de omnibus dubitandum 97. 22

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ (1860-1862)

Глава 97.22. СПАСИБО ИМ, ДОБРЫМ ЛЮДЯМ…

    Хозяин о чем-то как будто задумался, а потом вдруг, обращаясь ко мне, сказал:
— Ваши слова навели меня на тяжелое воспоминание, так как я в эту зиму чуть не замерз, а Петр — кучер, так и вовсе замерз. Помнишь, (обратился он к К*), моего Петра? ведь замерз бедняга! Я и теперь грущу; может через меня, да спасая меня.

    Хозяин опять задумался и вздохнул.

    — Как же это было? — Расскажите? — спросил я. Э!.. да что рассказывать, тяжело и вспоминать!

    — Ну расскажи, расскажи, Федя — сказал К*.

    — А он, молодой человек, пусть будет в жизни поосторожнее, опыт ему будет поучительный.

    — Да что ж — начал нехотя хозяин — было это так: мне нужно было ехать по неотложным делам в Усть-Медведицкую станицу — это от меня верст 80.

    Маленькая поземка тянула так, что дорогу то заносило. Ну, что-ж? думаю, лошади добрые, сани теплые с будкой, легкие; кроме кучера Петра я еще прихватил и лакея Василия.

    Выехали. Едем и едем. Дороги почти нет, лошади начали томиться, так что в некоторых наносах уж и останавливаются.

    Степь кругом необозримая: нет предмета, на котором бы мог остановиться глаз. Да, вот знает, (кивнул он головой на К*). Снег пылит, так и лепит глаза.

    Наконец, окончательно лошади стали. А меня когда-то учили бросить пук сена или соломы, чтобы узнать по прямому ли мы направлению едем, или вертимся на одном месте. Бросили... Тронули лошадей; через несколько минут наша связка сена лежит, тогда уж мы совсем растерялись.

    — Я, барин, — говорит Петр,— сяду на пристяжного верхом, да пройду поищу дорогу, кажись мы ее вправо бросили?

    — Ну, поезжай! — говорю ему, — да смотри, если долго тебя не будет, я начну подавать тебе сигналы, буду зажигать спички, так ты на огонек и держи, тогда хоть мы не разобьемся врознь. Поехал он...

    Проходить полчаса — нету, я за спичками, а они отсырели — вот горе-то!

    Василий-лакей говорит:

    — Пройду я пешком! Я его остановил:

    — Ну куда ты пойдешь?, этак мы все растеряемся.

    — Да я, барин, не далеко.

    — Ну, иди!.. Пошел и, тоже нету и нету. Тогда я, перетрусивши, думаю, что должна быть недалеко дорога и сам их примеру последовал.

    Одет я был тепло, но тяжело. Пройдя несколько времени по глубокому снегу, начал для отдыха садиться, а пройдя еще несколько, почувствовал, что силы меня оставляют. Оглянулся кругом, а саней-то моих не вижу, одна пыль снеговая, да порывы ветра.

    Окончательно сел и почувствовал, что далее идти не в силах. Все кутался в шинель, и все меня клонило ко сну, но я знал, что когда человек начинает засыпать, то это первый признак замерзания.

    А потому я всеми силами старался не заснуть, даже все себя пощипывал, а между тем все больше и больше забываюсь. Хотел я пошевелить пальцами рук и чувствую, что они меня не слушаются. Так вот, думаю себе, приходится кончить свое земное существование — замерзнуть в поле.

    И зачем я поехал, можно было переждать. Да и жена отговаривала, как будто предчувствовала. Недаром эта проклятая сова вчерашнюю ночь в саду перед кабинетным окном кричала. Одним словом, все начал припоминать.

    Дальше мне кажется, что я в Петербурге и на своей вороной одиночке подъезжаю к большому, с чугунными колонами подъезду, несколько экипажей столкнулось у подъезда, мой кучер кричит: „Проезжай! что заставили дорогу!".

    В это время из кареты выпархивает какое-то легкое существо, лакей захлопнул дверцы кареты. Вот и я соскочил со своих дрожек, у дверей швейцар с седыми бакенбардами с перевязью, вышитою серебром, стоит, упираясь на парадную булаву как манекен. В одном углу снимают тальмы, в другом - шинели и все подходят к зеркалу, одни оправляют прически, другие расчесывают бакенбарды.

    Вот и я, тоже самое делаю; вот и я за другими поднимаюсь по широкой, уставленной тропическими растениями, лестнице; вот и громадный зал с мраморными колоннами, блеск кругом ослепительный, закружились в вальсе пары.

    А музыка, музыка дивная, как будто я никогда такой не слыхал. Ах! как приятно слышать такую музыку. А нужно вам сказать, — обратился он ко мне, все более и более воодушевляясь, — я ведь до страсти люблю музыку, вот и жена играет порядочно.

    Но где же эта музыка? Отчего я ее не вижу? а она все играет и её чудными звуками как будто я не могу насладиться. Отчего это все чужие лица, отчего нет моих знакомых?

    Вон в одной стороне залы сгруппировался целый букет хорошеньких женских головок; какие у них легкие платья и плечи открытые. Почему они все молчат, как будто они все не умеют говорить. Ах! музыка опять. Эти звуки меня отвлекают и, услаждают и как бы мне хотелось посмотреть на этот оркестр, который на таких неслыханных мною раньше инструментах играет, как будто все уходит, все уходит и звуки музыки все отдаляются и отдаляются и уже никого не видно и швейцара не вижу с булавой в треуголке.

    Нет! вот и последниe тихие, тихие звуки после аккорда арфы смолкли. И отчего это не продолжается.

    Слышу голоса надо мною:

    — Э! это, братцы, человек!

    — Да гляди, Алемпий, кабыть чиновник?

    — Давайте, братцы, возьмем его, може он оживет?

    — А ну яво, еще отвечать придется, начнут тягать по допросам.
Это я уже слышу над самым своим ухом и не могу отозваться, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

    — Да чаво ж христианской душе погибать в чистом поле, ведь, пожалуй, зверь набежит — изорвет!

    Оказалось после, что это разговаривали надо мной казаки с больших казачьих хуторов; они везли лес к себе на хутор, и передняя лошадь чуть не наступила на меня и остановилась. Вот они, и рассуждали как со мною поступить. Спасибо им, добрым людям, и теперь за них Бога молю.

    Довезли они меня до своих хуторов и кое-как оттерли. Я лежу в казачьем доме на кровати, несколько казаков рассуждают, как они меня нашли. А казачки — их жены, подперши рукой под щеки, причитают: «Ах ты, наш родимый! Ах ты, наш болезный! Ведь послал же Бог наших хуторян наткнуться на яво».

    Когда я немного пришел в себя, то первое, что вспомнил своих спутников: кучера и лакея и рассказал казакам, как мы ехали и, сколько нас было. А те, бедняги вероятно погибли.

    А одна из казачек аж будто обрадовалась, аж вскрикнула: — Да гляньте господа! ведь у суседки Микитишны привязли одного обмерзшего и также оттерли, помогла Царица Небесная!

    Оказалось, вот этого моего Василия. Я несказанно был рад. А Петра, дай Бог ему Царство небесное, нашли уже долго после. Он и лошадь замерзли. Он, скорчившись, а лошадь как ткнулась мордою в снег, так и закоченела.

    — Так вот как было — закончил он.

    — Вот вы меня заставили рассказать и настроили грустно. Пойдемте лучше цымлянского выпьем! А вот и жена идет — сердится, что мы заговорились и перестоят кушанья. Да кушанья-то ничего, а вот чай сделается как деготь. Да и гость, я думаю, давно хочет закусить.

    — А ты, вероятно опять рассказывал как замерзал? — сказала хозяйка.

    — Да, что-ж делать, упросили! — ответил хозяин, взял со стола графинчик полынной и прибавил обращаясь к К*.

    — Ну, что ж, старый товарищ! По единой что ли? — Можно, можно, Федя! Наливай, мы сегодня заслужили! — Хорошо заслужили, хотели за десять верст волков догнать, — расхохотался хозяин.

    Жена его села за фортепьяно и заиграла, подпевая вполголоса.

    Только далеко за полночь хозяин приказал запрячь свою лихую тройку и мы при луне докатили к К*, где уже беспокоились о нашей участи. Один старый генерал только был покоен. Он только повторял всем:

    — Да они заедут к А. и он их скоро не выпустит.

    А когда мы, своим рассказом, подтвердили его предположение, то он обрадовался, что его предположение сбылось.

    — Ну, вот, видите. Ведь я уж знаю сыночка, он охоту с удовольствием не разделит.

    На другой день я уже катил домой. Саврасые поотдохнули, да и дорогу понатерли. А подъезжая к дому, Ксенофонт мой только покрикивал.

   - Эх! вотъ-оно-во! гляди недалечко... отдохнете! Не прошел для А. этот случай даром. Последствия были таковы, что под конец жизни он страдал ужасно ревматизмом и потом что-то с почками сделалось. Еще не в старых годах он скончался.

    К* старики все умерли. Хотя генерал пережил всю свою семью и скончался на 95 году, но последние годы страдал от паралича.

    Несмотря на свою богатырскую силу и двенадцативершковый рост, он согнулся и больше сидел в кресле, нарочно для него приспособленном, на нем же его и перевозили по комнатам, а иногда и вывозили на крыльцо подышать воздухом. Бывало покачает головой и скажет:

    — Эх, сват, сват! что я был и, что сталось со мной и, вот же все живу и деток всех похоронил.

    Достанет свой большой цветной платок и смахнет две крупные слезы на глазах. Внуки поделили имение и живут каждый своим хозяйством. Но уже не так весело, как прежде в былые времена.

    Да это предание уже переходит в легендарную старину.