Джаз и литература

Юрий Николаевич любил в жизни две вещи: джаз и литературу.
Почему так случилось, истории неизвестно. Ведь, Юра не был даже евреем. Однако, те чувства , которые Юра испытывал к гармонии джаза или к новой хорошей книге, можно было сравнить, разве что с прикосновением к упругой шерстке дворового кота, которую испытывают выросшие в одесских дворах евреи и ученики музыкальных школ.
Котов Юра тоже любил. И женщин, и детей…. И деньги. Но все эти любви требовали каких-то объяснений. Как-то:
-А куда же без баб? Или, как жить без детей? Или, что за жизнь без денег?
Бабы, дети и деньги придавали Юриной жизни пусть безответный, но, смысл. А
джаз и литература не требовали объяснений. Они жили в его душе, едино, как Марк Твен и Гекельберри Финн. Как мама- башкирка и папа-латыш. Необъяснимое соединение. Полный разлад и совершенная гармония.
Маленьким мальчиком, Юра дни напролет просиживал у радиоприемника в ожидании радио-спектаклей. «Снежная королева» и «Гадкие лебеди» производили на него впечатление лопнувшей внутри бутылки с карбидом.. Пережив в очередной раз превращение зла в добро , Юрочка отправлялся в интернат на пятидневку и рассказывал там такие интерпретации Андерсена, что дети начинали писать в постель, а нянечки задумывались над смыслом жизни.
Едва научившись читать, Юра брал в библиотеке фолианты Гюго и Верна, и не мог поверить в то, что это возможно: так долго и тщательно рисовать на страницах книг, истории жизни иных людей.
Юра так любил книги, что мог стать великим писателем. Юра так любил музыку, что мог стать музыкантом. Но. Он не был даже евреем. Рожденный в Одессе сын башкирки и латыша, довольствовался разве что собственными фантазиями.
Сидя у приемника в ожидании очередного радио-спектакля Юра услышал американский джаз. Чудом проникший в советские радио-волны Луи Армстронг выдал такие контр-культурные пассажи, что Юра понял, что готов ради него предать литературу. Подлый антисоветский джаз ударил мальчика не в голову, нет, и и даже не в сердце. Проникновение его было так острО, что у маленького Юры случился желудочный спазм. Скрючившись на полу , задыхаясь от восторга, Юра дослушал Армстронга и всю последующую жизнь прожил с джазовой болью в животе и литературой в мозгах. Это было невыносимо. И было прекрасно.
Почти разочаровавшись в сыне мама отвела его в школу Столярского.
- На морском песочке , я Марусю встретил, в розовых чулочках, талия в корсэте.- пел Юрочка на вступительном..
- Одного целуешь , а меня кусаешь,- пел Юрка. Бил босыми ногами чечетку, и изображал Попандопуло.
И его зачислили в школу. .
Приняли в исконно еврейскую семью. Определили в класс виолончели.
Лакированная виолончель Юре понравилась меньше чем величественный контрабас. Однако, он научился стрелять из нее смычком по соученикам, и учеба в школе Столярского показалась ему вратами. Калиткой в рай меж музыкой и литературой.
Но, не все в этой жизни так празднично, как хочется. Кто-то забыл отнести в школу метрику. Просто забыл. И Юрочку отчислили из элитки Столярского и перевели в обычную советскую школу.
Били, конечно. И ще раз били. А что можо было делать в советской школе с играющим на виолончели мальчиком?– Конечно,бить!
Били до тех пор, пока тщедушный Юрочка не вцепился зубами в ухо обидчика. Пока не провисел на нем до отторжения мочки. Пока не прожевал и не выплюнул в кусты эту, ссука, никак не связанную ни с джазом, ни с литературой субстанцию в кусты околокультурной школы.
С тех самых пор Юру полюбили девушки. Кто его зает, что хранится в головах этих очаровательных школьных фемин? Разве что оторванные части тел.
Юрий Николаевич любил в жизни две вещи – джаз и литературу.
Юрина мама работала продавщицей в книжном магазине.
- Жиды! Кругом жиды!- Кричала она, едва придя на работу.
С книжного она приносила домой вырезки свинины, банки с икрой и Черчиля с Помпиду.
Икру со свининой приносили евреи в обмен на русскую классику. А Черчиль с французами маме просто нравился.
Юра дома не читал. Юра читал в гостях.
Одесса восьмидесятым манила в гости библиотеками собраний сочинений в домах еврейских семейств.
- Женись на Флоре, Юрочка. Дай девушке фамилию. И все у вас будет хорошо.
Юра каждой Флоре обещал фамилию. Поражался разнообразию домашних библиотек и покладистости еврейских девушек. И убегал от них в простоту разврата славянских баб.
Там у Юры не просили ни фамилии,ни интеллекта. Там хотели только пить, трахаться и смеяться.
И там, в той жизни,
Юрий Николаевич любил две вещи. Джаз и литературу.
"""
«Хороший тортик. Свеженький".
Фраза из телевизора застряла в сознании, как медицинская ложка в гортани. Юрий Николаевич сглотнул, почувствовал прильнувшую к языку горечь, и отправился в магазин.
В маленьком, прижавшемся к дому лабазе, тортиков не было. Да и не хотелось. В крошечном магазе был теплый хлеб и свежая Докторская. Их родимых он и купил. Постоял, поозирался, и попросил дать чекушку. Пить-то он давно не пил. Но как было не купить? К свежему-то хлебу, да с колбасой.
Вышел. Пошел к морю. Желудок ныл. Солнце мельтешило в глазах листвы, прыгало по асфальту, и норовило сказать,
- Хороший тортик. Свеженький.
У памятника Неизвестному матросу собрались собаки. Нюхали цветы. Лаяли напропалую.
Юрий Николаич отдал им колбасу. Спустился на Ланжерон. Присел на дерявянный настил.

На Ланжероне кончалось лето. В себя ли, или от себя? Умирало как летящая в небе стая чаек. Куда? Зачем? Пропадало, как у Тарковского. - Словно, и не бывало.
Пенсы в красных трусах подставляли солнцу морщинистые шеи. Сверкали рамы велосипедов. Учились ходить дети. Мелькали лески рыбаков.
На Ланжероне кончалось лето. Юра отщипнул от батона хрустящую корку. Положил в рот. Горько.
- Сингулярности в мире нету. – Подумал Юрий Николаевич и уснул.
Сентябрьское солнце залезло ему в трусы и, был бы Николаич женщиной, то подумал бы,
- Как хорошо! Как славно было лето!
Но, Юра был мужчиной,и в ласковых лучах полуденного солнца,ему снились цыгане и он подумал,- Скоро осень.

- Лэйла! Лэйла! Попроси у людей денег!- Кричала во сне Николаича старая цыганка.
- Давид, Давидушка, иди к маме! – Звала мальчика испуганная белобрысая женщина.

Юра проснулся, затаил в ресницах ярко-холодный луч, положил на деревянный настил батон белого , поставил рядом чекушку. И ушел.
Вверх, вверх по ступеням. Задыхаясь от жары полуденного сентября. Юрий Николаевич шел в свой следующий сон. Сон, белых,требующих свежего торта чаек.
"""
Первый сон Юрия Николаевича
По берегу «Отрады» гонял птиц босоногий мальчик. Светловолосый, в коротких штанах и кофте на вырост он хватал из песка камни и швырял ими в чаек. Толстобрюхие ленивцы улетать не спешили, они лишь убыстряли шаг и оставляли на песке следы когтистых лап. Следы эти напоминали отпечатки утерянных мальчиком сланцев, и бесили даже больше бесстрашных птиц.
Чайки Юру не боялись. Юру никто не боялся. Ни кошки, ни собаки, ни дворовые пацаны. Тощий, улыбчивый он вызывал у одних расположение, у других злобу или превосходство, но никак не страх. Множество раз избитый в пацанских разборках. Юрочка шмыгал носом, размазывал по лицу кровь, улыбался обидчикам и шел к морю. Снова и снова.
Мальчик спускался по Шампанскому переулку. Оставлял за спиной глинобитный шанхай с падающими абрикосами, ебливой мамой, пьяными отдыхающими и исчезнувшим враз отцом. Обиженный Юрочка шел к морю гонять чаек. Кошка Муся и собака Жук провожали его до стадиона, и передавали в лапы дружественных собак. Банда дворняг тыкалась лбами в костлявые детские колени, как будто просили прощения за всю злобУ мироздания. И Юрочка присаживался на корточки, гладил спины и тряс шеи своих пыльных друзей. Собаки визжали от радости, улыбались, подталкивали мальца к краю склона и… позабыв обо всех печалях, Юрка вскакивал и летел к морю. Он мчался, падал, вставал, стирал в кровь колени, сбивал пальцы босых ног и мчался по траве и грязи к заливу. Собаки летели рядом с ним. Как стая друзей, как отряд рыцарей, как клан родичей. Собаки дарили Юре доброту, море лечило раны, кошки будили нежность, солнце жгло теплом и к вечеру все плохое забывалось.
Чайки Юру не боялись. Он их тоже. Но иногда в круглых беспокойных глазах птиц возникало что-то такое жуткое, что Юрочка выхватывал из песка камни и швырял, швырял в стаю жирных птиц, пока они не вздымалась и не улетали в море.

Маленький тощий мальчик стоял на Отраде и смотрел как чайки заслоняют собой солнце. Иногда тень от их крыльев падала на его лицо, и это было даже приятно. Смотреть на солнце бесконечно - было больно. Но Юрка глаз не закрывал. Одна мысль о том, что скоро зима заставляла распахивать глаза все шире и шире. Он смотрел и смотрел на солнце не мигая, по темному от загара лицу струились слезы. И вдруг в расплывшемся зените Юра увидел тревожный замерший глаз чайки. Правое веко Юрочки мелко дернулось, запульсировало и принялось увеличиваться в размерах. Оно росло, росло, закрыло собой весь глаз и резко кольнуло.
- Ай! – схватился рукой за веко Юра.
Глаз лопнул, и, что-то мелкое и холодное выскользнуло в Юрину ладонь.
- Рыбка, - разглядел сквозь туман слез Юрка.
Крошечная, ершистая, она выскользнула из ладони и исчезла в рябой воде. Юрочка бросился следом. Сбрасывая в море одежки, вдохнул как можно больше воздуха и нырнул. Рыбка плыла впереди, манила ярким хвостиком, затем ойкнула круглым ртом и исчезла. Юрка вынырнул, забил руками по воде, ободрал ногу о каменный выступ и взобрался на волнорез. Мальчик видел, как выпрыгнувшая из его глаза рыбка уплывала в морскую даль и растерянно смотрел ей вслед.
Вслед за рыбой исчезли с небосвода чайки. Солнце осветило море полностью, до расплывшихся по небосводу ям
. Юра повернулся лицом к городу. Перед лицом возникли яркие склоны Отрады и Ланжерона, возвышающиеся за ними крыши домов. Справа и слева от склонов мутной яичницей расплылись Аркадия и поселок Котовского. Они сливались с краешками сияющего изумрудом моря и Юра понял, что мир похож на перечеркнутую волнорезом овальную сковородку в центре которой стоит маленький одноглазый мальчик. За спиной мальчика было бескрайнее море с рожденной из правого глаза рыбкой, а впереди расплывшийся овалом старый южный город.
Плавать Юрка не умел. Нырять сколько угодно. А держаться на воде– нет. Он набрал в легкие как можно больше воздуха, оттолкнулся ногами от волнореза и устремился в этот странный полный овальных людей, кошек и собак город.

- Снова вьетнамки на пляже потерял!- кричала во сне Юрия Николаевича молодая темноволосая женщина. – Опять домой без глаза пришел! - ругалась мама.
Юрий Николаевич очнулся, отряхнул со штанов прилипший песок, и подмигнул скрывшейся за волнорезом зеленоглазой чайке.
"""
Папа с Вадиком чинили во дворе велосипед. Ну, как чинили? Мандавошили. Натирали тряпками раму, темнили шины, проверяли в колесах атмосферы, и смазывали маслом вилку. Временами папа запрыгивал на велик и вихрем проносился по двору. Папа так бешено крутил педали, а солнце так радостно мелькало в никелированных ободах колес, что казалось, что это не Вадику, а папе с солнцем купили велик.
Кому пришла в голову идея накануне учебного года, подарить первокласснику велосипед. Вадик не знал. Но, думал, что маме. Мама не умела ездить на велосипеде и полагала, что велик это- дорогостоящая игрушка, сродни айфону . Однако, старый мамин айфон у Вадика уже был, а папа снова провинился, Поэтому, Вадику подарили новенький велосипед.
В самом конце лета, когда звезды висели над морем так низко, словно хотели его съесть, когда влажность августовской ночи стремительно сменялась жарой рассвета, когда папа снова не ночевал дома. Мама сказала
-Вместо того, чтобы ночь напролет жарить на пляже маникюрщицу, купил бы сыну велосипед..
Вадик не видел ничего плохого в том, что в августе папа не ночевал дома. Ранним утром он возвращался домой. И заваливался не в мамину спальню, а в постель к Вадику. Большой и холодный он мелко сучил ногами, стряхивал прилипший к ступням песок и пел
Гудбай Америка ооо! Где я не был никогда
Прощаай навсегда. Возьми банджо сыграй мне на прощанье.
Прощааай навсеггдааа, засыпал в детской постели озябший Папа Вадика.
И слюнка так сладко стекала из угла его рта. А ноги так не находили себе места под коротким одеялом, что Вадик попросил маму купить велосипед. Не ему, а папе, конечно папе! Но, что может понять в мужских просьбах не научившаяся ездить на велосипеде женщина? – Ни-че-го!
Мама сказала папе.
- Вместо того, чтоб жарить на пляже маникюрщиц, купил бы ребенку велосипед!
Папа Вадика Юра Кузнецов был рыж, отчаян и покладист. И, Если и любил он в жизни что-то больше сына, так это маникюрщиц. Мама Вадика прекрасно об этом знала и била в пах наотмашь. Без снисхождения.
Вика Кузнецова предпочитала знать врага в лицо.
Юра сникал, бормотал что-то нечленораздельное, типа:
- Тебя это не касается. И с трудом дожидался вечера .
Горячими августовскими вечерами папа Вадика надевал голубую рубашку и синие шорты, целовал сына в макушку и уходил к морю.
Собаки и кошки провожали его до стадиона. Свора дружественных собак провожала до «Отрады» А чайки прятали глаза за выступом Желтого камня. Юрий Николаевич Кузнецов присаживался к столу занавешенной парусиной кафешки и ждал.
Из ресторанного «Причала» пахло борщом и пампушками. В "Дялюшке Чао " готовили том-ям. В простецких пляжных генделях пенилось пиво и писались под столами коты. Там в сени доставшихся ему от рождения чащ, Юра ждал появления родственных фемин. И они являлись!
Мускулистые, худые, с круглыми попками, прямыми плечами и нежными кистями рук.
Юра Кузнецов определял их безошибочно. Лишь только в свете ПРК вспыхивал идеально очерченный маникюр прелестниц, Юра терял голову сразу и до утра.

Девушки с идеальным маникюром: легки как стринги,свежи как вода и бесконечны как звезды. Черты их лиц одинаковы, улыбки радостны, а ладони тонкИ как заморский шелк. Карамельной россыпью ногтей вьются пальцы маникюрщиц вокруг стволов их жизней и падают в тепло горячих животов холодными носами озябших в море чаек.
Весь август ночи напролет Юра Кузнецов лил коньяк в охваченные карамельными пальцами стаканы и ловил животом падающие в пах рты.
А утром он шел домой. Заглядывал за заборы объятых солнцем домишек. Дышал запахом чужих жизней и казалось спрашивал
-А вы здесь что? Мясо жарите?
"""

Папа с Вадиком чинили во дворе велосипед. В дырчатой виноградной тени одесского двора мелькал мамин халат и карамельные ногти заезжих женщин. А Вадик не мог оторвать взгляда от ярко-зеленых папиных кроссовок. Любовь так переполняла его маленькое сердце, что Вадик спросил
-Папа, а ты любишь жаб?
-Люблю.
- Очень любишь?
- Очень.
- Па, а ты любишь жаб, как маникюрщиц?
- Нет сынок, жаб я люблю больше.
"""
Второй сон Юрия Николаевича

В больничной палате на Французском бульваре сидел на железной кровати одноглазый мальчик в черных сатиновых трусах.
Рядом с ним топтались и ржали пятеро взрослых мужиков. Трое из них были уже слепыми и смеялись лишь ртами, уставившись в потолок пустыми и белыми, как вытекшая из мальчика сперма, глазами.
Мальчик стряхивал с трусов следы своей первой поллюции, и тоже улыбался.
Стряхивал и улыбался. Улыбался и стряхивал.

- В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора
Я разобью тебе ебло, сказала мне сестра.- Проговаривал про себя Юрочка.
Не было у него сестры! Не было и брата. Да и папы не было. Ну, а мама? Мама- была. Как же без мамы? Не бывает мальчиков без мам.
Юрина мама врывалась в больничную палату со словами,
- Я вам что?! Какого-то шаромыжника привела? Да он у меня, как девочка! Все соседи так говорят!
Мама была красивой. Ладная, кудрявая. Жопку несла уточкой. Губки бантиком.
Дура, конечно. Но, мужикам нравилась. Сын, правда, инвалид-детства. Но мама сразу об этом предупреждала. Так и говорила,
- Не надо было рожать. Я же могла умереть.
Кинотеатр в горсаду манил белыми носочками взбирающихся по степеням дам. Увлекал мелким смехом, тревожил горластыми шутками. Мама трясла на коленях орущего малыша и поправляла темные кудри.
- Радж Капур, Радж Капур, не смотри на одесских дур! – напевала она пеленкам синеющего от ора малыша.
И,стоило только ему забыться, как мама чайкой взлетала по ступеням «Уточкино» и ныряла в мир синематографа сразу и бесконечно.
Бог весть почему, все сеансы индийского кино Юрка спал как убитый, а как только,мама выходила из кинотеатра, и скромно вытягивала ножку на ведущих вниз ступенях, мальчик сразу просыпался и орал как резаный.
Однажды мама не выдержала и, таки выронила ребенка из рук. Юрочка даже заорать не успел, как скатился по ступеням кинотеатра, опередил движущийся по Дерибасовской троллейбус и замер у бордюра.
- А глазки-то, глазки-то! Синенькие! – сказала догнавшая кулек с дитем мама.
После горсада мама отвозила Юрочку на Дальние Мельницы, к бабушке.
Бабка Наташа невестку не праздновала.
- Уж больно худа и ****овита,- говорила она сыну.
Внука бабка тоже тоже не любила. Хотела назвать Адольфом, да не вышло.
Бабка ложила кулек с дитем на стопку молдаванских ковров и вливала в горло мальчика смесь козьего молока с коньяком.
Всю свою жизнь Наташа проработала на коньячном заводе. И не знала, что в мире существует еда без коньяка.
И Юрочка забывался. Беззвучным сном сновали внутри него детские диспепсии, скромное башкирское ****ство мамы и равнодушный джазовый контент папы - латыша.