Если добросишь монету до берега

       «Знаю, знаю – болтаются под ногами тут всякие…» - мысленно  отвечал он на неприязненные взгляды, раскрасневшихся, в тяжёлой испарине, навьюченных чемоданами, торбами, сумками, растерянно озирающихся в лабиринте коридоров, трапов, палуб, прижимающих его могучими телесами к переборкам, пассажиров.  Да и сам облегчённо вздохнул, выбравшись из этой толчеи на верхнюю палубу, где, прислонившись к бортовому ограждению, мельком оглядел, сверкающие белизной, спасательные шлюпки, трубу, напоминающую своим громадным зевом, мерно посапывающее громадное морское животное: повернулся затем к берегу, уложил руки на леера, уткнулся в локтевой изгиб подбородком, поёрзал им, устраиваясь поудобней, и посмотрел вниз.
        -Итак, меня отделяет,- подумал он, - только вот эта грязная узкая полоска моря…
        -Совершенно верно,- тут же подтверждает «Второй».- Отделяет, отодвигает, подводит черту грязно-синим жирным карандашом.
       -Дудки!- возражает «Первый», который всё ещё пытается уверить себя, что всё это сон, дурацкий сон, который рассеется, как туман, как только проглянет утро, выглянет солнце, и он будет…
       -…и ты будешь отсюда далеко-далеко,- выбивает табуретку из под его душеспасительных мыслей «Второй». Отчего «Первый» приземляется на копчик и, морщась от боли, выдыхает:
-Умнее… ничего… не мог?..
        Это была очередная стычка между его двумя «я», Невропатологу, поставившему в его медицинской книжке штамп «годен в подводный флот», было, конечно, невдомёк, что в последнее время он словно раздвоился, и в нем стали сосуществовать внешне похожие, но внутренне различные, связанные неразрывными узами антиподов, два «я».
        Один ходил с нимбом мученика: всё так удачно складывалось – и на тебе… Всё теперь летит псу под хвост.  «Всё» произносилось, правда, для вящей убедительности, ибо известно: как только ты проиграл, упустил выгоду, свалял дурака  - непременно становишься умно-разумным… О, теперь бы ты подумал и не один раз, прежде чем лезть на рожон; о, теперь бы ты отмерил семь раз по семь, а  не резанул, поддавшись эмоциям, по живому; о, теперь бы ты подготовил запасной вариант на всякий пожарный случай…  И, конечно же, неудача, проигрыш, головотяпство  тотчас же возводятся в степень: не просто неудача – катастрофа,, не просто упустил заурядную девицу – писанную красавицу, не просто проигрыш -  рок, фатум, судьба… Вот почему его «всё летит псу под хвост» подразумевало и вбирало в себя то, о чём он тогда даже не помышлял.
        Другой же, наоборот,  подкалывал  «Первого», насмехался над его дурацким, похожим на ночной колпак, нимбом и испытывал порочное удовольствие, доставляя  «Первому» боль.
        «Первый», проводив её домой, ещё долго бродил вокруг, вглядываясь в её окна и посылая в них импульсы призывных биотоков, однако, то ли стёкла были толще допустимой нормы, то ли энергия самих импульсов была недостаточной – вдохновенные призывы не достигали её сердечка.
        -Биотоки?!- закатывался «Второй».- Идиот!
        -Заткнись, кретин!-  огрызался «Первый» и отходил от её окон со вселенской тоской в глазах.
        Да, сейчас он бы повёл себя иначе:  неотрывно бы смотрел  в её глаза и говорил, говорил, говорил, будто медитировал:: «Галка, милая, мне трудно с тобой расставаться, я не знаю, как я смогу без тебя… (даже на «Второго» это производит впечатление – не перебивает)… Прости, прости, что я понял лишь сейчас…
       -А тогда где был?- только и произносит «Второй»
       «И ничего нельзя сделать?- грустно спрашивает она.- Неужели они не могли подождать, пока ты не закончишь институт?..»
       -Видно без меня упадёт боеспособность Военно-Морских сил…
       -Но ведь три года…
       -Три?.. Да, увы, три… Но ничего страшного… Бывает хуже… Представим это вроде «Большой прогулки» (помнишь был такой фильм?)  с определёнными неприятными моментами, досадными упущениями: нет рядом физиономий друзей, нет твоей очаровательной улыбки, сияющих глаз, сладких губ (объятия, поцелуй); однако обещай («Обещаю!») мне писать хотя бы изредка, а если захочешь подождать («Я тебя буду ждать…») меня каких-нибудь три года:  я мигом – туда и обратно… Подожди… Что в наше время три года? Ну, аспирантуру можно закончить, ну, ребёнку будет два с небольшим, ну, можно слетать до отдалённой планеты… Пустяки…
       -Конечно,- соглашается она, это кажется, что долго,- но когда любишь, ждёшь и надеешься, время летит быстрей,,, Ты ведь вернёшься…- трётся щекой об его щеку.
       -Обязательно,- губы ласково касаются пульсирующей на шее жилки.
       -Я буду скучать по тебе…- в глазах далёкие манящие огоньки – тайный зов для усталого и заблудшего путника.
       -Я тоже,- лицо уходит в чащобу её шелковистых волос и теряется в них.
       Но чем ближе подступал день расставания, тем гнуснее и тревожнее становилось у него на душе.
       «Первый» уже репетировал сцену прощания в лучших мелодраматических традициях индийского кинематографа: взаимные клятвы, торопливые поцелуи, слёзы в глазах, скульптурно застывшая фигурка с прощально поднятой рукой, щемяще-грустное состояние души, и, наконец, оставшийся навсегда в памяти незамутнённо-чистый облик любимой…
       «Второй» же думал: в последний момент вдруг раскиснуть, расклеиться… Хорош герой… Нет, надо держать марку.
       Каждого кто-то провожал: матери, отцы, невесты, жёны, любимые, друзья – его никто. Правда, он сам на это напросился: «Провожают, словно в последний путь… Понимаю, когда «браво-ребятушек» на четверть века забривали… Кому из них вновь доведётся свидеться с родными… Теперь же…».
       Были песни, слёзы, надрывался баян, кто-то, опохмелившись после вчерашнего возлияния, пустился в пляс… Он же ходил в стороне и снисходительно улыбался. Мученический нимб над «первым» сиял ещё ярче, зато «второй» ликовал: какова выдержка… Молодец!..

       Строй, если  можно было назвать строем, сбившуюся в четыре шеренги толпу, напоминал издали цветастую дорожку (черные бушлаты, яркие разноцветные спортивные костюмы, плащи, кепки, береты, спортивные шапочки) монотонно гудел и в пол уха слушал, что говорит замвоенком.
       -…в случае чего, вы уже будете нести ответственность со всею строгостью закона, как военнослужащие…
       -А мы присягу ещё не приняли,- чей-то гнусавый голос, на который толпа откликается весёлым ржаньем.
       -Не имеет значение!- рубит замвоенком.- Раз вам выдали военные билеты – значит, вы теперь со всеми потрохами принадлежите  Армии.  Ясно?
       Толпа, хотя  её и убеждают слова подполковника, не очень спешит вот так вдруг расстаться с «гражданкой», так сразу подчиниться дисциплине и уставному порядку, поэтому переговаривается, отпускает шуточки, и сама охотно реагирует на шутки.
       -Всё ясно?- ещё раз переспрашивает подполковник.
       -Ясно!- дружно ревёт толпа.
       -А кино будет?- тот же гнусавый голос.
       -Что это за голос из сортира?- вопрошает замвоенком, и жеребцы в ответ охотно ржут,- Всё будет: и кино, и наряды вне очереди, и сортиры будете чистить… Скучать не придётся никому… Это я вам обещаю. Ещё есть вопросы?
       -Когда нас отправят?
       -Как только – так сразу…- чуть помедлив.- Как только придёт пароход, а он должен вот-вот  прийти, поэтому, ещё раз повторяю:  отсюда ни на шаг… Иначе…
       -А долго ещё ждать?
       -Нет! Всё! Р-разойдись!..
       «Вряд ли их сегодня отправят,- думает он.- Скорей всего, завтра утром… Не зря же подполковник их так стращал… Надо будет это выяснить…»
       -Зачем?- тут же подаёт голос «Второй».
       -Как зачем?- удивлённо вопрошает «Первый»,- ещё один вечер с ней, с городом, с улочками…
       -…с кладбищем, тюрьмой, триппербаром,- язвительно продолжает «Второй».- Зачем повторяться? Ты  с ней распрощался, она тебя оплакала, и вдруг: явился – не запылился…
       -Иди ты со своим кладбищем и триппербаром знаешь куда?- не на шутку заводится Первый».- Хочешь сказать, что тебе всё  равно?..  Может быть,  ты её больше не увидишь, может, это будет последняя встреча… Я не каркаю, но за три года может всякое случится…  В общем, как хочешь…
       «Второй» понял, что спорить с «Первым» бесполезно, ну а, если быть честным, он тоже не прочь снова увидеться с нею.
       Как оказалось в дальнейшем, ни его одного занимал вопрос: когда их отправят? Сперва до него допорхнул слушок, что не сегодня, а через час с небольшим он, как и многие, знал об этом наверняка.
       «Дембеля» со снисходительным участием людей, у которых всё это уже позади, поведали «салагам», «подкильной зелени», которым предстоит перемыть на камбузе не одну тысячу мисок, прошвабрить не одну сотню квадратных метров палубы, что их «баржа» придёт завтра утром, посему они могут смотаться на ночь к своим «машкам». Естественно, кто желает, но (старшинский окрик) к восьми утра, как штыки… Затем снова снисходительно-отечески: ничего, салаги, не дрейфить! Три раза произнесёте: зима – лето, зима – лето, зима – лето, и можете укладывать чемоданы…  Кстати, первый год службы - «без вины виноватый», второй - «весёлые ребята», третий - «у них есть «Родина».
       «Дембеля» не только сообщили им, что пароход будут только завтра, но даже показали, как можно  спокойно отсюда выбраться, ибо понимали (давно ли сами такими были?)  стращай - не стращай, запрещай - не запрещая, всё одно смоется в город эта дикая команда, как только пронюхает, что их отправят только завтра. А так и вернутся все до единого и во время (благодарные родители, невесты, жёны не допустят, чтобы их любимые подвели тех, кто отнёсся к ним по-человечески, с участием), да и сами «салаги» будут по гроб благодарны им за это.
       Через час, другой те, кто решился отправиться в город, разбившись на группы, группки, прикрыв стриженные головы шапочками, беретами (их к тому времени уже успели оболванить), устремились к шоссе.
       Пострижение в воины, кстати сказать, являло собой незабываемое зрелище: расположившись полукругом на площадке под открытым небом, более десятка самодеятельных мастеров самозабвенно трудились над  густыми и редкими, мягкими и жёсткими, русыми, чёрными и рыжими шевелюрами своих клиентов. Трудились в поте лица, и машинки, словно передовые комбайны во время жатвы, стрекотали бесперебойно, образуя   на  голове  сперва  просеку,  потом   поляну,  затем  оставался   клок,   отдалённо напоминающий  «оселедец»  запорожских  казаков.  Но  вот  и  он  падал  на  землю,  и  из одухотворённых рук мастера выходил ещё один, смущённо улыбающийся «имя рек», и, присоединившись к оболваненному братству, потешался, как несколько минут назад над ним самим, над удивительным превращением через минуту, другую какого-нибудь самоуверенного Василия с роскошной шевелюрой, в тихого, удивлённо  проводящего по  стриженой  голове рукой, Василька, а с лобного места доносилось: следующий!

       Света в окне её не было,
       С полчаса покружив возле её дома (это было как раз то время, когда она, как обычно, радостная и счастливая выпархивала к нему  из подъезда, бросалась в объятья, целовала его, и они отправлялись: либо в кафе, либо к друзьям,  а чаще всего просто шли прогуляться)  но, так и не дождавшись её  (откуда ей знать, что он вдруг появится)  направился в кафе: хоть с друзьями ещё раз пообщаюсь…
       Кафе, с незамысловатым названием «Вечернее», было давно облюбовано молодёжью, и не столько потому, что там можно было за «не дорого» посидеть, пообщаться с друзьями, выпить пива, потанцевать, сколько атмосферой раскрепощённости, демократичности, не идущей ни в какое сравнение с купеческо-загульным духом ресторана:  с  неприступно-непроницаемым швейцаром у входа, и с отпугивающей табличкой «мест нет», которая  самодовольно внушала постороннему, что сие заведение для избранных. Кроме того, в ресторане его почему-то всегда угнетал безотчётный страх перед  официанткой  (синдром кролика)  величественно  выплывающей из глубины зала крахмально-белым айсбергом.
       -Что будем заказывать, кролик?-  ласкает она его взглядом удава.- Значит, два  кофе и два пирожных?! Четыре?.. Ещё мороженное?.. И всё?!- и столько в её взгляде и голосе уничтожающего презрения, что он невольно втягивает голову в плечи, и, стараясь не смотреть на подругу  (Пижон вонючий!.. Ресторан видите ли ему понадобился…), которую привёл сюда, чуть слышно, будто ознакомившись с приговором, выдавливает: «Всё…»
       «Айсберг» с жалостью глядит на его партнёршу, как бы говоря: «И где ты откопала этого ушастого?..»
       «Да здравствует наше  всеми любимое  заведение!»- восклицает он, входя в кафе.
       Официантка Дина улыбается ему, но тут же, уставясь округлившимися глазами на его стриженную голову, вопрошает: «Господи, где это тебя так?..»
       -Долгая история, Диночка…  Покажи лучше, куда можно упасть…
       -За тот столик у окна,- показывает Дина и продолжает недоумённо глядеть на его голову,- там табличка «служебный», но ты не обращай внимание, я сейчас к тебе подойду…
       -Спасибо,- касается губами её щеки.
       -Может тебе принести поесть?- расцветает Дина.
       -Спасибо…   Не беспокойся…
       -Может, тебе деньги  нужны?..
       -Диночка, всё в порядке…  Дай дух перевести…
       Он сел за столик, огляделся: как всегда полно народу… Вон и Андрей, Стас… Кажется, его тоже заметили… Надо подойти.
       -Я вас приветствую!
       -Салют! Не понял…- кивает Андрей на его стрижку.
       -Как говорится, Родина велела…
       -Тогда не мешало бы… на прощанье…
       -Не мешало бы… Согласен… Привет худосочной интеллигенции!- треплет он по плечу, подошедшего к ним, худого бородатого скульптора Стаса.
       -Привет!- отвечает Стас и профессионально оглядывает его череп.- А знаешь, очень даже не плохая модель…- но не заканчивает свою мысль.
       Танцующей походкой Челентано к ним приближается Серый (Сергей) и тоже не оставляет без внимания его «причёску».
       -Под Юл Бриннера работаешь?
       -Не  всем  же  под  Челентано…
       -Всё же кто это тебя так?- интересуется Стас.
       -Забрили его,- поясняет Андрей.
       -Позволь, но ведь твой год…
       -То-то и оно…
       -Да, не повезло тебе, старина,- сочувствует Стас,- но ничего. Мы это невезение скрасим вначале беленькой, потом красненьким, потом красно-беленьким, ну а затем зелёная сама пойдёт… После посиделок в кафе приглашаю к себе в мастерскую. На днях я получил гонорар и горю желанием его просадить…
       -Ура!- орут они.- Да здравствует Стас!
        -А Генриха прихватим с собой?- в шутку спрашивает Андрей.  Генрих уже издалека  улыбается и машет им рукой.
        Успех полный! Нет только Жекочки… Как же это без него, без его сволочной улыбочки?.. Хотя кто сказал без него?  Плюньте тому в глаза… Вот и он собственной персоной, и прямиком к нему.
       -Привет морякам!
       Даже знает, что в Морфлот иду…
       -Так говоришь, идём выполнять священный долг?..
       -Угу, идём…
       -А на кого ты оставляешь её?
       -Разумеется,  не на тебя…  Думаю, без присмотра она не останется…
       -Это уж точно…-   Жекочка одаривает его  своей бесподобной улыбочкой, при виде которой Макиавелли  точно б перевернулся в гробу от зависти, и добавляет.- Что ж, желаю тебе стать отличником БП и ПП…
       -Постараюсь для тебя.
       А вот этого он не ожидал. Вернее, вполне допускал, что она может сюда прийти, даже шёл в надежде: а вдруг она здесь, но нарядная, безмятежная, улыбающаяся да ещё с мамой.
       -А ты намеревался увидеть её в трауре?- тут же с ехидцей осведомляется «Второй»,- надеялся, что она тебя будет ждать три года?.. Как бы не так! На другой  день она уже забыла о твоём существовании…  Видишь, как она «страдает» (в этот момент она чему-то весело смеётся), видишь, в какой она безысходной печали…
       -Перестань,- умоляет «Первый», не сводя с неё влюблённых глаз.- И без тебя тошно.
       -Не кисни, старина,- обращается к нему Стас.- Всё обойдётся… Не ты первый – не ты последний… А вон и Галочка твоя пришла,- указывает кивком головы.
       -Угу.
       -Что угу?- смотрит на него  внимательно.- Что-то ты не в духе…
       -А ты был бы в духе, если бы тебя забрили, да ещё не со своим годом?- вместо него отвечает Андрей.
       -Да, я понимаю,- отвечает Стас.- А она знает, что ты идешь служить?
       -Знает,- отвечает он и отмахивается от «Первого», который нудит ему прямо в ухо,- подойди к ней, подойди…
       -Она славная девчушка,- комментирует  Стас.
       -Слышал, слышал, что говорит твой товарищ?- ещё  пуще нудит «Первый»
       -Хотя у тебя, дорогой, не очень  клёвое настроение,- подключается Генрих,- Но я тоже не понимаю… Ты должен быть с ней, а не с нами…
       «Задавили! Достали!»- восклицает «Второй», и, взглянув на просящую физиономию «Первого», решительно бросает,- идём!
       Натянув на голову берет,  и, приняв бравый вид, он направляется в её сторону.
       -Простите, у вас не занято?- спрашивает он, подойдя незаметно к её столику. «Второй» в это время подталкивает локтем «Первого» и гнусно хихикает.
       -Ты?! Откуда?- её глаза выстреливают праздничным салютом.
       «Знаешь,- доверительно нашёптывает  «Второй» «Первому»,- мне сейчас хочется что-нибудь отчебучить…» - «Да ты прекратишь, наконец, идиотничать!»- взвизгивает «Первый»,-  пытающийся настроиться на лирическую волну.
       -Сбежал, дезертировал,- отвечает он. Мама внимательно глядит на него, и в её взгляде мелькают неодобрительные огоньки,- Да, сбежал! Что ни сделаешь ради любимой женщины…
       -Оказывается, ты способен на дерзкие поступки…- в глазах щебечущие птицы.
       «Ради тебя…»- высовывается «Первый», однако, «Второй»  тут же отпихивает его локтем в сторону и нравоучительно замечает: «Как говорят в Одессе – не надо ля-ля…»
       -Ещё какие! Ты ещё  меня не знаешь,- говорит он и смотрит на маму. Почему-то ему хочется досадить последней, может потому, что она не слишком жаловала его.
       -А пить было необязательно,- нарушает мама нейтралитет.
       Галка глядит выразительно на мать, и он, воспринимая это, как прибывшее подкрепление, бросается в безоглядную атаку.
       -Даже, если бы это было  так, мне сегодня можно… Мне сегодня всё можно… Последний нонешний денёчек, а завтра: простор голубой, земля за кормой… И нет, я не пьяный, дорогая мама, я  сегодня  блажной…
       «Не то, не то ты говоришь,- удручающе произносит «Первый» и начинает суфлировать, надо,- Галка, милая, мне будет трудно без тебя…» - «Нашёл время и место…»- не очень решительно возражает «Второй». – «Причём здесь место, время,- продолжает обращать его в свою веру «Первый»,- хватит придуриваться, хватит корчить из себя чёрт знает что…
       -Пойдём потанцуем,- улыбается она и берёт его за руку.
       -Галка,- наклоняется он к ней,- тут мне подсказывают, что я тебе должен сказать нечто важное…
       -Потом, потом,- тянет она его в середину танцующих.
       -Да, да,- кивает он, радуясь, что признание, по независящим от него обстоятельствам, откладывается на неопределённое время и стаскивает с головы берет…
       -Это ты об этом хотел мне сказать,- указывает на его стрижку и из глаз её вспархивают птицы и шумно кружат вокруг лица.- Знаешь, ты сейчас похож на татарина…
       -Не надо,- гладит он себя дурашливо по голове, - только что один человек восхищался моей черепушкой:  превосходная, дескать, модель…
       Игралось  что-то медленное; можно было прижать её к себе и незаметно целовать волосы, глаза, лоб…
       -Галка, а я ведь чуть было не совершил величайшую глупость; один приятель всё мне нашёптывал: нет, дескать, смысла ехать в город… Скажет, мол, явился – не запылился…
       -У тебя такие же приятели, как ты сам… Слушай их почаще…
       «Понятно?»- обращаясь ко «Второму», язвит «Первый».
       -Всё! Больше я их не слушаю!..  Пшли вон отсюда!..- прикрикивает он в сторону.
       «Понятно,- не менее язвительно отвечает «Второй»,- и в твоих услугах больше не нуждаются…»
       -И всё-таки  я  изменился…- шепчет он ей на ушко,- потому как за эти сутки я многое переоценил и передумал…
       -И тебе что-то внезапно открылось…
       -Именно, открылось, снизошло, высветилось, садануло по мозгам: с одной стороны, я  тупица, болван, глупец, а с другой …(сейчас во мне происходит празднество, массовое гулянье: песни, танцы, выступление фольклорных ансамблей)  Я – СЧАСТЛИВЧИК!!!
       В ответ она его целует и  шепчет: «Здравствуй, о, счастливчик!»
       -Здравствуй!- прижимает  её к себе, и взгляд его затихает, поплутав в солнечном лесу её волос.
       -А ты, действительно, сегодня выглядишь  иначе… не так, как всегда,- снова шепчет она.
       -То ли ещё будет через три года… Представляешь?..
       -Боюсь, что я тогда и вовсе не узнаю тебя…- смеётся.
       -А ещё один приятель,- после минутной паузы,- спросил у меня…- птицы притихли.- На кого ты её оставляешь?..
       -И что ты ему ответил?-  птицы, словно чувствуя приближение опасности, забеспокоившись, перелетают с места на место.
       -Сказал, что будет, кому за ней, то бишь за тобой, присмотреть… Ты ведь сама  знаешь: с каким вожделением на тебя посматривают и те, кто помоложе, и те, кто постарше…
       -Господи,- отстраняется она.- Но почему?.. Почему ты ни во что не веришь?..- резко поворачивается.
       -Галка, подожди!- пытается он её удержать, но она вырывается и почти бежит к столику, к маме.
       «Первый» и «Второй» безмолвствуют.

       Он встряхнул головой и поглядел на берег.
       По-прежнему толкалась, суетилась, шумела толпа, однако уже ощущался  спад, предваряющий кульминацию, финал, где надо будет в последний раз  выплеснуть оставшиеся эмоции, выжать последние слёзы, короче говоря, достойно завершить сцену прощания.
       Пассажиры, ещё недавно растерянные, неуютно чувствующие себя в чреве внутренних переходов, кают, несколько освоились и сейчас либо фланировали по палубам, либо, облепив бортовые ограждения, как и он,  глазели вниз на пристань.
       Врач стоматолог… Тотчас ему припомнились боль и солоноватый привкус крови, заполнившей рот. Этот коновал вместе с зубом отхватил ему кусок десны, и он, отхаркивая бурые сгустки, зло посоветовал тому переключиться на лошадей:  поскольку  у последних  зубы побольше, и есть за что ухватиться.
       Бывший танцор  ансамбля песни и пляски… Их пути часто пересекались  в столовой.  Не сговариваясь, они садились за один столик заказывали по графинчику пива плюс солёную рыбку, и, не спеша, потягивая его,  заинтересованно обсуждали футбольные новости.
       Симпатичный парнишка в ярко красной рубахе… «В красной  рубашоночке хорошенький  такой…»… Знакомое лицо…
       Начали убирать трап, Он скосил глаза на часы – почти что точно.
       А сейчас начнётся то, ради чего существуют пароходы, грязная полоска моря, пассажиры кают 1,2,и 3 классов, волнующая сцена прощания в  традициях исконно русского действа.
       Взревел проснувшийся гигант, и толпа, словно по сигналу невидимого режиссёра, вдохновлённая последними минутами, тотчас пришла в движение: запричитала, замахала руками, затёрла платками глаза, закричала…
       -Не забудь дать телеграмму, как доплыли…
       -Держи нос по ветру…
       -Ты не забыл?.. Че-ехова семь… Пиши…
       -Сынок, береги себя…
       -Люда, Людочка-а-а…
       Какой-то подвыпивший гражданин подскочил под самый борт и шарахнул об него бутылку шампанского: счастливого плавания!
       Парнишка в красной рубахе стоял теперь как бы в стороне. Подняв руку, он  ласково шевелил пальцами.
       Интересно, кого он провожает?
       -У вас не найдётся какой-нибудь монеты?
       Он уже давно почувствовал, что справа от него кто-то стоит; одно время ему даже показалось, что с ним хотят заговорить, но почему-то не решаются.
       -Я оставила свою сумочку,- как бы извиняясь, опять продолжили справа.
       С ума сойти! Это же Галкин голос! Нет, не похожий – именно её! Но как она могла здесь оказаться? Как? Ему хочется обернуться, но что-то его удерживает: то ли боязнь неосторожным движением спугнуть этот голос, то ли боязнь растревожить приутихшую было боль, но больше всего – боязнь удостовериться, что голос этот – чужой. Не Галкин – просто похожий, похожий до умопомрачения.
       Он осторожно выпростал одну руку, нырнул ею в карман, выудил оттуда монету и протянул её вправо.
       -Спасибо,- зазвенел голосок.- Есть такая примета: если добросишь монету до берега – обязательно вернёшься…
       «Неужто я схожу с ума,- подумал он.- А может это всё мне кажется… Звуковые галлюцинации?...- и незаметно укусил себя за запястье.
       -У вас нет другой?  Вы дали юбилейный рубль..
       -Какая разница… Можете считать, что это на двоих…
       -Вам тоже хочется сюда вернуться?- голосок ещё трепетней, звонче.
       -Нет,- как бы в отместку на это поразительное сходство.
       -Почему же вы тогда сказали на двоих?
       «Почему, почему,- раздражённо  повторяет он про себя.- Я тоже хочу спросить: почему вас, вы, вам, а не у тебя, ты, тебе?.. Значит…» - и ещё больше злится на похожесть этого голоса, на природу, которая, как бы в насмешку, поместила серебряный Галкин голосок в гортань какой-то кикиморы.
       -По  привычке: на двоих, на троих…
       -Да, я заметила: у вас масса отвратительных привычек,- чуть помедлив, произнёс голос.
       Она заметила?! Когда это ты успела заметить,  чувырла?
       -А вот мне грустно… Мне всегда грустно, когда уезжаешь куда-нибудь, даже не надолго.
       Он насторожился
       -Как заноза саднит тебя мысль, что, возможно, ты сюда больше никогда не вернёшься…
       Бог ты мой! Она ещё и говорит Галкиными словами (снова ему нестерпимо захотелось обернуться), совсем оборзела…  Буквально,  чуть больше недели назад, положив ему голову на колени, и глядя куда-то в высь, она с тихой печалью произносила почти те же саамы слова.
       -…вот и пытаешься заручиться всякими глупыми приметами: кидаешь монеты в воду, зарываешь на перекрестье дорог талисман, произносишь какие-то нелепые заклинания, чтобы заполучить, пусть эфемерную, но надежду… Вы, верно, в такие глупости  не верите?
       -Почему же… Бывало в детстве… И думаю вам повезёт: чем тяжелее монета – тем больше вероятности  залепить ей кому-то в лоб на берегу, чтобы вернуться, заполучить, застолбить и так далее…
       -Вы смеётесь…
       -Нисколько.
       -Однако, вы сказали на двоих, следовательно… Или вы не хотите сюда возвращаться?..
       -Не хочу,- чтоб досадить,  уколоть эту, не в меру разговорившуюся крысу, которая мало того, что говорит Галкиным голосом, но ещё  и её словами, и добавляет.- Значит, вы не добросите.
       -А если доброшу?
       -Нет.
       -Да, да, да!

       Подошедший буксир начал медленно оттаскивать пароход от  причала.
       Полоска моря, покрытая  перламутровыми разводами солярки, в которой теперь плавали спички, окурки, цветы, становилась всё шире.
       Он заметил конфетную обёртку, подождал, пока её подобьёт ближе к борту. "Если я попаду в неё,то..." - потянулся шеей и плюнул: не  попал.
       Толпа начала редеть. Танцор исчез, стоматолог проталкивался на небольшую возвышенность, откуда ещё долго можно будет видеть  удаляющийся пароход, парнишка в красной рубахе по-прежнему стоял на том же месте и, как прежде, ласково шевелил пальцами поднятой руки. Неожиданно они встретились взглядами.
       -Где я видел эту рожу?- появилось на  лице парнишки.
       «О, да!.. У него ещё очень милый недостаток – слегка заикается…»
       -И что ты на меня уставился?..
       «И девушка с ним была…  Вся такая…  будто не от мира сего…«Вспомнил!..»
       Парнишка равнодушно отвернулся.
       Справа больше не задавали вопросов.
       Он вдруг почувствовал, накопившуюся за последние дни, усталость: не хотелось ни двигаться, ни разговаривать, ни даже думать – лишь лежать вот так, уткнувшись подбородком в острый угол локтя, погружаясь в убаюкивающее покачивание.
       Смежил веки, пытаясь погрузиться в усыпляющую плавность, в забвенье, и вдруг почувствовал, что его кружит. Кружит приятно медленно, словно на детской карусели, потом чуть быстрей.
       Ласковый ветерок забирается под одежду, щекочет, гладит мягкими ладошками раскрасневшиеся щеки, но затем, будто оставленная без присмотра, карусель набирает всё большие и большие обороты, и уже не восторг – испуг. Судорожно впиваются в поручни пальцы, смазанные скоростью лица, окружающих карусель, словно разноцветные пятна на палитре художника. Однако скорость  не убывает, она растёт, раздаётся  в ширину и в высоту, разрастаясь в вихрь, взметнувшийся гигантской воронкой, подхвативший спички, окурки, цветы, плавающие среди перламутровых разводов солярки, фразу, произнесённую звенящим голосом «вам тоже хочется сюда вернуться?..», сам голос, примостившийся рядом пугливой чайкой, завертел, закружил и ударил горячей волной в голову.
       Вода, взбитая винтами, походила на закипевшее молоко.
       Он резко повернулся вправо.
       Испуганная его внезапным движением, девушка будто споткнулась, замах скомкался и броска не получилось.
       Монета, пролетев несколько метров, плюхнулась в воду, а затем, серебряно мелькнув, исчезла в глубине.
       Всё остановилось, замерло, будто порвалась лента, и перед ним был беззвучный матовый экран, и из его беззвучной призрачности на него глядели живые черты  ЕЁ лица
       Он верил и не верил в это чудо. Да, это была она! Это были её глаза, губы, волосы, это была её родинка на левой  щеке…  Ему хотелось кинуться к ней, закружить её в объятиях: «Галка, милая, это ты?! Но откуда? Каким образом?.. Не молчи, ради бога…» Но не трогался с места, словно боясь спугнуть видение, хотя в глубине души, сам себе не решаясь признаться, хотел, чтобы это было именно видение, призрак, фата-моргана… Так некто, взывая к Богу, моля его: «Приди, приди, господи…», и, зная  наверняка, что тот не придёт, ещё страстней молит, ещё отчаянней зовёт, ибо так безнадёжней, так солоней слёзы, так глубже и слаще страдание.
       Он неотрывно глядит не неё, и затем неверным голосом произносит: «Нет, нет, я до сих пор не могу прийти в себя, поверить… Ты ли это?.. Ну, что ты молчишь?..  Скажи  что-нибудь…»
       Она поворачивается лицом к берегу. Налетевший ветер треплет её волосы. Одну из прядей она ловит губами и зажимает в уголке рта, кажется: вот-вот она расплачется.
       -Прости, я не хотел,- говорит он.- Да и стоит ли переживать  из-за какой-то монеты: долетела - не долетела… Чепуха какая-то…
       Ты так ничего и не понял,- оборачивается она к нему.- Впрочем, можешь радоваться, ты сюда больше не вернёшься…  Ты этого хотел…
       -Неправда,- пытается он ей возразить, но вместо этого тихо произносит,- Я не мог поверить, что ты бы меня дожидалась три года… Ты слишком красива… Зачем обманывать себя… Обрекать ждать…
       -Значит, не хотел обрекать?.. Какое «благородство»… А я... я  не смогла бы выдержать эти три года?.. Но почему, почему ты такой слепец?..  Слепец,- тихо повторяет она и медленно отступает к краю палубы.
       -Галка, подожди, куда ты?! Я люблю тебя!..
       -Нет, не любишь… Это не любовь, когда не веришь…- она уже на самом краю.- Не любовь,- доносится до него ещё раз, и, взмахнув руками, она чайкой взмывает ввысь.
      -Галка, Галка,- кричит он в небо,- Вернись!.. Вернись!.. Я люблю…

      Чайки ещё долго провожали пароход в море, почти касаясь крылами его бортов. А он, глядя на снующих рядом птиц,  пытался отыскать среди них одну единственную...

       Вспоминая, случившееся с ним на пароходе, он так и не мог понять, дать объяснение, что это было… Мистика?   Больное воображение? Кратковременное помрачение рассудка?  События последних  двух месяцев,  его натянутые до предела нервы, понятно,  не могли не сказаться, не подействовать на его психику. Реальное с ирреальным, воображаемое с действительным настолько  перемешались, переплелись в нём, что превратились в какой-то запутанный дьявольский клубок. С одной стороны  (он понимал) она никак не могла оказаться  на пароходе - никак, но, тем не менее, она там оказалась, причём рядом с ним.  А её превращение в чайку? Нет и ещё раз нет! Конечно же - галлюцинация…  Но с другой, он по сей день слышит её горько-печальный голос (а это был именно её голос)   и также по сей  день  его не оставляет,  сказанная ей тихо,  будто хоронившая его, фраза: ТЫ СЮДА БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЁШЬСЯ…
       Предчувствовала она это, или знала? Но так и произошло: после службы  он, действительно,   сюда больше не вернулся.  Не вернулся ни к своим друзьям, ни к ней - своей первой, а возможно, и последней любви.