Сказ тысячи второй ночи

«Легенда гласит: во времена неба, цвета заката песков Сахары, человечество впервые познало историю о возникновении восьмого чуда света. Бархатные ночи по сей день не дают забыть двоих, разрушивших вековые предрассудки о существах столь же желанных, сколько гибельных.

Их огню читали молитвы, от них бежали в страхе, стоило последним лучам провалиться за линию горизонта. Один лишь взгляд «вольных» дряхлой дланью старухи проводил по кудрям, даря седину. Но человек всегда остаётся только человеком. День — под покрывалом, скрывающим помыслы — зверю ночь мгновенно возвращала оскал, погружая в пучину безумства.

Стоило получить в свои ручонки рабов древних артефактов — в любом воспалённом мифами сердце просыпалась детская страсть исполнить три заветных желания. Убегали из головы предостережения, прямым текстом вопиющее в каждой Шехерезадской сказке.

Оставались лишь джин и «я-хозяин». Ничего вокруг. Ни осознания реальности — глупец тонул в своём счастье; ни способности слышать — он забывал обо всех. Только ощущения — бедняга не успевал дышать, переполняемый эмоциями. Так и погибал. Задыхаясь от величия даров Ифрита.

Да только всё было западнёй. Поджидающий волшебный мешок громадного духа оказывался кувшином бедствий. Шайтан оправдывал своё предназначение. Хранил обет создателю и находил способ навредить человеку.

Требуя что-то у Ифрита, мало думаешь о формулировке. Но когда это запрещалось понимать сказанное иначе? Вот и насмехался раб, играл, как будто всемогущ. В миг менял роли — хозяин и не замечал, как становился игрушкой в руках тысячелетнего мастера.

Но в этой легенде мы расскажем о случае, когда Ифрит не просто нашёл в себе человечность, но, вопреки своей природе, с лёгкостью обошёл все три запрета ради смертной девушки, от чистого сердца, без корыстных целей.»



Из прозрачных вод залива вились колонны. Жёлтый камень украшал гладь столь долго, что уже насквозь порос макроцистисом*. Базилика будто парила, едва касаясь полами толщи воды. Но главные залы, немного углублённые и лишённые защиты стен у входов, уже по колено затонули, что придавало южному замку изящество, позволяя белым гигантским кувшинкам восполнить собой желанные изгнанницей мостики.

Творец, увы, в свой тёплый век не подозревал, что скоро его подарок султану — летняя купальня — превратится в тюрьму для единственной наследницы, совсем не отвечающую условиям удобной жизни.

Стены простыли ветром, содрогались под редкими ливнями, совершенно утопляя первый этаж и сравнивая с озером. Зарастали, словно вредным цветком, мхом — зелёным и зловонным, что Айша была себе и не госпожой вовсе, а слугой. А как иначе? Когда четырёхлетнюю принцессу только доставили сюда, окружающее казалось роскошью. Милая няня, приветливая кухарка, всегда баловавшая малышку рахат-лукумом и самодельной пастилой, фрукты для которой собирались в саду, что скрывал вход на территорию её же тюрьмы. Нет, тогда это место вызывало восторг и приравнивалось к раю.

Потеряв мать, но обретя слуг, в любой момент согласных с ней играть, юная дева видела поступок внезапно появившегося отца подарком. Большой дом, полный людей, готовых быть тебе опорой: растить, ухаживать. Но добрую няню сменил строгий старикашка, кривой, как горбун, любивший бить по рукам указкой за провинности и ошибки. Кухарку начали раздражать стрелки глаз в сторону блюд, а позже та и вовсе пропала. Слуги ушли, остались лишь два неразговорчивых изваяния, разве только золотой краской непокрытых, коими считалась стража, по часам встречающая смену сезонов.

Теперь маленькая Айша, скорее из надобности, чем желания, с покрасневшими дорожками от слёз рвёт вьюнок из щелей пола, по несколько часов избавляет кандалы на ногах, кожа под которыми от времени всё синеет да сереет, от щекочущего песка; смазывает скулящие при ходьбе звенья цепи, ржавеющие от постоянных прикосновений воды.

Сегодня ей исполнилось семь лет. Прошло два года с момента, когда жизнь в корне изменилась. Опять. Другие играют с друзьями, гоняют собак по улицам, а она должна выживать.

Дела прозаичные и абсолютное молчание ветра угнетают, но она привыкла. Слёзы оставили отпечаток, девочка даже благодарна им — щёки всегда украшает живой румянец. Но хрустальные капельки сыграли и злую шутку — с ручейками эмоций из глаз вытекли краски. Этот взгляд больше не принадлежал озорному огоньку детства. В нём пусто. Уголкам рта понравилось склоняться в поклоне. Сбежать? Зачем? Здесь крыша, здесь золотые оковы, напоминающие, что пред вами всё ещё бастард, возможно, будущее страны. Она должна быть здесь.



«В народе давно гуляет поверье: встретил джинна — отдай третье желание ему и тогда мечта, не сорвавшаяся с губ временного хозяина, окупится сполна. А что может пожелать Ифрит, являющийся всемогущим? Свободы?

Кадир не скоро понял, насколько ошибался, разжигая войны, сметая города, овладевая сокровищницами и думая, что это и называется свободой. Для раба артефакта свобода — не более, чем способность быть незапертым в месте рождения. «Вольный» всё тот же дух, исполняющий три желания повелителя, но не способный осуществить свои; обязанный соблюдать законы, но властный путешествовать, а не ждать сто лет, пока твоё кольцо, кинжал или другую вещь найдут и призовут.

У нашего Ифрита было много тысяч лун, чтобы насладиться человеческой свободой, но возненавидеть свою. Повидать мир, но понять, что в нём нет места таким как он. Заключить сделку с султаном и не забыть свою природу.»



Развлечением принцессе порой служил подклет, что соединял беседку в саду и купальню подземным коридором. По слухам, султан был суеверен и труслив, а потому прятал казну в самых дальних уголках владений. И сия комнатка, опочивальня того архитектора, что подарил правителю не один шедевр, не стала исключением после преждевременной кончины первого.

Старый ковёр помнил, как ходили по нему сапоги казначея, он помнит и босые ножки. Айша знает каждую монетку, каждую брошку и бусинку здесь. Она словно пытается впитать толику блеска из искр золота, погребённого под землёй, дабы наполнить свой засыпающий механизм счастья. Про злато забыли, а украшения и оружие требуют присмотра. Натирая до блеска тиару, которая станет принадлежать ей по праву, или разговаривая с уже родной джамбией*, часто примеряла бижутерию, что носила мать или доставил сюда султан. Браслеты жади, колья-пластроны, коллары, матинэ, роул… Любовник амм* не скупился на подарки. Но вот перстни все велики. Малышка с замиранием сердца ждала, когда сможет одеть тот, которым дорожила больше всего.

Тоненькая ручка вновь потянулась к чёрной шинке мужского перстня с прямоугольным синим камнем, не сверкающим уже от старости, нежели плохого обращения. Пальчики по привычке ведут по изящному койланаглифу*, скрывающему в себе, как она чувствует, огромную силу. Мизинец — воздух с лёгкостью одевает вторую оправу под металл. Безымянный — нет у неё права окольцовывать палец солнца, мала ещё. Средний, указательный — косточки боле тощи. Большой. Вот он. Момент истины. Никогда не решалась проверить, но сегодня нет мочи терпеть. Сегодня ей семь, как маме, получившей его от султана. Сегодня не можно, а нужно.

Тяжёлый. Норовит провернуться. Приходится держать руку ровно, но кольцо сидит. Не дышать, глядя, как обволакивает ладонь пар; струятся в стороны благовония мягкой дымкой. Источает жар, кожу жжёт огнём. Дитя пламени Шайтана, властитель древнейшего артефакта, раб кольца наконец проснулся.

Алое тело, вместо ног чёрный дым; тяжелеет эфир, окуная лёгкие в пепел. Руки скрещены, покрыты золотыми мехенди*, точно проклятиями, переходя на тулово. На предплечьях браслеты. Ногти длиннее кинжалов. Изо рта вырывается полымя, а патлы убраны в высокий хвост. Мужские черты едва ли угадываются. Пред Вами воплощение коварства и необузданности.

— Кто разбудил джинна пламени геенны?

— Айша призвала тебя. Она хочет, чтобы ты всегда был с ней.

— Я раб кольца и буду тебе служить, пока перстень в твоих руках. Но лишь трижды ты можешь просить у меня желаемое.

— Тогда полюби Айшу. Она хочет быть любима, как раньше.

— Анаа аасиф*, но я не в праве влюблять. Таков запрет.



«Анаа аасиф, … Джинн не может заставить кого-то полюбить — гласит первый закон. И впервые Кадир испугался. Нет, не того, что случилось бы, влюбись он в девчонку. Заставили оцепенеть глаза Айши. Нет вестника ужасней, чем отсутствие зеницы у видящего вовсе. Пустого ириса*. То признак сломанного. Покорённого, как наш дух. Хотя, правда ли? Отчаявшийся теряет пять чувств. Обречённый же продолжает слышать лишь крик хозяина. В обоих словеса гуляют ветром, не оставляя осадка. Но кем назвать его, если одной фразой кукла воплотила образ прошлого, смогла заставить руки дрожать снова?

Мы смутно помним писания последующих трёх лет. Знаем, что Ифрит ходил тенью за не проронившей ни слова оболочкой ребёнка. Существом, не пугающимся внезапных его появлений из ничего, не реагирующим на звуки окружения: окрики стражи, шуршание зверьков, пение редких пташек, заглянувших в пустые нефы. Будто не замечающим дробь прозрачных крупиц неба по косо обрезанным волосам или солнечных фенеков* утром через витраж окна, танцев радуги на кругах воды, росы на распустившихся кувшинках. Ходил. Вплоть до одного заката.»



Мокрые от моросящего дождя ноги быстро шагали по траве цвета арлекина. Вечером сад особенно привлекал запахами и красками. Она часто прогуливалась перед сном, чтобы уснуть крепко, без снов, где ей помнилась мама и дитячья улыбка. Но не сегодня. Раз в несколько лет солнце заходит немного под другим углом, и любоваться зелёным заходом можно с десяток секунд. Точный час заката — всё, что осталось от «прошлой» жизни. Когда мама была просто мамой.

— Скажи, у тебя есть имя?

По тени прошла рябь, плечам тоже. Ифрит не ожидал столь хриплого тихого голоса. В животе сжался ком. Воздух на миг пропал, а глаза расширились. Но разве удивительно? Так долго молчать… Сомкнуть вежды, вернуть спокойствие. Возникнуть из очертания.

— Кадир.

Коротко и грубо. Не та ты хозяйка, чтобы перед тобой распыляться. Даже человеком назвать сложно.

Не спеша Ифрит присел рядом с Айшей, спустив с большой кувшинки дымчатый хвост в воду, вызывая клубы пара, будто от раскалённого угля, который старались затушить. Розовое полотно медленно стекает за горизонт. Половина, четвертинка, узкая полоска… И свет. Тёплый, похожий на язычки свечи. Только почему-то зелёную и лежащую на кромке воды. Звон издаёт сия искра, на пару минут ещё закладывая уши и руша ясность ума, вызывая слабое головокружение. Неприятное чувство. Но до боли знакомое и… уютное?

— Айша просит Кадира воскресить в ней эмоции. Это её второе желание.

— И второй закон. Анаа аасиф, Джинн не может воскрешать. Что бы то ни было.

Глубокий вдох. Ифрит устало и уже с тоской взглянул на хозяйку, да только второй раз поражённый, поневоле резко отвернулся и болезненно зажмурился, наткнувшись на рвущуюся лавину в глазных яблоках. Как? Как?! Не может юная дева, по факту умершая давно, скрывать в себе так долго яркость жизни! А если не может — откуда взялись эмоции в его кукле? Разве так бывает? Кто же перед ним на самом деле? Точно ли человеческая дочь?



«Тот случай стал насильно распахивать Кадиру очи. Отныне не был Джинн тенью: ходил наравне с её шагом, дышал в унисон, подолгу представлял её силуэт ночами. Да не мог запомнить лица. Всегда видел спину — теперь же был плечом. И начал замечать. Пусть изредка, пусть мельком. Нет, не глаза. В них боялся смотреть, вспоминая пустоту. Язык тела. Плавную походку или тяжёлые шаги, когда расстроена. Чуть сгорбившуюся, с поникшими плечами — после всплывших кошмарных снов. Вздувшиеся вены шеи — злится, глядя на смену стражи. Расслабленность мышц, подрагивающие щиколотки — мыслями далеко от своей тюрьмы, наслаждается, мечтает взлететь, понестись вместе с Ватай* вперёд, туда, где солнце живёт.

Замечал и менялся. Вот она — шутка судьбы. Запрещается рабам артефактов возрождать из пепла. Хозяйке в желании отказал, а сам поднял со дна забытые с последним контрактом чувства. Вновь почувствовал боль в скулах после долгой улыбки. Вспомнил как смеяться от радости, спев песню, впервые услышанную в человеческих землях, и получив от девчонки: «Красиво. Спой ещё?». День, неделя, месяц и ещё один. Год, два, пять, восемь — она не просила, а он делал.

Вместе бегали — он тоже, хвост со временем начал принимать форму ног, всё ещё из столпа огня, но понемногу теряющих свою неосязаемость — по лужам, расплывающимся под дырявыми шпилями базилики в главном нефе. Кадир потом бережно осушал кандалы своим жаром, она же раздувала потухшие от брызг участки его шлейфа. Айша напомнила, что обычные шалости тоже приносят удовольствие. А он увидел, как дрогнули уголки её губ, потянувшись кверху.

Часто появлялись на кухне, раз за разом, пока до алого не дошло, что человеческие яства — лучшее, что придумало такое слабое существо. Они подолгу сидели с кулинарной книгой, пробуя новый рецепт. Попутно пытаясь заново научиться изъясняться созвучными словами, а не заученным набором буков.

Каждый вечер проводили в огромной библиотеке. Потихоньку, помаленьку возвращая ломающемуся от затянувшегося молчания голосу силу, высоту. Она читала вслух, медленно, проговаривая все слоги. Вспоминая их горький вкус. Поэмы и легенды. Любила, что в них так сложно, но безумно благолепно. Будто белая сказка, где рассказчик не лжёт про «долго и счастливо».

Заучивал стихи Кадир, и все их прогулки приобретали новый оттенок. Позже привычную тишину сада уже наполняли баллады; серенады посвящали друг другу, колыбельные перед сном. Нежные и звучные, как помнил каждый из своего детства.

Айша писала ему, всегда одинаково коротко — в пару строк. Одну на арабском, другую на чужом. Не на родном, но близком. Каждый вечер. Но он не читал. Знал, что не увидит смысла. В красной — пустая цитата из прочитанного нынче произведения. Во второй — неподвластные уму знаки, коих не нашёл Кадир боле нигде. Но это ли странность? Утром, пока ещё спал, она гладила отросшие волосы. Бормоча что-то на непонятном языке. Кажется, похоже на арабские песни, что так полюбила благодаря маме. Но не ладится что-то — путаются языки хвостов у звуков, не поддаются рифме привычной, шальные. Ещё одно диво её рода. Но что куплеты значили, ровно как и казавшиеся знакомыми литеры — Ифриту не дано было понять ещё девять лет.»



Султан иссох в шелковых одеялах нощью*. Даже худощавые кости рассыпались порошком и кровь не полилась, засохнув быстрей. Кожа, натянутая сильнее осетрины на даф*, вовсе исчезла с глаз, сделавшись бледнее скинутой змеиной.

Об этом оповестила стража, плотным кольцом окружившая Джинна и Айшу, наставившая на них острые скимитары*. Настала доба* решить судьбу наследницы, которой так страшился приёмный отец, что пятнадцать лет держал в вымышленной тюрьме, в кандалах, пусть и золотых.

— Ты пойдёшь с нами, бастард. Пора.

Было больно. Ступни пылали огнём под острыми каменными блоками эспланады*. Ошейник, надетый охраной, с непривычки затруднял дыхание. Из лёгких то и дело вырывались хрипы, горло жгло от высохшей трахеи. Всё время подгоняемая, она шла, будто под конвоем смертник. Руки в путах пытались отчасти уменьшить давление на глотку, к коей привязали верёвку и тянули. Тёмные локоны скрывали лицо, не позволяя зевакам на площади узнать в ней Айшу. Её, признанную и наречённую наследницей. Ту, которой поклялись в верности, стоит прийти её черёду взойти на трон.

Люди кричали что-то вслед. Вернее всего, действительно приняли её за узницу и уже предвкушали поглядеть на скорую казнь. Но девичье чувство молчало. Всё ещё верила, что останется жива? Нет. Она знала.

— Ифрит, убей их. Убей всех, кто желает Айше смерти.

— Анаа аасиф. Третий закон. Я не могу убивать.

— Кто же ты тогда, Джинн, не способный служить Айше?

Перстень с трудом слезает с пальца. Не хочет. Артефакт чувствует. Его место всё же тут — даже тёмная полоска осталась. Но, увы, последний раз сжимается в кулачке. Легко, не со злобы. С улыбкой. Губы шепчут слова благодарности за то, что был с ней все эти годы. И бросается прямо под босые ноги. «Он, наверное, первый, не давший желаемое хозяину». Ничего, теперь дитя геенны вновь свободен. Больше не почувствует он стыда за свои слова. Их пути вряд ли пересекутся вновь. Айша знает — она будет жить. Но его помощь ей больше не нужна.

Выдуманное некогда чёрствое сердце пропустило удар. Пламенный силуэт застыл, словно громом поражённый. Пропали вмиг звуки. Шумит в ушах. Не услышал. Что она сказала? Взгляд мечется, не может ухватиться за шоколадную макушку. Почему? Глядит в спины проходящей бурным потоком толпе. За что? Весь день стоит, подобно прозрачному. Уже темнеет. Площадь пустеет. Зажигаются в окнах огни. А Ифрит, наконец, опускается на корточки, тянет когтистую ладонь к своей вещи, у которой он — снова цепной шакал. И всё силится понять. Айша ведь хотела быть вместе всегда. Что изменилось? Когда успело? И главное: что он теперь будет без неё делать? Впервые за его жизнь глаза застелила мокрая пелена.



«Шёл год. Огненное дитя искало своё сокровище. Слишком часто плакало, но искало. По роскошным залам дворца, по песчаным дорогам чужбины. По безмолвным теням, откидываемым людьми. Был уверен Кадир, что узнает ту, за которой так долго ходил и коей стал. В каждом окне маленьких домов искал взгляд тех пустых глаз, что запомнил артефакт. Даже в переулках трущоб проверял каждый угол. «Сын» шайтана жалел, что не кинулся вслед за Айшей, но знал — казни не проводилось, а значит — жива.

Песочные часы перевернулись. Мерещился голос среди множества. Не раз кидался Джинн без причины в сторону, пугая людей своим присутствием. В памяти всё чаще мелькали строки, что она ему посвящала. Он вернулся за ними. За письмами. Хранил, как зеницу ока. Перечитывал, да всё перевести не мог. Чувствовал, что кроется в строках ответ. Ответы. На всё, что не сказал вслух, но о чём подумал в тот день. Только вот пальцы не в силах сорвать двери с петель, скрывающие истину.

Третий год. Тускнело пламя, гасла воля Ифрита. Посылалась присяга ко всем нижним силам, данная Шайтану тысячи лет назад. Джинн искал покоя и тишины, где смог бы жить воспоминаниями о ней. Злобился, что людские хвалёные кальяны слабы и не дают забыться. Заперво опостылевший бьющемуся комочку под рёбрами артефакт — клетка, в которой всех ему подобных сажают на привязь — показался желанным. Он закрыл Кадира ото всех. Позволил уснуть, хотел бы он верить, навсегда. Но вновь фатум искуситель раскатисто посмеялся в лицо.

В четвёртый год, не понимая, что творит, или же в конец расколов твердость верности, опьяневший от жгучих чувств Ифрит сказал человеку — мужчине рыбаку — «слушаю, хозяин». А затем мальцу, и женщине, что вызвала его на празднике белых ночей. И снова моряку, теперь уже вышагивая по палубе багалы*, силясь разглядеть горизонт порта. Континент, ещё один, и другой. Владелец первый, сотый, тысячный. Он менял их, как перчатки. Каждый день. Исполнял первые три фразы даже не смотря, сказаны те умышленно или же брошены вскользь. Не спрашивал и не отвечал. Даже на лица не глядел. Уходил быстрее, чем те успевали понять, что произошло. Скрипел зубами, презирал себя за давнюю слабость, сковавшую ноги на той площади. И срывал скорбь на них. На людях, существах так похожих на деву, захватившую его сны. Не дающую покоя даже днём. Не понимал — мстит ли? Но за что? За предательство? Он сам был виноват. Не исполнил приказов. Но ведь те были запретны. Ослушайся он — что бы случилось?

Люди, пересказывающие легенду, уверяли, что Джинн, нарушивший законы Шайтана, превращается в человека, теряет огонь, подаренный ему, но живёт вечно. Тогда наш Ифрит колебался. Готов ли подобное проверить? Даже если ради Айши. Однако вторично наблюдая зелёный закат — взмолил о втором шансе. Две тысячи ночей Кадиру хватило. Её не встретил. Гордая осанка растворилась на эспланаде и больше нигде не мелькнула. Потому появился пред новым властителем дух глядя очи в очи. Её не вернуть. Но может вернётся он? Слуга лжи и лукавства? Не обременённый моралью? Каким он был раньше?

Ирек не походил на Айшу. Алчный, жадный до власти и привыкший держать всё вокруг себя, будто коллекцию, на «полках гостиной, вечно ждущую нужного часа». Этот человек считал окружающий мир песком из-под кхуссы* и неоднократно доказывал правоту, упиваясь успехом заключенных договоров. Посол в морском союзе. Вот кем стал тот, один из решавших судьбу бастарда, советник покойного султана. Ифрит узнал его. Узнал по гербу. Такой он помнил с писем, приходивших солдатам базилики. Человек, знающий конец истории. Но лишь с грустной улыбкой пропустил Джинн последнюю ниточку надежды. Он решил. Малышка с пустым пугающим взглядом умерла для него с закатом. Пора меняться. Негоже прогнившему мраком существу так привязываться к смертной. Нет сомнений, он её не забудет никогда. Но как говорят: «встречи не забываются, мы просто не можем их вспомнить». Память начала проводить по воспоминаниям влажной рукой, стирая дорогие образы. Голос, мягкие пальцы и улыбка — в пении уличных бродяг, в мимолётных прикосновениях или пожатиях ладоней нового хозяина, в очередях на рыночных площадях — везде замечал что-то родное. Помнил запах той первой, почти шёпотом произнесённой, похвалы и яркость отражающегося от стен смеха, красками которого они заполняли с утра тихие нефы. Не забыл и сладость блюд, приготовленных Айшей для него. Повара у Ирека, без сомнений, превосходны, но и они не сравнятся с эмоциями, вложенными в каждое яство тогда красивым монстром, коим считал Кадир Айшу. Да, Ифрит думал, что она тоже порождение Геены. Утончённые черты тела и зияющая дыра в душе, напоминающая нечто, поглощающее тебя целиком. Вот только облик. Лицо Айши он поднять со дна не мог. Белых глаз боялся; улыбку видел. И длинную чёлку, изредка открывающую веснушки. Вот и всё. Оболочка рябью растекалась в подсознании. Не додумался запечатлеть девчонку чернилами на бумаге. Сколько ей сейчас должно быть? Двадцать четыре? Или двадцать пять? Думаем, даже писцы этой истории не ответили бы точно.

Два года служил Джинн Иреку. Вновь стал прислушиваться к трактовке велений Кадир. Позволял себе переворачивать смысл слов. До онемевших стоп и леденящих змей по спине страшился вновь произнести «Анаа аасиф, закон». Но первый приказ стёр со стен истории фрески знаний о причине великого преображения некогда монархических земель. И поставил излюбленный знак концовок в кровомщении, что так долго вынашивал Ирек к остальным советникам султана. Одной фразой хозяин заставил слугу ошалеть. Понять, что тот был вовсе не безвластен в порывах Айши. А второй указ, через год, капнул большую ложку мёда на самолюбие Ирека, за исполнение которого ещё долго нахваливал Ифрита. «Роскошь» — короткое слово, а всё же смог вековой раб узреть, что видел хозяин под ним.

Ожидание третьего усмотрения царапало обоих по клубку нервов, как кошка мау. Им пришёлся по душе негласный дует. Одному выгодно, другому удобно. Потому блажь давно перестали считать конечной третьей. Больше проходило на неотъемлемую часть жизни Джинна в большом доме. Роль дворецкого на приёме — повод похвастаться, чему научила смертная девушка. Послужить уверенностью, что компаньон не врёт — от него кривизну губ не сокрыть. Сопроводить товар на корабле? Увлечение, захватившее Джинна в свои объятия. Принести что-то такое, чего поныне не бывало и в помине — излюбленное веление Ирека.»



Шумная площадь, торговки в разноцветных тюрбанах на каждом углу. Выкрики тонкими высокими голосами: «Финики, финики! Покупайте!», «Свежая рыба!», «Подходите, арбузы сочные, дыни!», «Примеряйте украшения!», «Шали, тюрбаны, заморские ткани!».

Солнце палило нещадно, полдень на дворе; высоко светило в небосклоне. А Ифрит всё «плыл» по паукообразным улицам, укутавшись покрывалом и спрятав подолом одежд столп огненного хвоста. Оставлял чернеющую линию, тянувшуюся за ним по земле. Свернуть здесь в проход спокойный, поднырнуть под мостик и по яру реки добраться до карлика Кашшара? Но фальшь улыбок лавочников, закрывающая букеты насущных мелочей и чувств — как упоительная книга для духа. Единожды открыв её, не сможешь уже остановиться. Сколько раз терял он время здесь, будто в сон погружаясь? Всё чаще заглядывал в чужие глаза. Зачем? Искал ответ? Как его монстр прятала эмоции в серой радужке? Что ощущала, уходя? Таилось ли за спадающими прядями что-то кроме привязанности? А была ли она вообще? Но за столько лет не увидел взгляда похожего, убедившись — не человек она вовсе.

Повернуть, уйти с главного перепутья, в узкий коридор и начало полюбившегося квартала. Тут гадалка, наобещавшая счастливое будущее. Кажется, прямо сейчас. А там ювелир, автор почти сотни украшений в их доме. Ирек любил наводить лоск больше любой партнёрши, когда-либо замеченной с ним. И, наконец, обветший закуток раскопанных, словно в просторах пустынь, сокровищ или выуженных из погребов богачей, забывших, что это у них есть, вещей. Знал об этом месте и хозяин — сам его показал. Изредка, переодевшись, чтобы не уличили, ходил в сие низшее место, скрытое стенами бедняков, что воздвиг султан, надеясь огородить себя от грязного сброда.

Крыша, наспех покрытая плотной тканью, где-то порвалась. И теперь дребезжание стекающей струйки напрочь вытесняло надежду о комнатном штиле. Коробки свалены везде, что аж не пройти — протиснуться. О чистоте не ведал веник у входа.

— Где старый Кашшар?

— Она сегодня за него. Господин чего-то желает? — знакомый голос. Опять мерещится?

Видно, нового искателя нашли. Многого прибавилось. Сабля с красными камнями украсила опустевшую после кинжалов полку. Позолочена? Нет, золотая. Тяжёлая. На смотрины, а к бою нема. Шкатулки, набитые браслетами, покрытые потёртой росписью. Где он их видел? Среди бумаг — найденных писем высоких господ своим пассиям — векселя с остатками печатей на сургуче. Одежды женские дорогие, но до треска обручей грудной клетки, простые и маленькие. Почти детские. Кадир наспех вытер проступившую ржавчину на виске от давности промелькнувших тотчас картин. Комната закружилась, норовя лишить обладания вовсе. Книги. Он бросился к шаткой полке. Стихи. Рукописные. Его стихи, его серенады, что посвятил той девчонке. И сказки, которые читали каждый вечер в слух под фруктовыми деревьями в саду. Толстый сборник сшитых листов в кожаном чехле. Вместе обшивали.

— Мой сайид* желает нечто. Есть у вас такое? — не отрываясь от корешков переплётов, всё ещё склонившись и дотронувшись до выжженного его же пламенем названия.

Девушка в тёмной шейле* на секунду исчезла в дверном проёме заднего хода, вернувшись с сосудом, отдалённо походившем на прозрачную бутыль. Внутренностей видно не было. Длинные рукава скрывали. Знали, что поймёт всё пришедший.

— Она полагает, ему известны легенды о Джиннах, рабах древних артефактов?

— Кто же их не знает?

— Тогда, возможно, вашего господина заинтересует это?

Бутыль от дна до горлышка заполнена кольцами и перстнями. Старыми. С расколотыми шинками, пустыми вкладышами вставок. Потерявшие былой шарм. Будто одичавшие без связи с владельцем.

— Народу много рассказывают о том, сколько этих детей Шайтана на свете. Но никто и не задумывался, куда они однажды пропадают. Так вот люд уверяет, что действительно желающий найти ответ на этот вопрос, дотронувшись до любого из сих брошенных Джиннами артефактов, тут же узнает причину, заставившую огненного духа уйти на покой, — конечно узнает. Одев покинутый артефакт, сам рабом станет. Ему ли не помнить?

Всё время монолога Кадир пытался узнать в девушке малышку в янтарном сари. Но, увы, глаза. Глубокие, карие, спокойные. Живые. Ошибся ли?

— Вы сможете доставить сосуд моему господину сегодня вечером?

— Она сможет. Как только лавку закроет.

Пять тысяч и сорок — столько глотков воздуха осталось до истины. Умолял в тот вечер солнце садится быстрее. Он мог не признать глаз. Но Ирек — нет. Тот даже после расправы с приближёнными султана не успокоил поток рвущихся ругательств, направленных на Айшу.

Послышался стук дверного кольца. Каблуки господина тихо зацокали по широкой лестнице. Он тоже ждал гостя. Слуга артефакта никогда не приносил подарков лично, а просил старика Кашшару доставлять на дом.

Но зашла гостья. Пара глаз напротив взорвалась небесными цветками. Отчётливо виднелся покор: почему ты всё ещё жива в радиусе моего взгляда?

— Айш-шаа, —низко, угрожающе.

Девушка положила бутыль на пол. Сняла шёлковый длинный шарф с волос. Мелькнул белый шрам на горле. Улыбнулась, как фенек из детства, ехидно, гордо. Она-то понимала, почему сейчас стоит здесь.

«Так, значит, это правда» — Кадир облегчённо выдохнул. На душе сразу потеплело. Хотелось броситься, подхватить на руки и кружиться, смеясь: он нашёл её, нашёл! Свою Айшу!

— Ифрит, третье желание. Избавь хозяина от врага его, — прошипел Ирек и лишь губами прошептала дева.

— Исполняю.

В тот же миг исчез мужчина-посол, только горсть ювелирики осыпалась наземь.

— Почему? Кадир ведь его слуга.

— Между им и тобой — я всегда выберу тебя. А значит в этой комнате у него был лишь один враг — я. И вот его избавил от себя.

— Понятно. Айша надеялась, что Ифрит услышит теперь её.

— У тебя нет права меня просить. Джинну разрешается воплотить трижды.

— Он трижды не смог, — спокойно напомнила она.

— Ты просила убить твоих врагов — всех, кто помнил о том дне, больше нет. Они вовсе не родились.

— Ифрит не может заставить себя кого-то полюбить, — голос дрогнул, но всё ещё звучал уверенно.

— Заставить — нет. Я полюбил тебя без всякого волшебства. Сам. Иначе не искал бы. И знаешь, почему не признал? Я помнил ребёнка с пустой зеницей, а передо мной глаза полные жизни. Я выполнил твои желания.

— Поэтому ты не можешь быть с Айшей вечно. Перстень дважды не оденешь, — намного тише, кусает губу.

— Я нет, но ты можешь.

Кадир приблизился, накрутил когтями волнистую прядь и медленно вздохнул. Вот как пахнет уют. Чем-то тёплым и ласковым, щекочущим гортань. Заставляющим уткнуться ей в солнечное сплетение, обнять за тонкие плечи и плакать от счастья. Беззвучно, с улыбкой и сияющими зеньками. Она, как прежде, зарывается пальцами в непослушные патлы и напевает что-то.

— О чём ты поёшь?

— Айша рассказывает о шести обличиях своей любви к Кадиру.

Склонил он голову ещё ниже. Точно. Диалект. Умерший несколько веков назад. Язык её прапрадедов. Вот почему казался знакомым. Похож на настоящий, но куда грубее в звучании и сложнее, не поддающийся существующим конструкциям. Но диалекта богаче, красноречивей в арабских землях ныне не сыщешь; названный устами поэтов. Язык всех чувств.

Касается бархатистой щеки, пальцем большим проводит по губе и целует. Нежно, долго. На миг оторвавшись, добавляет: «Исполняю. Отныне ты, Айша, мой Джинн». Перстень из бутыли, утративший шакала, легко изыскивает оставленную другим когда-то полоску. А Кадир забирает тот, пытающийся её скрыть.



«Плетёт узоры легенд Шехерезада, да умалчивает о последней, тысяче второй ночи. Огромном сапфировом небе, глазами звёзд запечатлевшем волшебство восьмого чуда света. Появление Ифритовой пары и двух колец, поныне связывающих у алтаря влюблённые сердца.»




Макроцистис (лат. Ma­­crocystis) — живые глубоководные водоросли.

Джамбия — арабский загнутый кинжал.

Амм (араб.) — «мама».

Койланаглиф — вид углублённого рельефа.

Мехенди/Менди — роспись по телу хной.

Анаа асиф (араб.) — «прости».

Ирис — (ударение на первый слог) радужная оболочка глаза.

Фенек — (ударение на первый слог)пустынная лисица с большими ушами; автор создаёт аналог словосочетанию «солнечный зайчик».

Вата (санскр.) — в индийской мифологии божество ветра.

Нощь — синоним слову «ночь».

Даф — восточный ударный инструмент, аналог бубна из кожи осётра.
 
Скимитар — «коготь тигра», арабская сабля.

Доба — единица времени, равная суткам.

Эспланада — широкое открытое пространство перед замком/крепостью.

Багала — небольшое арабское полуторамачтовое судно.

Кхусса — стиль обуви с загнутыми носами.

Сайид — (араб.) — «господин».

Шейла — длинный прямоугольный шарф, который свободно оборачивают вокруг головы и кладут на плечи.