Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 35

      Глава 35

      На член Александра обрушилась вся изощрённость Востока. Багой отдавался сдвинутыми ступнями, сомкнутыми бёдрами, согнутыми локтями, брал в плен умащёнными благоухавшим маслом ладонями, то усиливая, то уменьшая их сжатие, то приглашая руки Александра к его контролю, то исключая их. Наблюдение луны и виртуозный минет, аккуратно скрученное кольцо чёрных прекрасных волос — задействовано было всё.

      Разумеется, и вступление в Элизиум евнух обставлял со всей присущей себе фантазией. Он подсыпа;л в ванну возбуждающие порошки, жёг в опочивальне курительные смеси таинственного содержания, и дурманящие сознание, и возносящие его в неведомые пределы с не изведанными доселе ощущениями. Не познанное ранее дрожало на ресницах Александра и вводило его в очередной экстаз, путь к которому опытный Багой искусно растягивал на полчаса. Ни одну ночь евнух не оставлял без тщательно обработанных подступов: еда сыну Зевса подавалась самая разжигающая; из перечисления всего того, что подливалось в вино и выпивалось на ужин и в сладостной ночи, можно было составить целый трактат.

      — Откинься, расслабься и просто ощути ток, зарождающийся в твоём теле. — Багой клал руку на подъём ступни Александра, ладонью другой растирая подошву и разогревая её трением. — Ты чувствуешь эту связь?

      Царь Азии изнывал от волн жара, поднимавшихся по ногам и возбуждавших его.

      — Почему это так? Почему я опять хочу тебя? Почему я раньше этого не знал?

      — Потому что ты не задумывался и никто не говорил тебе о том, что в моменты близости ступни горят. Ты не отдавал себе в этом отчёта, твои ощущения давали тебе то, на чём концентрировалось твоё желание, а ведь оно задействует всё тело. Ток крови вершит свой круг, я разогреваю её, и она снова разжигает страсть, обмывая твоё естество. Жар в ступнях и в интимных местах взаимозависим, взаимопричинен, взаимовозбуждаем. Слушай дыхание желания, мой повелитель, я каждую ночь буду уносить тебя к вершинам блаженства всё выше и выше.

      Багой советовался со звездочётами и прорицателями, накладывая путь Александра по земле на орбиты планет, обращался к ведуньям и колдунам. Выделенные ему комнаты превратились в музей восточной чёрной магии, набитый травами, склянками с зельями, порошками, мерзкими слепленными фигурками и сшитыми куколками, деревянными уродцами, амулетами, исписанными непонятными знаками пергаментами, высушенными крыльями подстреленных ворон и прочей гадостью. Багой оказался гениальным изыскателем, никто ни до, ни после него не достигал в искусстве обольщения таких высот. Все ухищрения госпожи де Монтеспан, жившей две тысячи лет спустя и соблазнявшей Людовика XIV, были просто жалкими потугами по сравнению с мастерством Багоя, и это было закономерно: Александр был великим — он концентрировал вокруг себя великое же, уникальное.

      Багой ввёл царя Азии во вселенную похоти, она объяла Александра чёрными крыльями и заслонила свет истины и разума, она топила его в океане, обрушивавшем на сына Зевса волна за волной животную страсть.

      Евнух танцевал перед Александром — царь не мог усидеть на месте, тянулся к изгибавшемуся в пируэтах юноше, вскакивал и приближался. Багой то удалялся, то наступал, покоряя своего повелителя грацией, задевал бёдра и торс, начинал раздевать и разоблачался сам. Распалившийся Александр нетерпеливым жестом отсылал кифаредов — и вакханалия продолжалась. Багой укладывал царя Азии на ложе, вспархивал над ним, раскачивал перед голубыми очами металлический шарик.

      — Смотри, мой повелитель, смотри! Каждое его движение, каждый блик, скользнувший по поверхности, будет вести тебя к экстазу. Смотри, чувствуй, отдавайся сокровенному… — И Александр отдавался.

      Александр отдавался, охрипшим от возбуждения голосом спрашивал, зачем Багой перетягивает лентой его мошонку у самого основания.

      — Я развяжу её, когда ты почувствуешь напряжение невыносимым, когда оно, стремясь изрыгнуться разрешением, будет разрывать тебя изнутри до потемнения в глазах.

      Обезумевший Александр, разрядившись в умопомрачительном оргазме, был уверен в том, что опустошён дочиста и только волшебство евнуха снова вознесёт его к вершинам пиков сладострастия, — Багой был неизменен, верен себе и оправдывал ожидания постоянно.

      Искушённый евнух играл на всём, извлекая пользу даже из своего уродства: признательность Александра была так велика, что он хотел поделиться потрясающими удовольствиями с доставлявшим их, и Багой умудрился сделать из недостающего члена место не менее сакральное, чем своя драгоценная задница, — и разжигал и любопытсво, и желание:

      — Зачем, мой повелитель? Не надо, думай только о себе. Все должны служить тебе бескорыстно.

      — Нет, позволь! — молил Александр, забыв о своём величии. — Я хочу это увидеть, я хочу затронуть это, а ты расскажешь мне о том, что почувствовал.

      Евнух сладострастно изгибался:

      — Бери меня, мой государь, я не в силах тебе отказать.

      Александр приступил к вожделённому и аккуратно вынул затычку, увенчанную симпатичной звёздочкой. Открывшаяся его взору дырочка была просто дырочкой, но в священнодействии всё исполняется великих смыслов. Царь Азии потёр место около входа и прижал его пальцем — Багой сладко вытянулся и блаженно застонал, выбрав из своего арсенала самый соблазнительный изгиб и самый чувственный вздох.

      — Ты уносишь меня на край вселенной, великий государь. Вдохни аромат этих курений, пусть они будут нашими спутниками на пути в Элизиум. — Евнух взял курительницу и поднёс её к лицу Александра, дохнув на вившийся дымок, чтобы царь надышался сжигаемым ладаном с примесью конопли, но опасения евнуха насчёт того, что благоухание сочившейся мочи отвратит сына Зевса от наведённых чар, были напрасными: у предмета желания и дерьмо прекрасно, и вонь восхитительна, особенно когда желающий невменяем и поддаётся любому внушению; на известной степени безумия и извращение принимается с восторгом.


      Все оргазмы были опустошающие, они не таили в себе и тени чувства. Поцелуи, касания, ласки — всё это было лишено той атмосферы блаженства, которую даёт истинно любящий, — это было лишь средство, инструмент для обострения сладострастия, промежуточный этап для набора уникального возбуждения и достижения зашкаливающего за грань разумного оргазма, — механизм, стимул, усилитель вкуса.


      Азия, жаркая, липнущая, затягивающая, как нельзя более подходила для того, чтобы вытащить из человека наружу все его самые низменные желания, опускающиеся даже ниже животных, потому что они были дополнительно изуродованы извращённым мышлением, только об этом обострении, о постановке в центр вселенной постыдной похоти и заботящимся. В интиме нет ничего предосудительного, как и в прочем времяпрепровождении, — до тех пор, пока он не становится манией, идеей фикс, до тех пор, пока он не сосредотачивает все мысли на себе одном, а именно этого и добивался Багой, предлагая Александру переживания и ощущения столь же чувственные, сколь и сильные, грязные в своём оскале, призванные вызвать у человека самые острые эмоции — такие, чтобы сделать его рабом этой самой похоти, утром сгорающим от стыда за творимое ночью, но каждый вечер возвращающимся к тому, кто это с ним творил. Добивался — и добился.

      Азия покорила своего поработителя. Если бы ещё своим величием!.. Так нет: своей низостью, животной сущностью. Страстью, которая пала даже не от Афродиты-Урании (она никогда и не стояла там в чувстве Александра к Багою) до Афродиты-Пандемос — нет: ещё ниже, до самого низменного, возбуждающего лишь животные чувства. Это было отвратительно.



      Гефестион меж тем сходил с ума. Его Александр — нежный, добрый, любящий, открытый, честный, деятельный — исчез, вместо него в дворцовых переходах сыну Аминтора встречался призрак, в воспалённых глазах которого мрачным огнём горели воспоминания минувшей ночи и ещё более зловеще полыхало пламя предвкушения предстоявшей. Для того, чтобы уяснить то, что происходило с Александром, не нужны были даже старания не любивших Гефестиона и не упустивших случая поведать ему о способах расслабления царственного любимого: одного взгляда, брошенного на Александра, было довольно, чтобы понять, что с ним творится. Александр жил одержимый животной похотью — великий Александр! Он перестал внимательно выслушивать донесения, пытливо вглядываться в карты, вникать в содержание писем, всё необходимое делал по минимуму, сваливал на других и даже не проверял, выполняются ли его распоряжения. От конца одной ночи до начала другой Александра не существовало, а то, что разворачивалось в его опочивальне, когда за окнами царила тьма, было отвратительно и пугало.



      — Я понимаю, что он делает, но не понимаю, чего он хочет, — говорил Гефестион Неарху про Багоя.

      — Он хочет стать главным для Александра, — никаких сомнений флотоводец не испытывал.

      — Нет-нет, ты его недооцениваешь. Этого он уже достиг, он замыслил другое.

      — Но не хочет же он царя убить или низложить!

      — Нет, конечно.

      — Как и сточить нашему сыну Зевса член до основания — самое страшное для тебя ему не грозит, — попытался прогнать тучи с чела Гефестиона неизменно жизнерадостный критянин.

      Настроения Аминторида, однако, шутка не улучшила.

      — Ни убить, ни низложить — это единственное, что меня успокаивает, если не принимать во внимание то, что прежнего Александра уже нет. Он нужен Багою, но эта тварь хочет сделать из Александра персидского царя.

      — В какой-то мере это уже состоялось и без евнуха.

      — А персидское платье он стал носить при нём!

      — Это произошло ещё раньше, — возразил Неарх. — Когда мы только вошли в Гирканию.

      — Да, но тогда он его надел и снял, а теперь только в нём и показывается. Багой хочет сделать из Александра персидского царя, он заставит Александра сместить с командных постов всех македонян и будет править персами, с которыми он уже спелся, от верховной власти.

      — Не волнуйся, скоро он очнётся, это временно.

      — Нет ничего более постоянного, чем временное…

      — Нет, теперь ты Алекса;ндра недооцениваешь, — снова попытался успокоить друга Неарх. — Посуди: сам же говоришь, персидский царь. Персидский царь? — и отлично: из этого и мания величия, а из неё — великие дерзания. Он в Задракарте не останется. Где-то на востоке Бесс пасётся — за ним Александр и погонится, а в походе, знаешь ли, все эти ванны-воскуривания-зелья-танцы очень проблематичны. Протрезвеет, протрезвеет твой Александр — и очень скоро.

      — Аа! — Гефестион только махнул рукой. — Опять поход, опять обоз, опять пустыни, жара и холод. Не одно, так другое…

      В целом Неарх рассуждал правильно. Жажда новых завоеваний толкала Александра вперёд, и она же смогла заставить его, хоть и с превеликим трудом, заняться приготовлениями к выходу из Задракарты. Армии предполагалось пройти Парфию* и подойти к сатрапиям, степень мятежности которых только предстояло определить, с южной стороны. Сама же Парфия опасности не представляла: власти оттуда уже явились на поклон к Александру и милостиво были оставлены им на своих местах.

------------------------------
      * Парфия — сатрапия в центре империи Ахеменидов, граничащая на западе с Мидией и с Гирканией на севере, своего рода переход от относительно цивилизованных западных районов к полудиким восточным.
------------------------------

      В погожий солнечный день уже уходящего лета Александр осмотрел обоз и остался крайне недоволен увиденным: целые горы трофеев и прочего скарба громоздились на тысячах повозок. Нечего было и мечтать о том, что отягощённое всеми этими тюками, сундуками, мешками, сумами и посудой войско могло быстро передвигаться. Александр решил справиться с обузой кардинально: вытащил свою собственную поклажу на пустырь и велел всем полководцам сделать то же. Собравшиеся воины смотрели на непонятные приготовления с недоумением и не подозревали, чем же окончится дело.

      — Воины! — начал Александр. — Мы прошли тысячи и тысячи стадиев от своей родины, мы покорили половину Азии, нам осталось только покорить Бесса — и весь континент будет у наших ног. Так не будем же мешать самим себе, избавимся от того, что нас обременяет! Всё равно пышные одежды сносятся или истлеют, посуда побьётся, ларцы растрескаются, ковры истреплются, светильники засорятся, аппликации рассыплются. Сожгите всё, что может задержать вас в пути, и не жалейте ваше сгоревшее имущесто: я с лихвой верну вам то, что вы потеряли.

      Гефестион онемел: сын Зевса уже в сотый раз бросал на карту всё, он был одинаково близок и к беспрекословному подчинению армии своей персоне, и к бунту гораздо более серьёзнее того, с каким столкнулся, когда уставшие солдаты стали собираться домой в Македонию. Стоявший за Александром, сын Аминтора склонился к его уху:

      — Ты что делаешь, гад? Люди за эти вещи три года кровь проливали, сколькие из них только за трофеями и шли! Ты знаешь, что они сейчас о тебе думают, как кроют и как ненавидят?

      Александр кусал губы до крови.

      — А ты ещё лучше знаешь, что с таким обозом мы остановимся у первого горного кряжа на месяц. Не ты ли сам ежечасно меня укорял этим обозом?

      — Если бы ты не так самозабвенно ёб своего вы****ка и остатки разума в своей тупой голове сохранил, то решил бы всё ещё раньше и без всякого возмущения: люди могли бы часть продать, построить склады, оставить поклажу здесь на хранение: Гиркания всё-таки не пустынная степь, Задракарта — большой город.

      Александр опустил голову и исподлобья буравил свою армию взглядом столь же гневным, сколь и отчаянным. Положение между тем становилось критическим: ропот неудовольствия усилился до грозовых раскатов; все уже не перешёптывались, а кричали, с негодованием выражая своё несогласие. Небывалое дело: царь, старший брат, покушался на собственность, на честно завоёванное, на то, что хранилось и оберегалось три года!

      — Хватит! — сорвался Александр, голос его звенел, в глазах стояли слёзы, венка на шее вздулась. — Вы дрожите за свои пожитки, а ваш царь думал, что вам дороже ваша слава. Я не таил от вас, что продвижение вперёд будет сложным, — если вы похороните себя, ваши вещи будут не просто потеряны, а разграблены врагом. Вас устроит это? Юноши, прибывшие недавно, с удивлением смотрят на ветеранов. Вы, старые вояки, должны подавать им пример бесстрашия, а они видят только вашу алчность, она заслонила от вас истинные ценности храбрости и чести! Разве я призываю вас расстаться с золотыми ожерельями и оружием, с вашими подругами? Я говорю только о ваших громадных сундуках, доверху набитых тряпьём, о рулонах ковров, обо всей ненужной утвари высотой в полроста! Это вам дороже вашего царя, вы оставляете меня один на один с Бессом, вы, у каждого из которых я осведомлялся, не натёр ли он ноги и доволен ли стряпнёй повара! Кто из вас говорил, что я везу свой груз на тридцати тысячах мулов? Смотрите, вон он, на распряжённых повозках! Смотрите, вон он! — И Александр бросил горящий факел на ближайший воз.

      Гефестион оценивал ситуацию, ловя каждую новую интонацию в гудевшей, как растревоженный улей, собравшейся во внушительную массу толпе македонян, и решил подхватить пламенную речь, когда услышал, что кое-где крики возмущения переходят в ожесточённые споры. Глаза его сверкнули.

      — Македоняне! Что вам в вашем старом барахле? Только свежая кровь пьянит, только новая добыча прельщает! На своё старьё вы уже довольно насмотрелись, довольно потешили свой взгляд — как можно трепетно относиться к тому, чем владеешь так долго, к чему давно привык? Вы думаете, что везёте с собой большие ценности? Ошибаетесь, вся Македония набита такими же вещами, сколько в неё перекочевало за четыре года! Ваши вещи стоят гроши, а сколькие из вас уже не раз разорялись, проигрывая всё это за одну ночь в кости? Никто не заставлял царя платить за вас ваши долги, но он это делал, он вам выдал огромные премиальные. Золото, деньги — вот это ценности, а не ваши ларцы, которые на перегруженных повозках свалятся в первый же овраг и растрескаются. Разве вы уже забыли, как огромны были стада у кочевников Атея? — а впереди у нас такие же варвары. Разве вы не знаете о том, что сами будете выбрасывать свою рухлядь, когда Индия с её несметными сокровищами будет совсем рядом? Вы в любой момент можете закончить свой поход, и царь даст вам вдвое больше того, что вы сейчас здесь сожжёте, — вам, каждому, можете составить списки! Или вы персы, преющие под своей парчой и проигрывающие все бои, потому что давным-давно в ней запутались? Кто поносил меня за то, что я слишком много набрал? Смотрите! — И Гефестион поджёг два своих воза.

      — Сегодня вечером у нас атлетические и мусические состязания, — Неарх, сменив Гефестиона на импровизированной трибуне, выступил третьим оратором. — Начнём их сейчас! Ну, кто быстрее и ловчее? Кто красивее и больше подожжёт и своё, и чужое?

      Речи царя внимавшие им македоняне всегда слушали скептически, зная, что при желании Александр может убедить человека в чём угодно и совратить его на любое дело, пагубность которого откроется лишь тогда, когда уже поздно будет что-то менять, — и короткое воззвание Гефестиона стало переломным, а ремарка Неарха — и вовсе окончательной; действия командного состава, уже начавшего поджигать своё, немало способствовали успеху задуманного сыном Зевса. Полководцы не хотели показывать пренебрежение стратегическими планами в угоду своей алчности — они поджигали накопленное, пусть и с тяжёлым сердцем, но с беззаботным выражением лица: его надо было сохранить. Страсть человека к разрушению и любованию огнём, на который, как известно, можно смотреть вечно, тоже сделали своё дело: Неарх предложил оригинальную забаву — почему бы не принять в ней участие? «И в самом деле, с барахлом столько мороки, иное уже сильно подпорчено, к тому же в кости мне не везёт — всё равно проиграю, а на прошлой неделе то-то кто-то у меня стянул, а этот меня терпеть не может и с удовольстием подожжёт — эх, да гори всё синим пламенем! Вон Александр с Гефестионом сколько своего огню предали, а не тужат нисколько: опять милуются», — примерно так думали многие.

      Действительно, Александр сразу оценил решающую роль, сыгранную Гефестионом в претворении задуманного в реальность и удержании солдат от бунта, пламя костров словно очистило царя от смрада и грязи минувших ночей, он смотрел на Гефестиона, как встарь, — полными благодарности и любви глазами.

      — Спасибо тебе, родной! Если бы не ты… — Царская длань легла на каштановые волосы и, не в силах удовлетвориться столь малым, привлекла любимого к сердцу. — Прости меня за всё! — прошептал Александр.

      — Ты меня в гроб загонишь! — Гефестион вздохнул.

      — А, может быть, это и лучше: ты не увидишь, как я ухожу…

      Гефестион отрицательно покачал головой.

      — Это уже предрешено, Патрокл должен умереть раньше Ахилла.

      — Разлука будет недолгой, а встречу… отрепетируем сегодня? — И совсем другое пламя зажглось в голубых очах.

      Конечно, справедливее было бы Александра хорошенько помучить, но раскаяние в очах сына Зевса было столь искренним, глубоким и смиренным, что Аминторид не мог сопротивляться.

      — Гад ты, гад и есть! Правильно говорят, что твоя мать тебя и не от Филиппа, и не от Зевса родила, а от змея. — Гефестион критически смотрел на Александра, но улыбку в синих глазах скрыть не мог — Александр это чувствовал и заранее блаженно замирал. — Ладно, отомри: приду. Только свою цацу удали, пусть за закрытой дверью подслушивает.

      — Будет сделано, мой повелитель!

      — «Повелитель»? Гм, ищи теперь твоё величество…

      Тем временем костры разгорались. Неарх предложил забаву взаимного поджога не из одного озорста, а преследуя вполне определённую цель. С помощью пары золотых монеток — а в любое время в любом месте живут персоны с нюхом не хуже, чем у Периты, всё-всё-всё про всех-всех-всех знающие — флотоводец проведал о том, где оставил свои повозки со сложенными в них с завидной аккуратностью и превеликим тщанием склянками, зельями, травами и фривольными нарядами с бубенцами для пляса предусмотрительный Багой, безусловно, в перерывах между сладостными стонами минувшей ночью выпытавший у своего царственного покровителя его планы по усечению излишнего и выговоривший неприкосновенность и полную сохранность своей коллекции. Неарх об этом узнал и, когда дело дошло до поджога, тут же привлёк к себе своих щитоносцев. По его приказанию они без особых хлопот раскидали в стороны телохранителей евнуха и выволокли его скарб из укромного местечка на свет божий.

      Неарх радостно потёр руки и вооружился двумя факелами. Отмщение за поруганную гордость нежно любимого Гефестиона было священным правом и тонким наслаждением — критянин поджёг пожитки перса.

      Сам Багой, радостно скаливший зубы на уничтожение имущества ненавистных ему захватчиков и уверенный в своём собственном благополучии, слишко поздно обнаружил, какому поруганию оно подверглось: когда он, теперь не скалясь, а злобно скрежеща зубами, пробрался к занявшимся повозкам, уже ничего нельзя было сделать. Благовония, пучки трав, пергаменты с таинственными письменами, парчовые рубашечки стремительно чернели и обращались в ничто. Евнух кинулся к Александру.

      — Государь, государь! Неарх поджёг мои вещи! Там же для тебя благовония, одежда для танцев перед тобой, тебе они так нравятся! — Худшего момента для жалоб евнух не мог выбрать, потому что государь испытывал сильнейшее желание спустить свои руки с плеч Гефестиона и ухватить его пониже и к горькому сетованию отнёсся крайне равнодушно:

      — Ничего страшного, закажешь себе другие наряды, а благовония на марше не понадобятся. Да раздобудешь в пути…

      — А бубенчики, к жопе привешиваемые, с коров, которых мы в пути реквизируем, сорвёшь, — ухмыльнулся подошедший Неарх и оценил дивную композицию: — Аид вас поглоти! Придётся мне сегодня на ночь щитоносцев просмотреть.

      — А хочешь Багоя? — предложил Александр, отчего евнух чуть не до корней стёр свои зубы.

      — Упаси Зевс! Его зелья источают такой смрад — от их владельца меня и подавно воротит.

      Продолжение выложено.