподавателей. От поздравлений отказался помполит, считающий Рождество поповским праздником, и буржуазным пережитком, признававшим лишь новые, революционные, праздники.
Комвзвода праздник устроенный немцами понравился. Все увиденное им разительно отличалось от привычных праздников Советской страны. Не смотря на удаленность от дома, немцы обставили праздник по-домашнему. Здесь не было привычных речей, агитаций, призывов. Йозеф от курсантов поздравил его с праздником и преподнес отличнейший бритвенный набор, смутив комвзвода подарком, не приготовившим для немцев ничего в ответ. Единственное, что, как заметил Йозеф, омрачало праздник, так это отсутствие женщин, поскольку немцам запрещалось покидать границы училища, а значит, отсутствовала возможность, завести роман с местным девичьим сообществом, а в самом училище женский пол не был представлен.
- Настоящий триумф научно-гуманитарного комитета, -  заметил Йозеф, наблюдая за танцующими мужскими парами, и заметив удивленный взгляд комвзвода, пояснил:
- В Древней Спарте, государстве-солдате, было широко распространена любовь мужчин к мужчинам, что объяснялось отсутствием женщин в армии. Любовь подобного плана не прошла с веками, и укоренилась в части общества, которое в Германии поддерживает, так называемый, научно-гуманитарный комитет. С моей точки зрения, это полный бред, но кто-то реально испытывает чувства, именуемые им любовью, к лицам одного с ним пола, и считает это нормальным. Это конечно выше моего понимания! Ну в военном походе, ну в, скажем, в тюрьме, а вот в мирной жизни… Дело конечно каждого сугубо личное, кого любить, а кого нет, но… Так у нас получается спартанское Рождество: одни мужчины, и ни одной обворожительной девушки. Ей Богу, я уж бы согласился на любую, лишь бы была, а то и пофлиртовать не с кем.
- Угу! - заметил стоявший рядом Хельмут, - а сколько бы за эту ночь могло дуэлей состояться! Из-за одной-то…
Стоявшие рядом курсанты расхохотались.
- Или была б содомия! - заметил кто-то.
- Твоя содомия будет с лопаткой, послезавтра, когда поедем на полигон, и ты будешь рыть стрелковый окоп. - Заметил Хельмут в ответ, - порезвишься вдоволь, пока нужную глубину отроешь в мерзлой земле.
Курсанты вновь захохотали.
 - И зачем нам это нужно?! - спросил один из курсантов, упоминавший содомию, - не к чему все это!
- Ага! - ответил Хельмут, - Скажи это Хофману!
Комвзвода вполуха слушавший разговор немцев, дернул Йозефа за рукав:
- Слушай, Йозеф, а то, что ты говорил про… - Он замялся, - ну про отношения мужчин с мужчинами, разве это правда?! Такое разве возможно?
Йозеф повернулся к нему:
- Конечно! Мне приходилось сталкиваться с подобным, и даже, один раз испытать на себе попытки ухаживания со стороны одного… м-м-м.. молодого поэта, в Берлине, но я считаю это не приемлемым. Атавизм! Человеку даны отличные от животных нервно-психические реакции, не для того, что б деградировать, и уподобляться животным, безразличным к выбору партнера, во время брачных сезонов спаривания.  Здесь я разделяю мнения тех, кто считает, что подобных надо изолировать от общества. Это психически больные люди, с нарушенной личностной составляющей. Они не сформировались как личности, с точки зрения полового самоопределения, вот и чудят, проявляя любовь к лицам своего пола… Одно дело, когда нужно дать выход скопившейся половой энергии, это обусловлено изоляцией от женщин, как к примеру, в том же спартанском войске, но другое когда женщин пруд  пруди.  А у вас, в России, что подобного нет разве?
Комвзвода мотнул головой:
- Нет. По крайней мере, я с этим не сталкивался и не слышал. А про Спарту… Честно не задумывался.… Ну, про войско Спарты, мне известно. Историю я знаю, и про армию Спарты читал, но что бы в войсках царили подобные обычаи! Бред!
- Почему же бред?!  Исторический факт.
Громкий голос из репродуктора прервал их беседу. Торжественный мужской голос вещавший из берлинской радиостанции зачитывал поздравление Гинденбурга с Рождеством, обращенное к гражданам Германии. Разговоры мигом умолкли, немцы выстроились в шеренгу, с налитыми до краев бокалами с шампанским, и, после окончания зачитывания речи, принялись чокаться друг с другом.  Зазвенело разбитое стекло: осушив бокалы, немцы принялись их бить об пол.
- Зачем вы бьете бокалы? - шепотом спросил комвзвода у Йозефа, стоявшего рядом с ним.
- Традиция! - повернувшись к нему, весело ответил Йозеф, - пусть все несчастья и невзгоды прошедшего года разобьются и разлетятся как осколки бокала, оставшись в прошлом.
- Странный обычай! - заметил комвзвода.
- Ну не самый странный! - заметил Йозеф. - В некоторых странах принято мебель старую из окон выкидывать. Представь, идешь по улице, праздник, а на тебя сверху летит диван! У каждого народа свои обычаи. Как бы дики и не понятны они не казались другим. Это их обычаи, это традиции их народа. Это еще одна из причин того, почему я не люблю профессию военного: завоеватель всегда претендует, что б разрушить обычаи завоеванного народа, а это не всегда хорошо. Скажем, разве хорошо сделали гунны, уничтожив Рим, и погубив римскую культуру. Разве на смену римской архитектуре, искусству, литературе пришло нечто новое, более качественное? Нет! Пришел только упадок и деградация. Таких примеров масса. Хуже бывает только тогда, когда собственный народ разрушает обычаи своей страны. Вы ведь разрушили обычаи ваших предков, устроив революцию, и построив то государство, в котором живете. Оно оторвано от прошлого, а народ без прошлого обречен!
- Ты ошибаешься. Йозеф! - горячо возразил комвзвода. - После революции было построено справедливое, честное, государство тружеников, а не паразитов, каким оно было до! И сейчас мы это государство совершенствуем.  В итоге будет построено государство, не отягощенное порабощением, а государство равного, коллективного, труда. И ты не прав, что мы отринули прошлое! Мы помним о нем, и сохраняем все самое ценное.
- Должен тебя разочаровать, - покачал головой Йозеф, - твое государство никогда не будет построено! Всегда будут управленцы, которые будут паразитировать на тех, кто трудиться. Они будут отвечать за распределение благ, и это распределение никогда не будет справедливым. Во-вторых, говоря, что вы не отрицаете прошлого, вы сильно лукавите. Вы не отрицаете прошлого придуманного вами, и укладывающимся в доктрину вашей теории коллективного общества. Какой процент вашего общества отринул эти взгляды? Почему он оказался за пределами своей Родины, скажем в Германии? Ты не задумывался. Если это паразиты, ничего не умеющие, то почему они не брезгуют поденной работой, и вообще любой работой? А что, что работать они умеют, я тебе даю железное слово. Нет, конечно, ваше государство делает некие успехи, о масштабах которых я судить не смею: мне не с чем сравнивать, я не видел прошлого, но я могу судить о другом - вот например ваш командир, с его непонятным званием и назначением - помполит, какова его роль и функция? Отвечу: учить других мыслить правильно, как ему кажется, и как того требует вышестоящее командование. Как построено все у вас в России. Но почему я, должен думать не так как хочу? Почему все должны думать одинаково?! Это уже не общество людей получается, а муравьев! Так я не муравей! Я хочу мыслить и действовать, так как хочу я!
- Подобная логика прямой путь к преступлению. - заметил комвзвода.
- Почему?
- Потому, что если все действовать будут, так как хотят, то от этого произойдет коллапс в обществе. Не понравился сосед - убил соседа. Захотелось красивую безделушку - ограбил магазин.
- Ошибаешься! Если есть общество, то есть общие, действующие равно на всех, законы! Не будь этих законов, люди разбрелись бы по лесам и пещерам, носили шкуры, и вообще тех лет истории, которые за плечами общества, в целом, не было б! Все это время общество отходило от указанного состояния, вырабатывая табу. Ваш помполит, наоборот, прямой шаг к деградации на уровень первобытных отношений! Есть, племя, в котором есть вождь, и есть жрец, трактующий волю богов, т.е. по сути вождя! Или наоборот, вождь трактующий волю жреца!  В данном случае разницы нет. Вам сказано - так должно быть, и не иначе, и вы слепо следуете этому, а кто нет - изгой. В этом случае, я не беру Россию, по сути, открыть ее для себя я не могу, поскольку не имею выхода в большой мир, я имею ввиду Германию, коричневые, о которых мы как то говорили, представляют из себя нечто подобное. Это страшно!  Когда человека лишают возможности жить своим разумом, и заставляют жить разумом коллективным, общим, превращая общество в стадо. Ваш помполит не исключение. Он жрец культа, и этот культ веры в мертвого бога. Ему нет тождества в природе, а значит, трактовка этого культа не ограниченна ни чем, кроме амбиций и желаний кучки управленцев, вождей общества. - Комвзвода открыл рот, что б возразить, но Йозефа окликнули, и он, извинившись, отошел.
Комвзвода взглянул на часы: они показывали третий час ночи, и, окинув взглядом помещение, не прощаясь, вышел в коридор, забрав свою шинель с вешалки. Тяжелая дверь заскрипела, словно жалуясь, что ее тревожат в столь позднее время, но открылась, выпуская комвзвода на улицу.
После душного, накуренного помещения, свежий воздух опьянил его. Его закачало, и он остановился, что б перевести дух, и зачерпнул полную пригоршню снега, растер им себе лицо. Это вернуло его в чувство. Возможно, Йозеф где-то и прав! Какое-то внутреннее чувство, копошащееся где-то внутри его, подобно червяку в яблоке, подсказывало, что слова Йозефа не лишены смысла. Но где он прав? Где? Неужели, все-то, о чем ему говорил помполит, все чему верил он, неправда! Он вспомнил, как случались события, когда некоторые из его знакомых бесследно исчезали, их имена беспощадно вымарывались, и упоминания о них не одобрялись. А за что?! Не известно! Так должно быть! Но почему? Кто сказал?! Сказали! Но кто! Безликое - сказали! Он вспомнил, как изымались портреты наркомвоенмора Троцкого, и это имя вымарывалось из учебников, это имя запрещалось упоминать в хвалебных речах, и только в брани, по отношению к врагам. Почему?! Он враг! Почему?! Он враг! Сказали, определили - он враг! Точка! Вердикт не приложен! А почему?! Ответа никто не давал, и попытки его получить были чреваты серьезными последствиями.
Занятый размышлениями, комвзвода не заметил, как дошел до общежития училища.
 Ночью лежа в жесткой, скрипучей кровати, он смотрел на тусклую лампу уличного фонаря, и из сумрака ночи, призрачными волнами, на него нахлынули воспоминания…
… ночь, вагон поезда резко дернулся, крик матери, пальба, взрывы…
… он, как волчонок забившийся, в угол,  на неизвестном полустанке, на путях разбитый и разграбленный поезд. Трупы. Женщины, старики, дети… Они мертвы… Где его мать? Он не знал… Он голоден, замерз…С неба сыпет мелкая крупа снега, смешиваясь  еще в воздухе с гарью и дымом горевших вагонов, и падая на землю грязными черными хлопьями…
… отец! Он не помнит его. Забыл. Со словом отец связан некий образ могучей фигуры в защитном френче с золотым блеском погон на плечах…
… мать! За годы он забыл ее имя! Он почти забыл ее лицо, сгинувшее той ночью, когда крики и пальба вырвали его из сна… В памяти лишь огромные глаза смотрящие на него с нежностью, и руки, мягкие, добрые в минуты ласки, и твердые как камень, в минуты наказания за шкоду…
Его заметила незнакомая женщина.  Она подняла его с земли, и повела куда-то, в темноту… Он очутился среди незнакомых людей. Они накормили его, обогрели. Он стал жить среди них. Они называли себя красными, и верили в некую, ему не понятную, сказку, о всеобщем равенстве, о сытой и счастливой жизни. Он тоже учился верить в эту сказку. Потом приют, куда он попал, после полутора лет кочевой жизни в боевой части красных.   В приюте сказка закончилась. Жестокость, не оправданная бессмысленная жестокость, и дикие не обузданные нравы, царили за стенами приюта, украшенными кумачовыми лозунгами.  Он сбежал от жестокости, от унижений, побирался на вокзалах, где случайно, был встречен бывшим бойцом из отряда красноармейцев, среди которых прожил полтора года.
Тот сразу его узнал. Задержал, накормил, отвел в баню, где отмыл всю грязь, которая на нем скопилась за полгода бродяжничества. А потом исхлопотал место в другом приюте, гордо именуемым «Приют детей-сирот героев Гражданской войны». В приюте воспитывались дети, чьи родители погибли во благо прошедшей революции на фронтах Гражданской войны. Приют разительно отличался от предыдущего. Здесь не было того, полу уголовного мирка отношений, какой царил в предыдущем приюте. Строгая, военная дисциплина, с лихвой компенсировалась отличным питанием, не расхищаемым преподавателями и административным персоналом приюта, добротной одеждой, а главное, методично прививаемой руководством атмосфере братства, и взаимовыручки.   Весь процесс учебы и образования находился под личным контролем наркомвоемора Троцкого. После приюта, с отличнейшей характеристикой, военное училище. Ему повезло. Его жизнь сложилась удачно. Сколько подобных ему детей, сгинули в те далекие годы голода и разрухи. Сколько детей выросши, стали на путь, который их приведет, если не привел, или к известному финалу у стены, обитой деревянным брусом, что б ни рикошетировали пули, или на Север, в раскиданные в бескрайней тундре лагеря, а может, что еще хуже, к безвестной могиле, погребенный сотоварищами по уголовному миру.
Еще в приюте, разместившимся в бывшей дворянской усадьбе, и унаследовавший от нее богатую библиотеку, в том числе и на иностранных языках, он пристрастился к знаниям. Именно пристрастился. Как одержимый он проглатывал книгу за книгой, бессистемно, наверное, пытаясь получаемыми знаниями заглушить, задвинуть в самый дальний, темный, угол памяти воспоминания своем прошлом. Он самостоятельно выучил иностранные языки, что б прочесть ту часть библиотеки, которая была не доступна подавляющему большинству воспитанников училища. Он, зажатый в тесные границы окружающего его мира, стремился раздвинуть эти границы, увидеть, постичь большее….
… комвзвода застонал в полудреме, и открыл глаза….
Почему-то разговор с Йозефом пробудил в нем воспоминания тщательно укрытые в глубинах его сознания. Комвзвода прищурил глаза, расфокусировав светлое пятно уличного фонаря в окне: это всегда ему помогало заснуть, но не сейчас… Пятно расплылось… стало язычком, маленьким язычком пламени свечи, горевшей на крышке, огромного, тускло сверкающего глянцем лака, фортепиано. За фортепиано сидела женщина, в смешной блузке, с огромными, пузырчатыми, рукавами. Ее руки легко порхали над клавишами, и под действием этого порхания, фортепиано издавало чарующие звуки тихой музыки, словно повинуясь магическим пассам доброй феи…   Комвзвода часто по ночам, снилась эта музыка и эта женщина, но только сейчас он осознал, что эта женщина была его матерью… Он силился, но так и не мог вспомнить ее лицо, как, ни старался, прорвать ту пелену сумрака памяти, словно вуалью, скрывавшее дорогое лицо… Мама… На диване, противоположном углу комнаты сидит…. Отец… Его лицо то же скрыто сумраком… Он слушает музыку… В комнате пахнет свежей хвоей.. Это от елки, стоявшей в комнате, украшенной ватой, стеклянными шарами, а так же фигурками из бумаги, сделанные его матерью… Он на полу, между отцом и матерью. На старом ватном одеяле, с игрушкой, которую ему подарили недавно… Рождество… Да.. Рождество, укрытое заботливо белой шалью снега, и украшенное льдистым блеском звезд… Он силиться вспомнить, что же за игрушка была в его руках, но не может… Единственное, что он может вспомнить это ощущения счастья, огромного, безмерного счастья, которое может испытывать только ребенок окруженный заботой и любовью…
Музыка заполняла все пространство, наполняла все естество его сознания… Музыка заливала покрытую белым одеялом землю,  и возносилась ввысь. К звездам. Она обнимала их, заставляя звезды, закружится в круговерти танца… Холодный, льдистый блеск звезд слился, в пестрое пятно, сиявшее в такт музыке, и на фоне этого пестрого сияния, вдруг, резко, означилось кроваво-красное пятно, не растворившееся в пестрой круговерти… Марс! Звезда  войны. Пульсирующим кровавым светом Марс приближался, заполняя собой все пространство вокруг, но даже он, не подчинившийся вселенской круговерти танца, пульсировал в такт музыке….  Марс… Наплывал из глубины… Звезда войны, его звезда, осиявшая его только начавшийся жизненный путь, и постоянно сиявшая над ним, всю его не долгую жизнь… Марс… Пятиконечная звезда, на фуражках, папахах, смешных лубочных шишковатых шапках, бойцов, именовавших себя красными.. Войны Марса… Он то же воин Марса… На околыше его фуражки красуется пятиконечный Марс… Марс, война, и … смерть… боль… слезы…страдания… Он забыл многое из этих понятий, изгнал их из своей памяти, но теперь Марс, кроваво-красный пульсирующий Марс, напомнил ему об этом… Марс звезда боли, страданий, смерти… Он носит не себе этот знак, как печать…
… музыка звучала, взметая ввысь хлопья снега, который не таял в кроваво-красных лучах... Да и не снег это: снег холодый… Это пепел… Да… Пепел... Пепел, купающийся в музыке, в кроваво-красном свете… Марс, вихри пепла на фоне его…  Кроваво-красная пульсация…
… Дверь захлопнулась за его спиной, оставив его в кромешной темноте. Комбат зажмурил глаза, и резко открыл их, стараясь скорее привыкнуть к темноте. Это мало помогло, тьма кругом стола кромешная. Он прислушался. Снаружи было тихо, и даже неслышно звука шагов его конвоира, приведшего его, только где-то, в отдалении, был слышен рев моторов. То ли конвоир, заперши его в сарае, ушел, то ли  прикорнул где-нибудь в углу.
Комбат вытянул вперед руки, и осторожно двинулся вперед. Он нащупал в темноте деревянный столб, подпиравший крышу. Двинулся в угол, где стоял топчан. Он немного не угадал с расстоянием, больно ударившись об угол своего лежбища. Он зашипел от боли, и тяжело опустился на солому. Часы его жизни тикали, отчитывая последние мгновения его жизни. Он это понимал. Придуманная им сказка, лишь отсрочила неизбежное. Завтра племянник старика Хофмана быстро поймет, что к чему, и его будет ждать одно - расстрел. Конечно, возможно будет и попытка вербовки, а может и лагерь военнопленных, но это его не устроит. Расстрел, единственный вариант для него. Останься в живых он будет держать ответ, и прежде перед самим собой, за проигранный бой, и разбитый батальон. Да себе он сможет объяснить это поражение, но сможет ли объяснить его, когда его будут судить свои. А этот суд он знал. Скорый и безапелляционный. Сколько таких судов он видел в сорок первом, и в начале этого года, когда за просчет одних,  приговаривали к смерти не виновных исполнителей, которые и возможности не имели исправить допущенный просчет. Сутки, а иногда и меньше, отводилось, что б решить судьбу человека, а потом, их выводили из полутьмы сарая, подводили к вырытой яме, через строй бывших сослуживцев, торжественно зачитывали приговор, и, не дав даже осознать осужденному прочитанное, раздавался выстрел за спиной. В затылок. А иногда и этого не было. За недостатком времени конвейер смерти работал по упрощенной программе: человека выводили, и указывали узкую тропинку, по которой он должен куда-то идти. Тропинка приводила к яме, перед которой человек останавливался, в замешательстве, и звучал выстрел. Те, кто шли последними, увидев яму наполненную трупами, в последней вспышке озарения, начинали осознавать, куда их привела тропинка, узнав свой путь на Голгофу,  но это им не помогало…
Комбат заворочался на топчане. Его глаза полностью привыкли к мраку, настолько, что б ориентироваться в помещении. Он встал, и, приподняв край топчана, выкатил ногой, из-под него, деревянный чурбачок, служивший ножкой. Подкатив чурбачок к прорехе, он встал на него. Его руки легко доставали до соломенной крыши, и он принялся яростно ее разрывать. Проем делался шире, и больше.
Проделав проем достаточным, для того, что б в него пролезть, он выпростал руки вверх, ухватившись за края, и, с силой оттолкнувшись, вылез на крышу.
Над селом царила ночь. Огни не горели, и  спящее село освещали лишь колкие холодные звезды. Не слышно даже было брехания дворовых собак.
Он сидел на соломенной крыше, дыша полной грудью, а затем, осторожно, скатился вниз с противоположной входу в сарай стене, и спрыгнул вниз, попав в густые заросли крапивы.
Шипя от полученных ожогов ядовитой травы, комбат перемахнул через стоявший напротив стены его сарайчика плетень, очутившись во дворе, какого-то здания без окон, перед которым выстроилось три грузовика, и один бронетранспортер. Он прислушался. Снаружи было тихо, но вот внутри здания слышалась какая-то возня, и звякающие звуки.
 Вдруг со скрипом отворилась створка огромной двери,  смутно различимая в темноте, брызнул яркий электрический свет, на фоне которого показалась фигурка человека, быстро захлопнувшего за собой дверь. Фигурка последовала к одному из грузовиков, открыв дверь его кабины, послышалось металлическое звяканье, затем фигура захлопнула дверцу, и быстро вернулась назад. Комбат, залегший на землю при появлении фигуры на землю, поднялся, и направился к грузовикам.
Грузовики, чернеющие перед ним, вблизи, представляли собой печальное зрелище, насколько это можно было рассмотреть в темноте под слабым светом звезд. Один вообще стоял на подпорках без колес. Комбат дотронулся до холодного металла двери одного из грузовиков, и ощутил под пальцами  иссеченную осколками и пулями, твердь железа. Вся эта техника представляла из себя мертвую груду железа, которую было не оживить поворотом ручки стартера.  Комбат вздохнул. В его план не входило угона у немцев техники, а только.… Впрочем, здесь о нужного себе не найдет.
Комбат пересек огромный двор, и очутился на улице. Сориентировавшись, он повернул направо, стараясь идти в тени тынов и изгородей, что б ни быть замеченным. Он не ошибся. Впереди, послышались шаги, и едва комбат успел перемахнуть через невысокий тын, как из-за поворота показались две фигуры. Звездный свет тускло играл на стали оружия и горшкообразных шлемов. Немцы медленно прошли мимо, вполголоса переговариваясь между собой.  «Патруль!», догадался комбат, провожая немцев взглядом, и, дождавшись, когда они отошли на приличное расстояние, перепрыгнул через тын, и двинулся дальше.
За следующим поворотом его ждала удача. Он, наконец, наткнулся на то, что искал. Следы траков танков, ведшие в один из дворов.
Некогда белеющий во мраке дом, окружал небольшой заборчик, возможно, покрашенный в зеленую, или голубую, краску. Он это не знал, да не это сейчас было важно. Заборчика не было. Точнее был, поломанный, смешанный с землей, под давлением тяжелого танка. Сам танк, а точнее даже два, расположились глубоко во дворе, под огромным, старым, раскидистым деревом, которое их надежно укрыло, создав препятствие увидеть их наблюдателю сверху, в самолете разведчике, или бомбардировщике, если таковой вздумает летать над селом. Возле танков маячила фигура часового.
Комбат, делая большой крюк, обогнул двор, и замер, ожидая, пока часовой, зайдет за один из танков, либо отвернется, что бы была возможность пересечь пять метров открытого пространства, и очутиться возле темнеющей громады танка.
Ему повезло больше: часовому, видимо надоело шагать между танков, и он, развернувшись, направился в сторону крыльца дома. Было слышно, как скрипнула входная дверь, послышалась чужая гортанная речь, Ярко блеснул огонек зажженной спички.
Комбат, пригнувшись к земле, броском, словно кошка в броске за мышью, преодолел открытое пространство, и замер, прижавшись к шершавому брезенту, укрывавшему сверху танк, и прислушался. Было тихо. Часовой не возвращался. Комбат приподнял край брезента, и нырнул под него. Он достаточно хорошо знал немецкие танки, изучая их после боев. Комбат провел рукой по башне, в поиске задвижки башенного люка, и, найдя ее, открыл люк, и нырнул внутрь.
Темнота обняла его. Она была такой густой, что казалось он находиться залитым в асфальт. Комбат протянул руку, нащупывая выключатель внутреннего освещения, и найдя его, зажег свет. В глаза сразу бросился предмет его поисков: брезентовая сумка, из кармашков которой торчали деревянные ручки гранат. Он осмотрел их. Гранаты были со взрывателями. Танкисты, уйдя на ночлег в дом, забрали только личное оружие, оставив тяжелую сумку с гранатами внутри. Комбат улыбнулся. Его взгляд упал на место командира танка, возле которого на крючке висела деревянная кобура Маузера. Комбат открыл ее.
Оружие было старым. Начала века, и очевидно, успело во многих событиях, за это время, поучаствовать. Но несмотря на свой возраст оно было в идеальном состоянии. Затвор скользил, подобно лезвию конька по льду, легко и не принужденно. Помимо обоймы в самом пистолете, к нему, заботливым хозяином, было оставлено еще семь, размещенных в отдельных кожаных карманчиках, на широком ремне кобуры. Комбат, накинув на плечо  Маузер, не забыв забрать с собой гранаты, погасил свет, и покинул танк.
Побывав в соседнем танке, забрав из него комплект гранат, он выбрался из двора, благо часовой, куда-то ушел, и направился  по улице, больше не таясь, в центр села. Внутри его звучала музыка. Не бравурный пафосный марш военных парадов, а тихая, умиротворяющая… На его головой горели звезды, среди которых, низко над горизонтом, висел рубиновый Марс… Он его не видел, слушая музыку внутри себя…
… зима в этом году пришла рано.… Но пришла она не с огромными хлопьями снега, укрывшими землю, а сильными ночными морозами, и снежной крупкой, сыпавшей с неба, которая перемешивалась с распаханной техникой землей, и, тая днем, ночью превращалась в лед….
Комдив стрелковой дивизии нервно мерил шагами просторное помещение: с минуту на минуту должно прибыть высокое командование, в лице командарма, начальника штаба армии…
Комдив осмотрел изобильно накрытый стол, и, накинув полушубок, вышел во двор. И вовремя: в этот момент, в сопровождении грузовика охраны, въезжала командармовская эмка. Комдив заспешил к гостям.
Командарм, высокий, грузный мужчина с петлицами генерал-лейтенанта, выкарабкался из эмки, и протянул, лопатообразную руку комдиву.
 - Ну, здравствуй, здравствуй! – пробасил командарм. – показывай хозяин свое хозяйство.   
Комдив, поздоровавшись с выбравшимся следом за командармом начштабармом, повел в гостей в дом.
- Неплохо! – довольно пробасил командарм, оглядел приготовленный к их приезду стол. – Жаль, что бани нет. Помнишь, как у тебя было, до войны?
- Ну... Извините война!  - Замялся комдив.
- Да ладно, понимаем! – милостиво заметил командарм. - Ну, давайте воздадим должное приготовлениям хозяина, и к делам.
- Наступаем?! – робко осведомился комдив.
- Наступаем! – весело ответил командарм, - на двух фронтах, что б немцев в клещи взять, и прищучить… - он громко захохотал, он поднял стакан – за Победу!
- За Победу! – хором воскликнули все.
Осушив стакан, командарм, чавкая, пробасил:
- Вот, как добывается наша Победа! – он кивнул в сторону начальника разведки армии, высокого, сутулого капитана, - покажи ему.
Капитан, вытащив на стол, на стол планшет, извлек оттуда, сложенную вчетверо газету, с крупным готическим шрифтом.
- Вот у немцев нашли, на первой полосе смотрите.
Комдив развернул газету. По-немецки он не понимал, для этого есть переводчики, поэтому с любопытством стал рассматривать фотографии на первой полосе, в черной, траурной рамке. Особенно бросалась в глаза центральная фотография, на которой был запечатлен наполовину торчавший из люка танка немецкий полковник.
- В августе этого года, - пояснил начальник разведки, - на вашем участке фронта, какой-то наш пленный майор разгромил штаб танковой дивизии, лишив ее двух третей офицеров, во главе с вот этим полковником, и отдел контрразведки.
- Как это случилось? – осведомился комдив.
- В статье не написано.
- А как фамилия майора? -  спросил комдив, проглядывая статью. Единственно, что он смог прочесть, так это фамилию автора «Рейнхольд», или как то так.
- Неизвестно.
- Да будет вам, газеты читать.- пробасил комадарм, подымая стакан с разведенным спиртом, - давай те по второй, помянем майора, да и всех павших.
Сидящие за столом шумно встали, и осушили стаканы. Комдив, отправляя в рот корку черного хлеба с салом, бросил взгляд на фотографию немецкого полковника в газете, которую он положил на стол. На ней полковник широко улыбался, с видом победителя мира.
От фотографии его отвлек голос командарма. Комдив вспомнил свою роль хозяина, и отодвинул газету в сторону, что бы ни мешала под локтем…