Круговерть Глава 29

     Философа Канта Андрей просто читал, пытаясь вникнуть в ход его мысли и понять его, а с Иешуа стал разговаривать. Наедине с собой он начинал либо спрашивать его о чем-то, либо чему-то возражать, и у него, бывало, получался настоящий диалог, воображаемый диалог. А по-простому — разговор или беседа. И начиналось почти всегда с того, что Андрею представлялось, что Иешуа говорит глупости. Ерунду какую-то: воскрешение мертвых, исцеление увечных и прочую несуразицу. Но потом, обдумавшись, Андрей понимал, что он сам лет до 27 прожил мёртвым, а потом воскрес к жизни. И это не глупость, не несуразица, никакое это не образное выражение, это буквально так с ним и было: он воскрес.
 
     «И если человек пережил такое, естественно, ему хочется поделиться с кем-то. С кем? С ближним». Только этот ближний, если он рождался только телесно и не рождался духовно, не мог этого понять. Для него рождение бывает только телесное, и смерть только телесная, и воскресенье только телесное. Вот и получается путаница и неразбериха: одни и те же слова для разных людей означают разное. Андрей начинал понимать, как духовное воскресение, о котором говорил рассказчик, переосмысливалось слушателем в воскресение телесное и как это потом передавалось из уст в уста и дошло в таком виде до нашего времени, до него самого.

     И то же самое было с исцелениями. «Если телесное не составляет центра жизни, тогда что означают телесные болячки? Ничего. А если тело для тебя всё, то ты никогда не излечишься до самой смерти своей телесной, лечи себя — не лечи. Умирающее тело вылечить нельзя». А для кого телесная жизнь перестаёт быть единственно доступной формой жизни, тот уже телесно и излечен, тот исцелён. «Раз и навсегда, потому как  исцелён от самого тела». Так говорил Иешуа, и Андрей так его и понимал. И это было необыкновенно радостно для Андрея. Особенно его захватывал и обнадёживал сам процесс возвращения изначального смысла перетолкованному и неверно, по его мнению, истолкованному.

     Честно признаться, как-то незаметно я сбился с намеченного пути. Я с самого начала не хотел никаким образом касаться личности Иешуа-га-Ноцри и не хотел интерпретировать как бы то ни было его изречения. Я намеревался повернуть всё дело так, чтобы Дрюша сам до всего этого дошел, своей головой. Потому что, когда это вычитано у другого, это как будто и не имеет никакой особенной ценности. Что ценного в том, чтобы открыть то же, что было открыто сто поколений тому назад? К тому же, совершенно очевидно, что та же Валентина, например, или какой-нибудь приходской батюшка — увидят в словах Иешуа совсем другое, и выводы из них сделают другие, свои, и тоже будут думать, что Иешуа вкладывал в свои слова именно тот смысл, какой открыт и доступен им. У каждого своё видение, своё мнение, и из этого переплетения и противостояния мнений будет уже никак не выбраться.

     Но всё же, Иешуа высказал в своё время такие истины, обозначил такие смыслы, которые просто невозможно обойти. Человек, пошедший по этому же пути, вряд ли их минует, вряд ли не запнётся, не вдумается, вряд ли не заспорит. К тому же, так случилось, что Иешуа под именем Иисуса Христа стал настолько популярной в истории личностью, что было бы намеренной неправдой нарочно избегать всякого напоминания о нём. Я вовсе не утверждаю, что в своём понимании Иешуа прав Андрей, а не Валентина или кто-то из церковных. Тут я не судья; я не знаю, что в своих речениях и поступках имел в виду Иешуа, который жил два тысячелетия назад, и слова которого соединялись и перемешивались с толкованиями его слов, с рассказами о нём, с мнениями о нём, — всё это потом переводилось, пересказывалось, излагалось, опять переводилось, перелагалось и снова переиначивалось; и конца и края этому не было, нет и не будет. Пускай специалисты и богословы ломают над этим голову. Я лишь хотел использовать знакомство моего героя с «благой вестью», так дословно переводится слово «евангелие», чтобы через  собственное понимание моим героем истории Иешуа обрисовать взгляд Андрея на мир и на происходящее в этом мире. Его реакция на это чтение оказалась именно такой, какой я могу её себе представить. Быть может, и не правильной, но именно такой. Такой, какой именно для него она только могла и быть.

     Богослов знает это, естественно, лучше, но Дрюша мой — не богослов и воспринимает всё так, как может воспринимать и как ему позволяет его собственный уровень абстрактного мышления. Не лучше и не хуже, а именно так. Жизнь так устроена, что каждый воспринимает всё по-своему. И если даже мы договоримся чьё-то восприятие считать общепринятым и потому истинным, люди от того не перестанут воспринимать всё по-разному, по-своему. Мне же, как автору, такая индивидуальность восприятия позволяет наиболее рельефно обрисовать мировосприятие моего героя. И это, я полагаю, хорошо.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/26/633