Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 34

      Глава 34

      Неизведанное всегда влечёт, таинственное — манит, загадочное — прельщает. Мы любим лишь того, кого не знаем. Легенды рождаются в атмосфере дефицита информации, наше воображение творит сказку и туманит взор. Когда пелена спадает и неизвестность исчезает, начинается реальность — вместежительство, сосуществование. В её течении семейная лодка чаще разбивается о быт, чем доплывает до золотой свадьбы, даже сильные характеры и богатые натуры мельчают в рутине.

      Всё это Багой знал и решил явиться Александру овеянным романтическими видениями и ещё не открывшимися царю Азии сторонами Востока. Легенду, под прикрытием которой Багой будет жить, надлежало обрисовать самыми общими чертами — достаточными для того, чтобы возбудить жгучее любопытство, и недоговорёнными, чтобы горячий интерес не удовлетворился и жажда познания не прошла.

      Евнух начал действовать. Атмосфера паники и общая неразбериха, властвовавшая в войске Дария и на стане, и при переходах, немало этому способствовали. Персы гибли тысячами — в сражениях, в давке, оставленными умирать от ран или от гнева победителей; обоз тоже был растерзан. Некогда было вести счёт павшим воинам — что тут можно было говорить о гражданских? Во всеобщем хаотическом отступлении никому не было дела до того, что на тот свет отправился учитель, преподавший Багою все тонкости интимных утех и этикета, что за ним в мир иной отошёл евнух, постоянно пополнявший гарем младых собратьев по несчастью новыми заказами, что солнце перестало светить и для торговца рабами, привёдшего Багоя во дворец в возрасте восьми лет. Как и знаменитый тёзка, травивший Ахеменидов, царский фаворит делал своё дело решительно и быстро, надеясь на то, что устремившийся на восток Александр в Вавилон и персидские столицы, где ещё могли оставаться люди, осведомлённые о биографии любимца Дария, вернётся не скоро, и прекрасный Багой так и останется для него потомком знатнейшего и достойнейшего вельможи, погибшего жертвой подлого заговора, а не тем, кем на самом деле являлся, — попрошайкой и воришкой, проданным отцом, занимавшимся тем же незавидным промыслом, за вполне умеренную плату. Маска переодетого страдающего принца очень нравилась Багою — и Александр должен был принять её за чистую монету, полюбить её и увлечься ею.

      Но при непосредственном знакомстве с новым царём Багой попал впросак. Он был изумлён, он никак не ожидал, что вместо завёрнутого в шкуры, заросшего спутанной бородой громилы с дубиной увидит прекрасного ясноглазого блондина; находившийся рядом с ним синеглазый красавец поразил евнуха ещё сильнее; более же всего фаворит бывшего владыки бывшей империи Ахеменидов был потрясён теми отношениями, которые сложились у двоих чужеземцев, явно насчитывали не один и не два года и открыто читались, не испытывая нужды прятаться от кого бы то ни было. Гефестион спокойно касался царя и мог выразить свою нежность прилюдно, он мог надерзить Александру, сказать что-то наперекор, даже обругать! Багой только хлопал ресницами округлившихся глаз: вот это была власть, вот это было обладание! Отсылать прислугу коротким «брысь!», читать царю нотации, распоряжаться в его присутствии от его имени, не испрашивая позволения командовать!

      Не испытывая ничего к Александру, Багой дико возревновал и его, и его авторитет к стоявшему рядом. Евнух был уязвлён, убедившись вскоре в том, что духовное единство, спаявшее прекрасную пару, нерушимо, его нельзя было искоренить, оно не завоёвывалось партией в шахматы, декламацией стихов, искусством танца и пения и даже любовными утехами.

      Багой пригорюнился, но не надолго. Он тоже был упорен и упрям — не так, как Александр, зато обладал тем качеством, которое у царя Азии напрочь отсутствовало, — терпением. Терпение у Багоя было великое…

      В евнухе взыграло самолюбие: покуситься на расклад в царском сердце — это ли не задача? Было понятно, что союз Александра с Гефестионом растащить нельзя, но этого и не требовалось: Багой хотел лишь раздвинуть пару, втесаться между и уж потом оттащить Александра в сторону от дорогого друга настолько, насколько удастся. Юноша сознавал, что существовавшая близость царя Азии и его правой руки была рождена и телом, и душой, и воспоминаниями, и общей болью, и проведённым вместе детством, и образованием. Внимать творениям Еврипида и прочих знаменитостей с полным погружением в очарование иноязычной литературы Багой не мог: он не был знаком с языком греков с младых лет, он не мог смаковать изысканность построений и красоту строк — это отсекало огромный пласт и говорило против дерзаний Багоя, точно так же у него не было общих с Александром воспоминаний, детства, обстановки и общих знакомых прошлых лет, товарищей по оружию. «Так что ж? — думал юноша. — Чем задача труднее, тем выполнение её почётнее. Я вооружён минимумом средств: средой обитания, знанием её в совершенстве и искусством обольщения — я уведу Александра от Гефестиона той тропой, на которой смогу задержать… как его? — да, сына Аминтора, к тому соблазну, которому мой новый хозяин не сможет противиться, я введу его в такую зависимость от своего тела и желаний его собственного, что он только об этом и будет думать».

      Как же Багой хотел восторжествовать над победителем, покорить его — того, перед которым склонились Вавилон, все персидские столицы! Покорить его завоёванным, этой самой Азией, её плотскими искусами — разве это не прелестно?! Посрамить все долгие годы, проведённые Александром в обществе синеглазого красавца, добиться владыки четырёх стран света своей слабостью, уродством, возжечь в нём столь малое — только похоть, зато раздуть этот костёр так, чтобы лишить рассудка! Амбиции Багоя разгорелись не на шутку: деньгами он был обеспечен и в принципе мог кануть в тень, затеряться в безвестности на огромных просторах — но всё это ни шло ни в какое сравнение с теми ощущениями, что сулила задуманная им игра, уже не говоря о буре торжества, которая поднимется в душе в случае победы…

      И поединок, о котором Александр ничего не подозревал, начался.

      Несколько дней, ещё до прибытия в Задракарту, Багой присматривался к новому хозяину. Что любит на столе, ванну с чем предпочитает, какие ткани больше приходятся по вкусу, какие ароматы для него более соблазнительны. Евнух научился распознавать, когда у Александра хорошее расположение духа и когда к нему лучше не подходить.

      Складывались и воплощались в реальность простые логические цепочки, это началось ещё с Гекатомпил и продолжилось на переходе до Задракарты. Александр вводит персов в своё окружение, он любит красивые лица — Багой зачислен в его штат. Александр думает о взаимопроникновении культур, говорит об эллинизации, сегодня у него хорошее настроение — надо подъехать, робко посмотреть глазами раненой газели, слегка покраснеть, молвить словечко — и цель достигнута, получено обещание — остаётся только добраться до Задракарты, расположиться там и уединиться с царской особой. Александр обуян манией величия — надо ей потворствовать, а как выгодно будет смотреться преклонение Багоя на фоне дерзкого Гефестиона! На контраст с правой рукой царя евнух уповал особо. Сын Аминтора был порывист и безапелляционен, открыто смотрел синими глазами, бряцал оружием и резал царю одну правду-матку — Багой передвигался плавно, шурша длинным персидским одеянием, был тих, тушил блеск чёрных очей густыми ресницами, изображал рабскую покорность и восторженность и не упускал ни одной возможности для льстивых фраз: как женщина, Александр любил и ушами…

      Первая ночь на новом месте, завершившаяся для Багоя безрезультатно, ничуть его не смутила, потому что днём, предшествовашим ей, он уже увидел желание в голубых глазах своего господина. «Зацепил, уже зацепил!» — Багой радостно потирал руки и рвался к великим свершениям. Накидывая на выходившего из ванны Александра полотенце, евнух высушивал тело так, чтобы царь Азии через полотно ощутил ласку касания юношеских, но умелых рук; при умащении благовониями контакт, уже непосредствено плоти с плотью, осознавался и действовал острее; густые чёрные волосы, осыпанные ароматической пудрой, вовремя распускались дивными волнами — именно в тот момент, когда сын Зевса не мог не обратить внимания на их чудную красу; плавность движений Багоя завораживала; чего стоили его поцелуи одежды и ног владыки — как бы робкие, как бы желавшие пройти незамеченными!.. Слух Александра неизменно услаждался, глаза неизменно прельщались, тело отдыхало и блаженствовало, сердце таяло, а кровь бурлила.

      Александр часто испытывал недоумение: ну почему македоняне не хотят простираться перед ним ниц! Всякая мания идёт по восходящей, мания величия не исключение. Раньше царь Азии только желал челобития — теперь его душа требовала этого, а голова легко находила множество обоснований. Люди поклоняются богам, даже второстепенным — разве сын Зевса, первого, не главнее остальных? Склоняются перед народом, священными реликвиями, павшими воинами. Убитые на поле боя достойны доброй памяти, но ведь не все из них отдали жизнь, отметившись великими деяниями, — сколькие нашли свою смерть, не совершив подвигов, а Александр совершил — ему более, чем ушедшим, следует бить полконы: те уже в Элизиуме, а он здесь, живой, он не только храбро бился — он будет делать это ещё, он более достоин почитания! «Они видят в этом унижение, — думал Александр про македонян. — А ведь персы простираются ниц и воспринимают это как должное. Мы просто ещё слишком дики, нет у нас строгой иерархии… Гефестион говорит, что это холопство, но не все персы холопы. Тот же Багой — почему он Гефе не полюбился? И не смерд он вовсе, в своём несчастье не виноват. Разве такая грация в движениях, такие достойные манеры, такая тяга к знаниям, такая гладкая речь не впитываются с молоком матери? Они не могут быть приобретёнными, они даются от рождения — либо есть, либо нет. И сам Багой как-то обмолвился об этом, но сразу же скромно замолчал. Он скромный, милый, — улыбнулся Александр. — И такой красавец! И знал только одного мужчину, а Гефа развратник. Багой к нему почтителен — Гефа же просто ревнует! Упрямец, зараза, усердствует там сейчас с Неархом — единственно из желания досадить, а я тут пребываю в целомудрии… Решительно, надо с этим кончать! И так интересно узнать, что меня ждёт, я ещё никогда не был с евнухом… В конце концов, мне просто хочется взять и вытащить у него эту розочку… или что там у него в дырочке… Решительно, надо это увидеть! А может ли он что-нибудь испытывать во время близости? Остаются же ещё касания, поцелуи, анальное проникновение… Решительно, надо узнать!»

      На следующий день после прибытия в Задракарту и пира сын Аминтора по-прежнему дулся и на глаза Александру не показывался. «Всё, хватит!» — подумал сын Зевса и умильными глазами посмотрел на Багоя.

      — Подойди сюда, малыш. — Юноша приблизился, преклонил колено и, как всегда, скользнул щекой по спадающей вдоль ноги Александра парче. — Садись, садись! — Царь, взяв евнуха за плечи и подняв его, с трудом удержался от желания его обнять и разместился на подушках, указав Багою на место подле себя. — Скажи, ты любил Дария?

      Багой поднял на повелителя невинные глаза, излучавшие прямо-таки святое сияние:

      — Да, государь. Я видел от него много добра, он всегда был со мною ласков и даже баловал, помня о моей тяжкой доле. — Чёрные глаза, будто стараясь оживить память прошлого, подёрнулись поволокой и устремились в столь же туманные дали.

      — И это… подкупает? — допытывался Александр, в его голосе сквозил далеко не праздный интерес.

      — Да, но… — Багой искусно замедлял темп повествования. Светильники пылали, курились благовония, пряный аромат горевших смол и масел поднимался к сводам опочивальни, стлался по четырёхугольнику на полу, вычерченному лунным светом, лившимся через раскрытые окна, движимый воздухом южной ночи подкатывал к Александру. Всё было просчитано до мелочей — тягучая атмосфера востока объяла царя. Драпировка за драпировкой, маскируя вериги, падали на Александра шорохи во тьме за окном, благоухания прельщали и поглощались, но душили, перекрывали доступ воздуху — естественное, необходимое уступало место искусственному. Азия отвечала своему покорителю присущим только ей закабалением. Слова евнуха топили с головой. — В последние месяцы своей жизни Дарий совершил несколько крупных ошибок. Понимал это, но ничего не мог с собой поделать, словно какая-то неведомая сила вела его, словно всё уже было решено там, наверху. На востоке каждый — фаталист… Ему не надо было уходить из Экбатан, бежать от тебя. Почему он это сделал? Может быть, гордость не дала ему склонить голову, а так легко было понять, что сдаться величию, превосходящему твоё, не позор — закономерность. Но и против можно привести много доводов. Всё-таки держать власть над такой империей, всё-таки надеяться дать ещё одно сражение, да и Бесс с Сатибарзаном и Барсаэнтом его сначала уговаривали, а потом вынуждали отступить. Как бы то ни было, свершилось то, что свершилось. Скажи, повелитель, ты бы сохранил ему жизнь, если бы он встретил тебя со склонённой головой?

      — Да, конечно. Но… ты бы тогда остался с ним?

      — О, не сочти за предательство! — начал едва ли не молить Багой. — В свете твоего величия меркнет всё. Тот, кто увидит твой светлый образ… — Недоговорённая фраза и руки, дёрнувшиеся было, чтобы заломиться, прерывистое дыхание — евнух стоил самых знаменитых греческих актёров.

      Александр жадно вдыхал фимиам и внимал восхищению, на которое были так скупы македоняне, наслаждался наигранной, но принимаемой за чистую монету восторженностью юноши и лишь большим усилием воли заставил себя вспомнить то, что ему необходимо было прояснить:

      — Скажи, а ты получаешь удовольствие в моменты близости?

      — Да, не в той мере, как все, но остались центры, задеваемые при проникновнии сзади. Впереди… эта зона сохраняет чувствительность — возможно, какие-то нервные окончания, что-то заложенное от рождения и не исчезающее полностью после хирургии. Остались ласки, поцелуи, а это так много, когда любишь… — Багой сделал паузу, чтобы Александр всё хорошенько запомнил и унял бешено застучавшее сердце. — К тому же… — Евнух опять остановился, чтобы сакцентировать внимание царя Азии на том, что должно было прозвучать, на Александра устремился уже лукавый взгляд. — Я знаю средство, как многократно усилить даже небольшое удовольствие.

      Глаза Александра полыхнули огнём. «Что за средство? — металось в зрачках. — Если у него, такого, всё, усиленное многократно, прекрасно, что же должен испытать я, умножающий нормальное?» Величию нужно было всё великое…

      «Готово, попался», — определил Багой.

      Александр поднялся и подошёл к кровати, Багой встал следом, он хотел приблизиться, но предостерегающим жестом «я сам» царь остановил его и начал раздеваться. Лёгким сомнением, мыслью о том, что творится что-то неправильное и постыдное, в памяти завьюжила метель за окном, задрожали колеблющиеся язычки простых светильников, сжигающих простое масло, привиделся мальчик, разоблачающийся в двух шагах от другого — того, кого он так любил, кем так страстно хотел обладать, кому хотел отдаться весь, без остатка, и смертельно боялся оскорбить своим желанием высокую Афродиту, но Азия топила и порабощала, смела зыбкое видение, смяла, втоптала в грязь.

      Александр разделся и лёг в постель, на огромную пышную кровать Дария, Багой продолжал стоять: царь его не отпустил. В теле владыки Азии тяжёлыми кувалдами била похоть, рвалась вверх перенапряжённым членом. Евнух замер у ложа натянутой струной — не хватало только касания, чтобы она запела. Тщетно стараясь увлажнить, Александр облизал вмиг пересохшие губы, выпростал руку из-под одеяла и поманил юношу пальцем. Багой ответил не сразу: отошёл, рассчитанно медленными, обостряющими желание до предела движениями загасил светильники, двинулся к ложу, остановился, грациозно, легко и привычно сбросил с себя одеяние — и скользнул под одеяло к царю.

      Азия легла на Европу — Европа Азию покрыла. Губы евнуха раздвинули уста царя и вобрали в себя язык, постепенно усиливая засасывание. Когда Багой разомкнул поцелуй, Александр застонал, срываясь в крик: возбуждение стало невыносимым, грудь уже не вибрировала, а тяжело вздымалась и опадала, потом снова рванулась вверх, требуя поцелуя от губ перса, — и тяжело и благодарно задышала, поймав кожей желанное касание. Багой скользил вниз, к изножью, одеяло тяжёлыми складками сползало на пол. Он не успел хорошенько рассмотреть открывшееся ему, только поймал краешком сознания «не обрезан — вот как это», лишь примерился и охватил губами истекающую смазкой головку, не успел вобрать  перевозбуждённый член на всю длину, как ощутил бьющие в нёбо резкие выбросы спермы. Рука царя обессиленно опустилась на шёлк чёрных волос, он долго не мог прийти в себя, а Азия смотрела на него из-под полуопущенных ресниц и торжественно обещала: «Ты ещё не так у меня заорёшь».


      Багоя можно было понять (заметим в скобках, что «понять» не значит принять, простить и тем более одобрить полностью).

      Стакан всегда наполовину полон, наполовину пуст.


      Азия не была абсолютно чёрным чудовищем, как в мире не бывает ничего ни совершенно белого, ни совершенно чёрного, а встречается лишь в той или иной степени стремящееся к крайности, и даже не всегда эти относительные тьма и свет чередуются между собой — чаще размываются в полутона. Да, жители её не блистали красотой, но были у персов и красивые лица, и при желании фразу Александра о том, что вид персиянок мучителен для глаз, можно было толковать двояко: и как отвратительное предстающее публике зрелище, или как созерцание, рождающее соблазн. Азия не была тьмой без просвета, она уже достигла высокого мастерства в роскоши и предоставляемых удовольствиях. Была бы она аскетична, бедна, как Греция, — может быть, развитие в ней пошло бы в направлении духовно-ценностном, но она была богата, а богатство суть материально — плотскому же и служит. Азия была богата, и она этим пользовалась — так что же? Разве её богатство, её золото не использовали также те же греки, разве не из-за её мощи ещё ранее не объединялся с ней прадед самого Александра?

      Ландшафт Азии изобиловал безжизненными пустынями, заснеженными горами и унылыми степями, но из-за бескрайности её просторов и привычки Дария к роскоши при желании в ней можно было найти немало благодатных оазисов: прекрасны были парки, устроенные для охот царя царей, не только в садах Семирамиды деревья были ветвисты, раскидисты и поражали своим цветением. Александр пришёл сюда завоевателем — его встретили враждебность, неприглядность, отрицательное. Выжженная земля, опустевшие города, разбегающиеся при виде македонян жители — стратегия Мемнона претворялась в жизнь. Но — кто знает? — возможно, если бы царь Македонии вступил в Азию гостем, его бы ждали другой приём и другие виды, и даже сам Гефестион, не принимавший всего того, что лежало на восток от Пеллы, был бы приятно удивлён…


      Примерно этим же самым объяснялось и поведение Багоя.

      Желание покорить Александра, сделать из него послушную куклу было гнусным в своей сути, но не кромешно чёрным по содержанию. Багой отвоёвывал место под солнцем — потерянное, в сущности, из-за Александра. Сын Зевса вступал во дворцы Дария завоевателем, именно ему владыка империи Ахеменидов был обязан своей незавидной кончиной, а Багой — потерей места, очень его устраивавшего и достаточно трудно добытого. Македонский царь изначально был для Багоя врагом, а найти высоту положения, занимаемого при Дарии, только у нового царя и можно было. Багой не хотел понижения, найма к какому-нибудь сатрапу — в сущности, околдовывая Александра, он забирал своё. Он цвёл и был избалован при Дарии — и дальше хотел жить так же. Челядь во дворцах Дария новый царь не менял, а Багой относился к тому же персоналу. Ушёл один начальник, появился другой — перед ним надо было выслужиться, чтобы не быть уволенным, а для этого надо ему понравиться, надо быть у него на хорошем счету, а ещё лучше — стать незаменимым. Евнух начал действовать соответственно и переход на постельную службу к другому человеку повышением не именовал: честно говоря, Александр ещё не обосновался на престоле империи Ахеменидов так покойно и твёрдо, как в своё время это сделал Дарий, — взлётом карьеры своё зачисление юноша не мог назвать, он оставался при своём.

      Так же двойственно можно было отнестись и к непосредственным стараниям Багоя. Желание продемонстрировать Александру всю палитру постельных утех не таило в себе низости: Багой хотел этого чисто по-мальчишески, из щегольства, из «а вот что у меня есть, ты этого никогда не видел» — недостойным было желание этим плотским, внешним отодвинуть истинное, замазать былые искренние чувства, нагло вторгнуться, нарушая похотью гармонию уже сложившихся отношений, но разве евнух не мог применять против врагов любое оружие и не задумываться о моральной стороне дела, действуя во вражеском стане?

      Понять можно было и Александра. Его вела мания величия — и в нём говорило, и говорило часто, низкое, ибо тот, кто стремится стать выше, не находится на абсолютной высоте. Он начал с хорошей позиции, он был царевичем, одним из самых вероятных претендентов на престол, он стал царём — сначала Македонии, а потом и Малой Азии, и восточного побережья Срединного моря, фараоном Египта, царём четырёх сторон света и прочее и прочее. Аппетит приходит во время еды. В желании возвыситься нет ничего плохого: каждый стремится к тому, чего не имеет, — уродливой была исступлённость, с которой Александр этого добивался, ибо человека судят не по почестям, а по делам, и, какими бы коронами ни увенчана голова, она стоит ровно того, чего стоит, ровно своего ресурса, вне зависимости от того, недобрал человек до своего уровня или перебрал причитающееся ему по заслугам (не говоря уже о том, что далеко не весь спектр самовыражения доступен каждому, да и удача редка не менее, чем талант). Уродливым был путь, которым он добивался признания высшим существом, — через унижение других. Хотя, с другой стороны, персы в проскинезе ничего плохого не видели: простирание ниц, как всякий обычай, из чего-то да происходит, какое-то да имеет обоснование. Александр уже был царём — куда же ему можно было двигаться выше? — да только на небо, и, может быть, возможно было отыскать в его мании даже умеренность — в том смысле, что он пока ещё не отождествлял себя с богом, а только с его сыном. И, в конце концов, не ведут ли все цари, фараоны, принцепсы происхождение от бога, не обожествляет ли их народ, не стоя;т ли они рядом в ценностях, за которые люди бьются и гибнут: «за веру, царя и отечество»? Да, да и да: ведут, обожествляет, стоя;т.

      В желании заняться Багоем Александром двигали красота юноши, простое любопытсто и привлекательность новизны. У царя никогда не было близости с азиатом вообще и с евнухом в частности, и очень интересно было вкусить неизведанное, сорвать плод, которым раньше не лакомился. Что можно увидеть, когда очистишь мякоть от кожуры, то есть разденешь, как это там у таких всё устроено, как юноша будет реагировать, каким премудростям его обучили — Александр в вечной погоне за победами этого ещё не познал… И как вписывалось в самомнение полное безразличие к чужому удовольствию! Можно было не думать о том, что испытывает партнёр, если он ничего не испытывает и ты не обязан ему это давать. Он, Александр, может позволить себе лениться и оставаться глухим к ощущениям другого, он возьмёт в постели всё, оставив того, кто ему это предоставил, в полном отсутствии удовлетворения, — он, Александр, сын Зевса, имеет на это право, потому что все должны служить ему самозабвенно, держа в мыслях прежде всего исполнение его, царя Азии, желаний.

      Понять можно было Багоя, понять можно было Александра — понять можно было обоих.

      Продолжение выложено.