Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 36

      Глава 36

      Светильники мирно горели, освещая ложе, на котором в жарких объятиях сплелись Александр и Гефестион, накануне выхода македонян из Задракарты в царской опочивальне творилась истинная любовь.

      Перемена Александра в его отношении к Багою, хоть и свершилась в одночасье, не была порывом, неосознанным отторжением, не явилась ни с того ни с сего. Гоня царя Азии от оргазма к оргазму, евнух переоценил — не своё умение, но зависимость сына Зевса от чувственных наслаждений. Близость есть близость — не больше и не меньше, и очень мало, когда не покоится на основательном постаменте. Вспоминать о ней приятно, ожидать — волнующе, но лучше всего творить; и в том, и в другом, и в третьем случаях это путь в никуда, и он не имеет ни развития, ни цели.

      В стремлении Александра покорить всю Азию не могла стать превалирующей одна её сторона плотских услад. Как бы привлекательна она ни была, для нового владыки бывшей империи Ахеменидов она служила только дополнением и безусловно была нищей и не могла выдерживать сравнения ни с масштабом собственной личности, ни с насчитывавшими второй десяток лет чувствами искренними, не рождёнными одной физиологией.

      Кратер любил царя, Гефестион любил Александра. Правителю и человеку полководец и любимый служили опорой и залогом будущих свершений, с ними можно было идти рука об руку, этот союз рождал новые завоевания — постель же, обслуживающая только постель, на ней и замыкается, а бег по кругу даже не тупик, а много хуже, ибо ему нет конца…

      Изнуряя свою плоть в оглушительных оргазмах, Александр никогда не забывал, пусть и отмечал редко, о том, что этот марафон конечен и исчерпает себя полумесяцем, на исходе второй недели дальнейшее продолжение похода не могло не занимать его более, чем плотские страсти, к тому же изрядно его утомившие и, как ни был искусен Багой, притупившиеся в остроте доставляемого удовольствия.

      События последнего дня, едва не вылившиеся в неповиновение и бунт, грозили прекращением похода и крушением всех планов Александра, если бы Гефестион не вмешался и понятными всем доводами не разрядил обстановку. Царь Азии понял, что необходимости сомнительных призывов вообще бы не возникло, если бы, как и говорил сын Аминтора, дела с излишним грузом были бы улажены ранее. Увлечённый опытами Багоя, царь Азии допустил ошибку, подойдя к опасной черте; осознав это, он немедленно перевёл стрелки на евнуха — именно он был виноват, потому что увлёк и отвлёк. Предложение Неарху Багоя в присутствии евнуха возвращало предприимчивого юношу на место, и своё заслуженное место снова занял Гефестион. Признательность Александра за спасение не знала границ, тоска по милым ласкам снедала, любовник проиграл любимому другу — это было естественно, это было справедливо.

      Александр завис над Гефестионом и целовал его — мягко, не взасос, касаясь раскрытыми губами щёк и век, подрагивающих под осторожными прикосновениями.

      — Ты ведь простил меня, филе?

      — Ничуть. — Гефестион чувствовал свою правоту и на лобзания отвечал покусываниями.

      — Ты же говорил… — огорчённо, как мальчишка, не получивший сластей и укорявший родителя «ты же обещал», протянул Александр, но Гефестион не сдавался:

      — Если бы ты был уверен, не переспрашивал бы. Спрашиваешь — значит, не слышал.

      — Слышал…

      — Слышал — значит, я обмолвился.

      — Вредина… — Александр взбрыкнул, когда Гефестион изловчился и куснул любимого довольно ощутимо. — Ай, зачем так больно?

      — Знаешь прекрасно, что заслужил.

      — Я всё знаю. — И губы Александра, зайдя за подбородок, отыскали корни волос на тёплой шее.

      — Зарабатывай, зарабатывай моё прощение, — поощрял проштрафившегося оскорблённый любимый.

      После любовной схватки Гефестион приподнялся в постели и сел, подложив подушку под спину. Сомнения его не оставляли:

      — Мне иногда кажется, что тебя ведёт злой гений, он заставляет тебя заманивать войско всё дальше и дальше — так далеко, что люди понимают: обратно они просто не вернутся. Слишком далеко от Македонии — так хоть с тобой остаться, с царём, в общей куче. Но и так, и так — на беду. А потом думаю: да нет, ты ведёшь их сознательно, своей волей. «Где предел для тебя, о сердце великих дерзаний…» — процитировал Гефестион Еврипида. — Они знают, что оставили, но не знают, что их ждёт, лишь поголовно уверены: ничего хорошего. Три года ты их мучишь, и неизвестно ещё, на сколько этот поход затянется. Неужели тебе их не жалко? Это же твой народ, твои подданные, твои соотечественники.

      — Я знаю, филе, я знаю, но и ты знаешь, что меня не остановить. Ну скажи, ведь ты сам понимаешь, что великая страна не создаётся благоденствием людей и тем более им не сохраняется. Земли надо завоёвывать, а после — защищать. Персы сделали только первое, погрязли в роскоши — и проиграли.

      Гефестион вздохнул:

      — Но это неправильно, люди в великой стране должны быть счастливы, они должны процветать — иначе зачем же им величие, если оно приносит только испытания, кровь и лишения?

      — Да ведь и малые государства сражаются друг с другом. И для больших, и для малых — война, война и война. Таковы люди. Внешних причин нет — внутренние найдутся, это уже гражданская распря.

      — Получается, что человечество во всей Ойкумене свою историю только войнами будет писать? Это жестоко.

      — Так уж всё устроено. И человеку всегда всего мало, и стране.

      — Ты так говоришь, потому что у тебя война в крови, она в тебе, она для тебя естественна.

      — Ну, таким рождён. Это ты пастушок…

      От следующего укуса Гефестиона что-то отвлекло, он сделал Александру предостерегающий жест молчать, встал, неслышными шагами приблизился к двери и рывком её распахнул. Прочь метнулась смутная тонкая тень.

      — Слушай, ты, бесхуйник! Если телохранители Неарха, пробуя его вино и пищу, чем-то отравятся, пусть это будет лишь понос, я тебе устрою такую кончину, по сравнению с которой смерть твоего ёбаря тебе покажется сладостным сном. — И Гефестион вернулся к Александру.

      — Вообще-то понос и от абрикосов может быть, — робко вступил сын Зевса.

      — На абрикосы сезон прошёл.

      — Курага осталась.

      — Да? Я об этом не подумал. Надо ловить момент, пока ты не объелся.

      После очередного захода Гефестион уложил голову Александра себе на грудь.

      — Спи, Ксандре, спи. Завтра вставать рано.

      Царь Азии с явным удовольствием устроился на белой гладкой груди и сладко засопел, а сын Аминтора ещё долго перебирал золотистые пряди и дивился тому, что не может отыскать предел великим дерзаниям сердца, когда голова, им управляющая, находится так близко…



      На исходе августа армия Алекандра покидала Задракарту, впереди расстилались азиатские просторы, им не видно было конца и края. Снова потянулись пустыни и пески, жара днём и заметное похолодание ночью: удалённость от моря давала знать о себе резкими амплитудами температур. Блеяли и мычали стада на прокорм, работорговцы ждали новых пленных, маркитанты надеялись на новые сделки, воины мечтали об очередном привале.

      Парфия покорилась Александру без боя, не было ни локальных сражений, ни сколько-нибудь значимых стычек. Персы, ещё не пришедшие в себя после смерти Дария, обработанные умелыми вбросами о преемственности власти и обещании праведного возмездия за убийство царя царей и, к своему великому удивлению, увидевшие многих соотечественников в рядах македонян, долго не раздумывали и не только проявили лояльность, но и заверили нового властителя в своей безусловной преданности.

      Мания величия сына Зевса никуда не уходила, он не мог уже обходиться без созерцания простиравшихся перед ним бывших недругов, теперь он считал их безусловно принадлежавшими его тиаре. Шатёр Дария, поистрепавшийся за три года путешествий, более Александра не устраивал, казался слишком скромным, несоразмерным нынешней значимости царя Азии — ныне пришедших на поклон он принимал на золочёном троне в новом шатре, гораздо более просторном и роскошном. Снаружи стояло несколько рядов щитоносцев из македонян и недавно набранных персов, безвозвратно уходили в прошлое добрые славные времена, когда к своему правителю можно было войти в любое время и поделиться с ним тем, что волнует, попросить об услуге или милости, когда он был первым среди равных.

      Гефестиона же просто тошнило от всех этих «азов», «атов» и «арзанов», восточные имена сливались для него в тягучую, липкую, приторную бесформенную массу, неумеренное подобострастие раздражало и виделось насквозь фальшивым. Особенно отвратительным сыну Аминтора казался один жест, присовокупляемый азиатами к проскинезе: являвшиеся к Александру азиаты подносили к губам кончики пальцев и целовали их. Гефестион припоминал, что все эти «пах-пах!» и изображение восхищения он наблюдал, когда похотливые взгляды встречали на своём пути привлекательную женщину с крутыми бёдрами, — таким образом, между Александром и предметом низменных желаний особенного различия персы не делали.

      Но разве только в этом было дело, разве это было главным! Тот разлад в армии, первые признаки которого обозначились ещё со времени сражения при Иссе, только усугубился.

      Уже три года назад многим хватало Малой Азии и захваченных трофеев; в Дамаске можно было обогатиться ещё больше — это тоже приняли, но во время экспедиции в Египет громче зазвучали жалобы на копившуюся многими месяцами усталость и оторванноость от семей; на обратном пути из Африки Александр ещё действовал от имени Коринфского союза; армия разгромила персов под Гавгамелами и с триумфом прошлась по Вавилону и сверкающим столицам империи Ахеменидов. Но Пересеполь был сожжён, а после — и Дарий ликвидирован. Цели были достигнуты, миссия — выполнена, отмщение состоялось — Александр же не думал останавливаться, шёл вперёд и всё чаще путал войсковую казну со своими личными средствами, нужными ему для дальнейшего продвижения на восток и в Индию. Воины уже знали, что богатств, подобных сокровищам Персеполя, они больше не встретят, а их царь, словно в насмешку, заставил их расстаться с завоёванным в тяжелейших походах. Теперь войско не объединяли сиявшие впереди ценности, которыми можно было неплохо поживиться, — наоборот, царь отобрал у них добытое таким трудом и с такими лишениями! Перед Александром стояла труднейшая задача — повести за собой людей для нужного только ему лично. Ему приходилось уповать на свой авторитет и безусловное подчинение своей власти.

      Это действовало: сказывалась многолетняя привычка идти за своим правителем — ему всегда виднее; это действовало: армия — единый организм, никогда не оставит воина в беде; это действовало: куда все забрели — кто же, как не царь, укажет им дальнейший путь? — больше некому; это действовало: в походе недосуг предаваться праздным мыслям — надо думать о насущном; это действовало: Александр говорил о скором окончании похода — а верить в то, что отвечает твоим собственным желаниям, так легко! Александр ещё сплачивал людей, он был царём, македоняне выбрали его, предоставили ему права вождя. Сам выбрал — сам слушайся и подчиняйся, в конце концов, это твоя собственная воля, делегированная владыке, но былого единства не было: крамольные мысли нет-нет да и проскальзывали, вера расшатывалась, цели размывались, смысла не было вообще. Сомнения, разъедавшие любое предприятие, грозили уже не Коринфскому союзу, а непосредственно Александру, после Экбатан на горизонте вырисовывалась его личная трагедия. Сам того не сознавая, сын Зевса ходил по лезвию ножа, раздражая подданных дикими персидскими одеяниями, демонстрируемыми теперь не только во время пышных приёмов в громадном шатре, но и при появлении перед армией.

      Лёгкое продвижение по Парфии сыграло Александру на руку, пышные пиры на остановках тоже сделали своё дело, погасили недовольство и усыпили бдительность. Теперь войску казалось, что большие сражения и тяжёлые раны остались позади; может быть, и Бесс покорится так же легко, не будет испытывать армию на прочность — дойдут до восточных сатрапий, Александр удовлетворит своё честолюбие и, наконец, отправит всех по домам.

      Шёл гиперборетай*, македоняне вступили на территорию Арии.

------------------------------
      * Гиперборетай — месяц древнемакедонского календаря, соответствует сентябрю.
------------------------------

Всё было тихо, местные были смирны, в Сусии, недалеко от границы Парфии и Арии, Сатибарзан принял Александра со всеми почестями, осыпал комплиментами и дарами и, используя приём Набарзана, поведал историю с убийством Дария: сам Сатибарзан ни в чём не виноват, всё устроил Бесс, его люди были расставлены везде — царь царей был обречён. Александр в целом поверил, как водится, оставил Сатибарзана сатрапом и разместил в провинции лишь несколько сторожевых постов, оставив командовать ими Анаксиппа — как бы для поддержания порядка и ограждения от возможного мародёрства. На самом же деле Анаксипп должен был приглядывать за Сатибарзаном — стелил сатрап гладко, но всё же…

      Теперь путь армии лежал на юг, её ждала Дрангиана с засевшим в ней Барсаэнтом. Однако дойти до очередной сатрапии без проблем македонянам не удалось: царь Азии получил известие, что бунтарь и цареубийца Бесс объявил себя наследником Дария, взял тронное имя и стал именоваться Артаксерксом V. Надежды на спокойный марш рассы;пались в прах: воодушевлённый действиями Бесса Сатибарзан призвал своих людей к бунту и перебил оставленных в Арии македонян. Взбешённый Александр развернул войско, за два дня покрыл почти двадцать парасангов и ворвался к подлым изменникам. Снова начались схватки и бои, снова полилась кровь…

      Свой полководческий талант Сатибарзан переоценил, стойкого сопротивления оказать не смог и решил уйти вглубь Арии, чтобы Александр в погоне за ним измотал своё войско. Кроме того, большая часть сторонников бунтовщика засела на небольшой, но чрезвычайно не удобной для осады горе. Оставлять персов в тылу было нельзя, не высылать погоню за Сатибарзаном тоже не представлялось возможным — Александр отправился вдогонку за мятежником сам, а возвышенность с затаившимися на ней тринадцатью тысячами человек приказал осаждать Кратеру, но ни в коем случае в безрассудную атаку с большими жертвами не идти.

      Однако Сатибарзан передвигался очень быстро, преследовать его, углубляясь в незнакомую местность, было рискованной авантюрой — царю Азии пришлось вернуться назад и навести порядок там, где это было в его силах. Александр решил разобраться с укрывшимся на холме неприятелем. Подступиться к нему было очень трудно, атаковать значило столкнуться с большими потерями и остаться с сомнительным итогом. Сын Зевса кусал губы и в нетерпении мерил землю нервными шагами. Сколько врагов засели на горе, чем они были вооружены, была ли эта природная крепость приспособлена для того, чтобы выдержать долгую осаду, располагали ли обосновавшиеся в ней продовольствием и пресной водой — ничего не было известно. Сильный осенний ветер трепал кроны деревьев. Царь Азии посмотрел на них — и его осенило:

      — Рубите деревья и тащите к склонам холма, самое главное — чтобы завал был высоким!

      Воины принялись работать топорами. Стволы подтаскивали к возвышенности, некоторые ставили стоймя, некоторые накидывали кучей, поверх набрасывали толстые сучья и на них снова громоздили стволы, используя даже осадные машины, чтобы этот лесоповал достиг необходимой высоты.

      — А теперь поджигай! — скомандовал Александр, когда склоны горы скрылись за наваленными возле них стволами. — Клянусь Зевсом, мы их выкурим!

      Осень выдалась сухой — деревья тоже были хорошо высушены и вспыхнули сразу. Костёр вышел знатный, пламя разгорелось и гудело, взметнувшись над питающими его стволами на десятки локтей. Сильные порывы ветра гнали чад, пепел, жар и огонь на засевших на вершине. До поджигателей, ждавших развязки у подножия, стали доноситься крики ужаса и вопли боли, даже сильно гудевшее пламя не могло их заглушить, а вскоре и осаждённые стали скатываться вниз. По единственому склону, не облизываемому языками гигинтского костра, задыхавшиеся, многие с сильными ожогами, враги сыпались прямо в руки македонянам. С ними не церемонились, за предательски умервщлённых товарищей воины Александра рассчитались с супостатами сполна.

      — Красавец! Горжусь тобой! — Гефестион оценил гений любимого, зарывшись в тёплую шею и куснув её.

      Александр обнял сына Аминтора за плечо.

      — Клянусь тебе, Сатибарзан от меня всё равно не уйдёт.

      И царь Азии отправился на штурм столицы Арии Артакоаны, но сражения как такового не вышло: достаточно было придвинуть осадные башни к городским стенам, как их усеяли стенавшие жители, в слезах заламывавшие руки и взывавшие к великодушию божьего сына. Ранее воинственные, оставшись без главного возмутителя спокойствия, задиры быстро растеряли и мнимую храбрость, и искусственно взвинченный пыл, на первое место, как всегда, вышла забота о спасении собственной шкуры. Разбираться с горе-вояками, когда Сатибарзан гулял на свободе, а самые ретивые уже отправились на тот свет, Александр не стал и сохранил жителям и жизни, и имущество. Сатрапом Арии он назначил Арсака, разместил в ней более многочисленный, чем первый, предательски перебитый, гарнизон и двинулся в Дрангиану.

      Правивший ею Барсаэнт, ещё один подельник Бесса в убийстве Дария, конечно, через своих осведомителей уже проведал о том, что случилось в соседней сатрапии, и крыл Сатибарзана на все лады: «Не умеешь — не берись. Каким идиотом надо быть, чтобы поднимать восстание, когда командовать не умеешь, а сражаешься и того хуже! Чего ты ждал, осёл? Что Бесс явится тебе на помощь и развеет войско Александра? Нет, Бесс будет сидеть в своей Бактрии, он не будет распыляться на помощь своим соучастникам. Тоже сволочь хорошая, но Сатибарзан, Сатибарзан, как же ты меня подставил, глупая скотина, бездарь! Если бы сидел тихо, я бы принял Александра, наплёл бы ему с три короба, выгородил бы себя, как поначалу сделал ты, как Набарзан, и оставил бы Дрангиану за собой. А теперь, после того, что случилось, Александр озвереет — тёплого места мне не удержать». И, не испытывая судьбу, Барсаэнт дал дёру и укрылся в соседней с Дрангианой Арахозии, у тамошних индов.

      А царь Азии на пути до стольного града Дрангианы получил солидное подкрепление: полтысячи человек пришло с Зоилом из Греции, Антипатр прислал из Иллирии три тысячи, с Филиппом прибыло сто тридцать фессалийских всадников, подтянулись и в недавнем прошлом подданные империи Ахеменидов: две тысячи шестьсот пеших и триста конных из Лидии.

      В диосе 333 года до н. э. обновлённая армия македонян разбила свой лагерь в столице Дрангианы Фраде.

      Продолжение выложено.