Воспоминания о С. Параджанове

  Мне было двенадцать, когда знакомая моего дяди Ромы — среднего брата моей мамы — взяла меня послушать Окуджаву в доме Сергея Параджанова.
Это был старый дом на Мтацминде, пропитанный временем, солнечным светом и запахами ковров и кофе. Там собиралась грузинская интеллигенция — читающая, чувствующая, умеющая молчать и слушать.
Комната, увешанная восточными коврами, напоминала оазис в бескрайней пустыне Союза.
В центре комнаты, на бархатном стуле, стоял кассетный магнитофон. Звук был ужасный — плёнку приходилось поправлять каждые несколько минут. Но никого это не смущало.
Люди сидели, подпевали Окуджаве почти  шёпотом, будто молитве. Я, будучи любопытной тетёркой, не могла оторвать глаз — лица, голоса, жесты были завораживающими.
На столе стояли блюда с армянской кадой, горячими хачапури и фруктами. Кофе мне не предлагали — это было взрослое таинство.
Варил его сам хозяин — Сергей Параджанов — на песке, в тяжёлой чеканной турке, подаренной ему другом из Дагестана — близким родственником Расула Гамзатова. Джезва, украшенная восточными узорами, казалась волшебной чашей.
— В этой джезве, — говорил он, неспешно вращая её в горячем песке, — вся душа Востока...
Кофе подавал его друг — личный фотограф. Аромат свежего кофе наполнял комнату, смешиваясь с запахом ковров и дыма.
Атмосфера была волшебной.
Многие из тех, кто сидел тогда за этим столом, не избежали ада тюремных лагерей.
В Советском Союзе "за мужеложство" давали немалые сроки. Это было страшным "преступлением" в стране, где официально "секса не было".
По этой статье сидели Ачико Гомиашвили, Резико Эбралидзе, Ноди Квавилашвили... И мой дядя Рома — арестованный по доносу за рассказы анекдотов.
Тюремная дружба связала их с Параджановым на всю жизнь.
Жаль только, что жизнь дяди оборвалась слишком рано: в сорок лет, после операции в знаменитой московской клинике Вишневского, он не проснулся от наркоза.
Параджанов сидел при Хрущёве, Брежневе и Андропове.
Его обвиняли в невероятных вещах — вплоть до изнасилования партийного чиновника.
Не помогали ни протесты Бергмана, ни письма Феллини, ни возмущения мировых культурных организаций.
Спасла его Лиля Брик.
— Лиля вымолила мою жизнь, — говорил он, нежно улыбаясь.
Его оформили пожарником в тюрьме — но это была лишь видимость. На деле он оставался среди уголовников, среди самых страшных сидельцев.
Он рассказывал о своём друге Юре Фриде, который делился с ним хлебом и сигаретами, добытыми в тюремных обменах.
Параджанов умел говорить так, что самые ужасные истории звучали почти анекдотами.
— Маяковского мы в школе проходили, — смеялся он, после упрёков Лили о незнании его поэзии, — но я на этих уроках отсутствовал: каждое утро сидел дома, глотая бриллианты в ожидании визита ЧК...
Меня тянуло туда, к Параджанову, как магнитом.
Я прилипала к дяде Роме, как бабл-гам, выпрашивая:
— Возьми меня! Ну пожалуйста!
Иногда он сдавался. И тогда мы шли на Мтацминда.
В этот ветхий двухэтажный дом в старом Тбилиси с итальянским двориком, с крошечным балконом и скрипучими полами, полный тайн и запахов: кофе на песке, старого дерева, антиквариата, влажных ковров.
Не хотелось уходить. Хотелось поселиться там, сидеть на балконе, свесив ноги, и смотреть вниз — на крутые улочки, кривые заборы, кошек на горячих крышах.
Внизу, в узких переулках, кипела жизнь.
По брусчатке бегали босоногие мальчишки, громко перекликаясь.
Ближе к полудню в переулках появлялись ослики, нагруженные вьюками: в мешках — зелень, в стеклянных баночках — густое мацони, в корзинах — розовые бати-бути.
— ;;;;-;;;;! ;;;;-;;;;! ;;;;;;! ;;;;;;;;! (Бати -бути, бати -бути, мацони, зелень) —
кричал колоритный продавец, раскачиваясь с ноги на ногу рядом с осликом.
На крик сбегались и мы — вихрастые, босые, с полными авоськами бутылок, собранных у соседей.
Бутылки обменивали на бати-бути — шарики мечты.
Они шуршали в газетных кульках, пахли пригоревшей кукурузой и окрашивали пальцы в розово-жёлтый цвет счастья.
Есть их нужно было медленно, растягивая удовольствие: шарик за шариком, чувствуя, как сладкая соль детства тает на языке.
Этот запах кукурузы, мацони, зелени, горячего кофе и сладкой выпечки с орехами — был запахом моего Тбилиси.
Запахом моей свободы.
В марте 1988 года в Тбилиси пронёсся слух: к Параджанову приехал Марчелло Мастроянни.
Город гудел.
Мы с подругой Лиичкой сидели на кухне у Сергея Иосифовича, пили кофе на песке и слушали его рассказы.
Параджанов был грустен.
— Стол ломится от еды, — говорил он, криво усмехаясь, — а душа ломится от тоски...
К тому времени здоровье его стремительно ухудшалось: диабет, боли в ногах, слабость. Инсулин уже не помогал. Диет он не соблюдал — "как можно соблюдать диету в Тбилиси", — говорил он, улыбаясь своей проникновенной улыбкой.
И всё-таки даже в болезни он не изменял себе: добавлял щепотку соли в кофе — его секрет, особым движением наливал вино, чтобы "оно дышало". Рассказывал так, что перед глазами вставали живые картины.
О личной жизни Параджанов говорить не любил. Про сына Сурена отвечал резко и коротко.
Меня всегда тянуло туда...
В тот домик, в эти запахи, в эти беседы.
Туда, где среди разрухи, нищеты и запретов всё ещё горел огонёк настоящей жизни, свободы.
Туда, где пахло не временем — а вечностью.
Н.Л.