Чернушка

Чернушка (перевод с болгарского)


Лисица, свернувшись калачиком в тени кустарника и притворившись спящей, не выпускала из виду своего пятимесячного детеныша и наблюдала за каждым его движением.
Лисенок стоял на лесной тропинке на неуверенно-дрожащих лапах, время от времени присаживаясь и поджимая трусливый хвост. Его уши, мягкие, как бархотка, не по размеру большие, выглядевшие смешно на маленькой головке, улавливали малейшие звуки, как казалось на первый взгляд, безмолвной дубравы. Он стоял здесь с полудня под солнечными лучами, пробивающимися сквозь начавшую желтеть листву. Солнечные блики весело прыгали по поляне. Боясь пошевелиться и не покидая занятого места, лисенок только изредка менял положение тела. Ложился, садился, вставал на четыре лапы... И все повторялось снова. Подергивая влажным носом, он пытался уловить запах матери. И постоянно поскуливал, вымаливая прощения.
Лисица нежилась и, прищурив желто-зеленые глаза, казалось, была абсолютно равнодушна к лисенку. Солнечное тепло согревало ее слегка обвисший после родов белый живот. Мех местами уже начал густеть; облезлая летняя лисья шуба менялась на зимнюю – теплую и очень красивую благодаря поблескивающим сединкам. И только хвост оставался покрытым редкими серо-бурыми волосками, отчего казался  тощим и облезлым, словно кто-то его изрядно пощипал.
Материнский инстинкт оставил лисицу, хотя еще несколько дней назад она исправно выполняла обязанности матери. Теперь четверо лисят из ее нынешнего помета покинули логово и устремились осваивать новые территории. И только один, робкий и не желавший расставаться с нею, несмотря на раздражение, выражавшееся в нервном подрагивании кончика материнского хвоста, не мог решиться на самостоятельную жизнь.
Скалы, в расщелине которых лисица устроила логово, позеленели, покрывшись густым влажным ковриком мха. Молодые осинки, словно напившись красного вина, аплодировали округлыми багряными листочками, потревоженными легким ветерком. Виноградные стебли стремящимися вверх веревками обвили мощные стволы деревьев, заключив их в крепкие объятия, и обвисли под тяжестью янтарных гроздьев. К концу лета в лесу пищи было предостаточно, и лисица отъедалась в последние дни, прекратив кормить многочисленный свой выводок. Она подбирала с земли упавшие и слегка подгнившие груши и сладкие виноградины. Не брезговала и улитками, которые прятались на ночь у самых корней виноградной лозы, где было влажно и тепло. Если ночью лисице удавалось выследить и поймать мышь, птицу, а если повезет, то кролика, она была целый день сыта и позволяла себе нежиться, ни о чем не беспокоясь и находясь в плену блаженства дневного сна.
Тишину леса нарушали лишь перекаты реки, которая разбиваясь о камни, несла свои холодные воды вниз по горным уступам, баюкая все вокруг. Солнечное тепло ласкало лисицу, и она уже готова была провалиться в глубокий сон, если бы не глупый настырный лисенок.
Уставший стоять на одном месте, он закружился волчком, догоняя собственный хвост, и робко посмотрел в сторону матери. Мелкими осторожными шагами он приближался к ней, и глаза его янтарного цвета, добрые и ласковые, казалось, спрашивали ее: «Что плохого я тебе сделал? За что ты гонишь меня от себя?»
Приблизившись так близко, что родной запах стал легко ощутимым, лисенок, обнадежившись, решил, что на этот раз мать не будет лаять на него и больно кусать, отгоняя, и лег к ней под бок, играя подрагивающим хвостом, как он это делал обычно. Он хотел лизнуть ее острую мордочку, но лисица вдруг подпрыгнула, как от удара током, и глаза ее наполнились ненавистью. Она ощетинилась и оскалила пасть, в которой показались острые длинные зубы, готовые в следующую минуту вонзиться в собственное дитя. «Запомни, теперь я не твоя мать! И я не желаю тебя знать! Уходи и не смей приближаться ко мне. Этот лес только мой, и ничей больше!» – и лисица погналась за лисенком.
Он, испугавшись, вынужден был отступать, преследуемый озлобленной матерью, взбежал на каменную плиту и, не удержавшись, сорвался вниз, покатившись кубарем в опавшую листву.
Когда лисица, отогнав дитя, вернулась обратно к логову, лисенок в последний раз печально взглянул на скалы, где родился и вырос, и пошел, не оглядываясь вдоль лесных зарослей, прижимаясь к стволам почти вплотную...
Молодая лисица казалась очень маленькой в огромном лесу, но, несмотря на это, необыкновенно женственной. Ее шуба графитовой окраски с легким налетом приглушенной зелени была шикарной. Черная полоска тонкой змейкой  тянулась от самой мордочки до хвоста по всему брюшку, и точно такого цвета были чулочки на ее лапках. Хвост, имевший обычно заостренный белый конец у всех горных лис, был закругленным и не имел серебристых волосков, отчего выглядел несколько коротковатым. Зато глаза ее были по-настоящему лисьими. Они задорно и хитро щурились и от этого казались чрезмерно веселыми. Красновато-бурые брови на широком лбу очерчивали и оттеняли их, а в янтарных бусинках прыгали звездочки электрических разрядов. Очерченный черными губами рот, казалось, постоянно улыбался. Лисица двигалась неслышно, и ни одна травинка не согнулась под ее маленькими лапками, легко ступающими строго по одной линии. Тонкое гибкое тело грациозно раскачивалось в ритме игривого танца шагов.
Лес встретил лисицу тайными звуками и запахами. Холодной влагой потянуло из его глубин, а по опушкам прыгали солнечные зайчики, и мелькали длинные серые тени, напоминающие морские волны в ненастье.
Лисица остановилась, заслышав монотонное жужжание диких пчел из дубового дупляного отверстия и доносившийся издалека стук дятла по трухлявой древесине. Желтая сойка свистнула, выглянув из  густых веток кустарника, и лисица затаилась, прижавшись к земле. Однако птица уже заметила притаившегося хищника и теперь кричала громко, отрывисто, привлекая всеобщее внимание. «Берегись! Лиса! Спасайся, кто может!» Лисица понимала этот птичий язык не хуже самих птиц.
Она несколько раз попыталась спрятаться, пробираясь вглубь леса, но птица не выпускала ее из вида и следовала за ней, перелетая с дерева на дерево. Она распушила хвост, и хохолок на ее голове вздыбился. С другого конца леса ей вторила другая сойка. Они перекликались, словно бросали друг другу мячик. Вскоре к ним присоединилась ореховка, которая, пролетая, задевала дубовые ветки. Желуди падали на землю, издавая барабанную дробь, которая пугала молодую лисицу и заставляла ее каждый раз вздрагивать. И только кизиловый куст укрыл лисичку от посторонних глаз под развесистыми лапами с навешенными на него кровавыми ягодами...




Чернишка (оригинал)
Автор Емилиян Станев

Старата лисица следеше всички движения на своето петмесечно лисиче и се преструваше, че спи.
Лисичето стоеше на пътечката, клекнало на задницата си. Ушите му, кадифеночерни и твърде големи за неговата малка глава, се изправяха от време на време да слушат крясъците на сойките долу в дъбовата гора. То стоеше там от обяд, когато слънцето огряваше цялото сечище — ту лягаше, ту ставаше, изплезваше езичето си и пъхтеше като кученце, загубило господаря си.
Лисицата продължаваше да лежи съвсем равнодушна към това. Очите й бяха затворени, но през черните цепнатини прозираха жълто-зелените зеници. Слънчев лъч, промъкнал се между скалите, огряваше белия й корем.
Допреди няколко дни тя беше майка на пет лисичета, които сега скитаха из прохода, прогонени от нея. Само това не искаше да се махне, макар да беше му дала да разбере, че неговото присъствие я дразни. Майчинските инстинкти я напуснаха. Отпадналото й тяло започваше да тлъстее — лятната козина се скубеше, зимната растеше буйно, а отънялата й опашка се покриваше с нови сиво-жълтеникави косми.
По цял ден лисицата лежеше под скалите, из които зеленееше бръшлян, жълтееха се лишеи и преждевременно догаряше в огненочервени багри млада трепетлика. В края на лятото имаше обилна храна и всяка нощ лисицата ядеше до насита загнили и сладки диви круши, глогинки и грозде от дивите лози, чиито лозини оплитаха като въжета клоните на дърветата. Понякога хващаше зайче, птица или мишка и се прибираше сутрин доволна и сита, измокрена от росата и обзета от леност и безразличие.
В тия следобедни часове тя се отдаваше на сладостна дрямка. Слънцето я стопляше, над смълчаните гори лягаше тишина, реката се пенеше в дъното на прохода и нейният равен рев я приспиваше. Ако на пътечката не беше упоритото и глупаво лисиче, тя щеше да потъне в блажен сън.
Като му омръзна да стои на едно място, лисичето се повъртя с желание да се свие на кълбо, но щом обърна глава към майка си, нерешително тръгна към нея. Всичко в него молеше за прошка. Хубавите му очи, жълти като кехлибар, като че казваха: „Защо ме гониш и хапеш? Какво съм ти сторило?“
То се приближи тъй близо, че нейната миризма го изпълни с надежди. Може би тоя път майка му ще го приеме, без да изфучи отгоре му и без да го ухапе? Тогава ще легне до нея, да поиграе с опашката й, както бе правило само преди няколко дни.
Почти уверено в това, то се приготви да близне дългата й муцуна. В тоя миг лисицата скочи като пружина. Лисичето побягна. Козината на гърба му настръхна като четка. То се мъчеше да отбегне озъбената уста на майка си, която го хапеше и злобно фучеше. Гонитбата продължи из сечището и завърши до една голяма плоча, дето лисичето се търкулна безпомощно по гръб. Майка му се надвеси над него и като му показваше зъбите си, бели и тънки като шила, дълго време го гледа с горящи от омраза очи. Това означаваше:
„Да не си посмяло да идваш при мене! Тая гора е моя и никой от вас няма работа тук! Аз вече не съм ви майка и не ви познавам!“
Когато майка му се скри в сечището, лисичето стана и без да се отърси, умилно погледна скалите, дето беше се родило. Там му беше забранено да отива повече и то тръгна съкрушено към дъбовата гора в дъното на дола.
Беше женско и твърде дребно. Цветът на козината му бе сиво-чер с мътен, зеленикав оттенък, а бялата ивица под гушката и корема имаше сив, почти оловен цвят. Върхът на лисичата опашка е бял и заострен, особено у планинските лисици, но у него той беше тъп и лишен от бели косми. Така опашката му изглеждаше незавършена и къса. Но затова пък очите му бяха най-хубавите и изразителни лисичи очи. Те блестяха като седефени, когато светлината падаше право в зениците им, ту изглеждаха като направени от янтар, в чиято искряща бистрота се виждаха многобройни жички. Дори и сега те не бяха загубили своята бодра чистота. Пак изглеждаха хитри и весели, може би защото двете червеникави вежди под широкото изпъкнало чело и тънката, деликатно заострена муцунка засилваха тоя постоянен, присъщ само на лисиците жизнерадостно-лукав израз. То ходеше със ситни безшумни стъпки, слагайки грациозно мъничките си черни лапи в една линия, а през това време цялото му тяло се полюляваше в ритъма на стъпките му, както се полюлява тънка гъвкава пръчка в ръката на вървящ човек.
Щом достигна високата гора, от дола, потънал в сянка, го лъхна хлад и миризма на влага. Гората бе изпълнена със слънчеви капки и сиви сенки. Лисичето чуваше басовото бръмчене на стършели, които излитаха от хралупата на един дъб, лекото чукане на кълвач. От едно дърво изкряка сойка. Лисичето се сниши и легна, но беше късно — птицата го видя.
Тя изкряка още веднъж, тоя път уверено, и вече не млъкна. Крясъците й като че бяха все едни и същи, все: „Кря-я-я! Кря-я-я!“, но за острия слух на лисичето това не бе така. То разбираше езика на сойките не по-зле, отколкото сойките се разбираха помежду си. Тия крясъци означаваха: „Лисица! Пазете се и елате насам!“
То се опита да се скрие и отмина навътре, но птицата прехвръкваше от дърво на дърво и не го изпущаше от погледа си. Кадифенолъскавата й опашка постоянно трептеше, качулката на главата й беше настръхнала. От насрещния бряг на дола се обади друга сойка. След нея ореховката изпълни мирната тишина с неприятния си глас, напомнящ кречетало.
Лисичето навлизаше все по-навътре из дола, но птиците го следваха от клон на клон, като сваляха от дъбовете желъди, които тупаха край него и го плашеха. Най-сетне то се скри от погледите на своите преследвачи и се потули зад едни дрян.