Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 37

     Глава 37

      Когда у человека всё хорошо, когда он ни в чём не испытывает недостатка и в его духовном и материальном мирах царит гармония, когда окружающая обстановка и будущее ясны и определённы, он не задаётся вопросом, кому обязан этому; когда человек находится в непрерывном процессе чего-то делания и этот процесс избавляет его от свободного времени, перед ним также не встаёт этот вопрос. Но когда негативные эмоции и усталость копятся, перспективы туманны и не сулят ничего хорошего — одни лишения, которые он уже претерпевает, когда выпавший час отдыха даёт возможность задуматься о причинах бедствий, сразу начинается поиск таковых. Свободный от довлеющей над ним чужой воли обращается к себе самому, к своей работе и к своим чувствам; подневольный, зависящий от поставленной над ним власти: старшего по званию, командира, правителя, — естественно переносит вину за своё плачевное состояние на начальство.

      То же самое происходило и с македонской армией. В походе и при благоприятных условиях люди молчали, а на остановках и при неясном будущем языки развязывались — и развязывались вовсе не в пользу Александра.

      Во время тёплого сезона и относительного лёгкого похода по территории Парфии и после локальной войны с Сатибарзаном люди не задумывались и не жаловались — став лагерем во Фраде, оценили сложившуюся ситуацию по-иному. Они были загнаны в неведомые земли, трофеи были потеряны по распоряжению Александра, половина осени прошла — по ночам в палатках уже было ощутимо холодно, а впереди маячила суровая зима, на востоке, по направлению движения, простирались пугавшие горы, о них ходили нехорошие слухи — поднимавшие их выше преодолённых поздней весной отрогов Эльбурса и отбивавшие желание близкого знакомства с заснеженными остроконечными пиками.

      Правитель для любого — и защита, и обязанность его защищать, благодетель и тиран одновременно, рука поддержки и карающая длань. В армии всё резче обозначались две группы. Первая — Кен, Эригий, Птолемей — по собственной воле или вынужденно были энтузиастами, выражали царю Азии полную преданность, вверяли ему свою судьбу, служили, готовы были последовать за ним куда угодно и имели своих сторонников в войске; Гефестион и Кратер вообще Александра обожали. Вторая партия, возглавляемая Филотой, скептически смотрела на дела Александра, его таланты, достижения, возможности и будущее. Удача сына Зевса воодушевляла первых и изображалась уже упорхнувшей птицей, которая никогда не вернётся, вторыми. Одни представляли достижения выдающимися — другие считали их смехотворными, в стане одних способности царя рождали восхищение — и вызывали сомнения в лагере напротив, также и миссию царя Азии сторонники оценивали великой, а противники — ничтожной; итог, пока ещё не вырисовывающийся на горизонте, должен был стать великолепным для защитников Александра — и плачевным для оппозиции ему.

      Филота приписывал все заслуги Пармениону — и небезосновательно: именно семидесятилетний старец первым перешёл Геллеспонт, помог молодому Александру разобраться с Атталом, всегда обеспечивал армию продовольствием и обмундированием, без чего она не могла не только воевать — просто существовать, именно Парменион сыграл решающую роль во взятии Тира, организовав бесперебойную поставку всего необходимого для насыпки мола от берега к заносчивому городу, именно он железно стоял на левом фланге во время всех сражений, когда Александр готов был, забыв о благоразумии, погнаться за Дарием и насадить его на меч, поставив под угрозу благополучный исход битв. И что теперь? — а теперь Парменион оставлен в Экбатанах, потому что, ясное дело, Александру неприятно видеть того, кому он обязан всем. Глупый новоиспечённый царь не понимает, что, пребывая вдали от Пармениона, он лишает себя побед в дальнейшем, вот увидите: больше ничего грандиозного самонадеянный правитель не свершит, Сатибарзан уже ускользнул. Что же получается? — Сатибарзан убежал, Барсаэнт скрылся, Бесс чувствует себя прекрасно, и одному богу ведомо, как Александр будет за ними гоняться и сколько человек сгинет в жутких горах Арахозии*.

------------------------------
      * Арахозия (Арахоси;я, др.-греч. ;;;;;;;;) — эллинистическое название территории современного юго-восточного Афганистана и северного Пакистана, сатрапия империи Ахеменидов.
------------------------------

Только ничтожество может именовать себя сыном Зевса — нормальным людям достаточно своих настоящих отцов. Впрочем, Александр и македонянин-то лишь наполовину — нет ничего удивительного в том, что соотечественники для него — мусор. Всё ясно становится, когда вспоминаешь, сколько человек он потерял у Персидских ворот, не проведя элементарной разведки, так как хотел поскорее захапать всё золото Персеполя, а Парменион провёл свои части по Царской дороге, не сгубив ни одного человека! Александр точно всех угробит — не из-за великих свершений, а из-за своей мании величия. Вот Филоте достаточно своей родины, её славы, своего отца и принадлежности к знатному роду, а персидские балахоны, чужеземцы в стане, нелепо огромный шатёр, завитые бороды, метущие пол перед троном, и вызывающие только насмешки ежедневные кивания на папочку-громовержца абсолютно не нужны, да и как может достойный человек испытывать потребность в этой мерзости?

      Филота имел право так говорить. Заслуги Пармениона были громадны, а безрассудство Александра во многих случаях могло привести к катастрофе; персы, зачисленные в армию, раздражали македонян так же, как и проскинеза; никто не знал, что будет дальше, до чего дойдёт мания величия Александра и куда она заведёт людей. Филота сам прекрасно воевал, он командовал конницей — и командовал ею блестяще. Филота сам пострадал от непрекращающейся войны: два его брата сложили головы в походе. Филоте можно было верить — пусть он был надменен и падок на роскошь, но он был также всегда открыт, дерзок и щедр к своим.

      Конечно, не только это развязывало командующему македонской конницей язык. Пармениону было семьдесят лет, он сидел в Экбатанах — это была почти что ссылка, но она была хороша тем, что именно в Экбатанах стояли отборные части македонян и хранилась огромная казна. Знатность рода Пармениона и Филоты давала им право на престол Пеллы, погибнувшие братья делали Филоту главным наследником, который скорее рано, чем поздно, — ведь Пармениону было уже семьдесят! — получит от своего отца всё. Так почему бы не взять и того, чем на довольно спорных основаниях владеет Александр, македонянин только наполовину?

      Сам Парменион, памятуя о горячности сына, в письмах советовал ему не забываться, но Филота был сыном своего отца и представителем своего класса. Семидесятилетний полководец был открытым и самым явным выразителем мнений старомакедонской знати, чтящей взгляды и образ действий Филиппа и не могущей приветствовать планы Александра; Филота, командующий конницей, то есть младшим поколением потомков знатных родов, золотой молодёжью, дополнительно сплачивал противников политики Александра. Это было опасно, как и чревато было возражать и любому другому мнению царя Азии, даже не по таким важным для него пунктам, но оппозиция была непримирима и враждебно глуха.

      Как всегда, основную массу между двумя полюсами составляли колеблющиеся и разделявшие те или иные воззрения частично. Безусловно преданный Александру Клит, любящий молодого царя как сына, спасший ему жизнь при Гранике, гулявший с царственным отпрыском в детстве, качавший его на руках, всё же не принимал ни персов в рядах македонян, ни записи соотечественников на аудиенцию к Александру, унижавшую их, когда до этого они входили к своему царю свободно, ни проскинезы; того же придерживался и Каллисфен, племянник Аристотеля и приверженец свободы человека от подобострастия, такой разумеющейся для представителей Эллады. Знать Верхней Македонии, её севера, всегда соперничала с югом и являлась естественным противовесом ему, но объединялась с ним против Александра, стремлений коего разделить не могла. Были не разбиравшиеся и слепо подчинявшиеся Александру, были увлечённые молодостью, очарованием, грандиозностью замыслов и харизмой царя; были соединённые узами дружбы и родства, заставлявшими примыкать к тому или иному клану; были те, которым одинаково претили и чванство Филоты, и мания величия Александра, но часть их считала решительно недопустимым первое, часть более возражала против второго; были личные интересы, взгляды, пристрастия, предпочтения, страхи и надежды, симпатии и антипатии; как всегда, не обходилось и без любовных драм, счастливых или трагичных, — всё это образовывало огромный колыхавшийся студень, дрейфовавший от полюса к полюсу, то делившийся на части, то склеивавшийся вновь. Единства не было, чаши весов качались. В низших эшелонах, как и в высших, происходило то же самое.



      — А, что я говорил! — торжествующе воскликнул Филота однажды вечером, потрясая каким-то свитком. — Самые свежие новости из Пеллы: Пелопоннес отпал. И чему тут удивляться, когда царь за тысячи парасангов от Македонии? Что нам Афины — гораздо важнее на краю земли выгонять дикарей из их лачуг и отбивать у кочевников их стада. Скоро сын Зевса организует специальные курсы для конокрадов. Записывайтесь, обучение бесплатно!

      Гефестиона же обуял страх, когда из донесений Антипатра стало ясно, что Пелопоннес в который раз отпал. Сын Аминтора уже потерял счёт своим приступам тошноты и тревоги за Александра. Уже умудрённый опытом, Гефестион понял, что дело со вновь отторгнувшимися эллинами было вовсе не в природной склочности греков, он вспоминал Сирию и сожжённого заживо Андромаха. Власть царя была властью только там, где он был. Стоило ему уйти — и покорённые забывали о своих поражениях и выходили из повиновения.


      Гефестион вошёл к Александру на исходе вечера, когда царь Азии, приняв очередные почести от персов и обсудив с военачальниками текущие дела, удалился в ту половину шатра, которая служила ему опочивальней. Тяжёлый занавес между спальней и основной — парадной, для приёмов — частью поднимался с помощью канатов. Около сына Зевса крутился Багой.

      Евнух долго убивался после сожжения своего скарба Неархом и охлаждения Александра, ломал голову над его причинами и, наконец, пришёл к выводу, что взял слишком резвый темп, пережал и переоценил значение плотских удовольствий в жизни государя. Багой ничего не мог сделать — приходилось только по мере возможности восстанавливать пожранное огнём и околдовывать Александра исподволь, очень осторожно и ненавязчиво.

      Гефестион приветствовал Багоя привычным «брысь!» и только после того, как юноша удалился, мрачно посмотрел на любимого.

      — Пелопоннес отпал.

      — Я знаю, я читал послание Антипатра. — Александр смотрел на Гефестиона гораздо миролюбивее и светлее. — Надеюсь, ты не хочешь сейчас разворачиваться на запад и идти усмирять Элладу?

      — Куда там, когда ты Бесса ловишь… — сын Аминтора ответил вяло, его более снедала горечь вывода из-за выхода Пелопоннеса из подчинения. — Слишком большие расстояния и слишком малые скорости — ситуацию при этом можно контролировать только в непосредственной близости от себя. Греки отошли пару месяцев назад — известие прибыло только что. Ты что-то решишь и пошлёшь распоряжения Антипатру — они придут в Пеллу ещё через два месяца, а какое положение будет там тогда? А как ты узнаешь, исполнит ли Антипатр твой приказ или нет?

      — Мне же пишет не только он.

      — Ну да, верная картина из нескольких писем у тебя сложится. Но, допустим, Антипатр поведёт себя предательски по отношению к тебе — ты же не сможешь его наказать, ты не дотянешься до него отсюда. Эти огромные территории, бескрайние степи, непроходимые горы… Мы только там, где мы есть — в данное время в данном месте. И твоя власть здесь. А в том, что отстаёт на какой-нибудь десяток парасангов, может твориться что угодно. Может быть, Сатибарзан уже вернулся в Арию и снова подбивает людей на бунт? Мы же узнаем об этом только через неделю. Ты сам, твоя тиара, твоя власть, твоё войско — здесь, сейчас, а в далёких краях, пусть ты их и прошёл, и завоевал, кто мы? Фикция, мнимые величины, фантомы… Слишком большие расстояния и слишком малые скорости, — повторил Гефестион. — Неужели это бич каждой империи? Даже Дарий, посещая Персеполь, каждый раз платил местным золотом, чтобы спокойно пройти через Персидские ворота, — он, перс, в Персии!

      — Вот поэтому я и набираю персов из сынков знати. Вы всё ворчите, а ведь это прекрасные заложники!

      Гефестион с удивлением посмотрел на Александра:

      — Да? Мне это в голову не приходило…

      — Именно! Если бы детки Сатибарзана мне попались, он стал бы намного сговорчивее.

      — Ты думаешь?

      — Ну да. Я набираю их в войско, принимаю в охрану, увожу в поход, они в моей власти, под началом македонян, они в нашей культурной среде, учат язык, может быть, и состязаться будут, а папеньки сидят тихо-смирно, прекрасно зная, что в случае неповиновения их чада ответят головою. Вот вы на меня всё ворчите, ворчите, а я делаю как лучше! Та же одежда — ты сам ругал штаны. А как мы без них обойдёмся, когда Арахозию будем проходить? Закупим у местных, наденем — в снегах согреемся.

      Гефестион только покачал головой.

      — Александр, диос на исходе, зима через месяц. Неужели ты не пересидишь здесь зиму?

      Царь Азии только махнул рукой.

      — А, это пустое. Ждать полгода, пока весна часть льдов растопит? Нет, нет у меня времени. Сначала мы пройдём в Гедрозию, её северные части прилегают к югу Дрангианы, а то, что выходит к морю, нас не интересует: там живут совершенные дикари, которые едят сырую рыбу.

      — И у тебя не возникает естественное желание их эллинизировать? — Гефестион с усмешкой посмотрел на Александра.

      — Нет, их сначала надо научить пшеницу сеять, хотя я не уверен, что в тамошних песках что-то вырастет. Мы пройдём только прилегающие к Дрангиане области, подчиним их, разместим гарнизоны, рекрутируем сынков местных князьков, заведём почту, проверим постоялые дворы. Если они будут в нормальном состоянии, в следующем году через эти земли потянутся караваны из Индии, это торговля, это обмен, это сращение цивилизаций… — Взгляд Александра стал влажным и мечтательным, но скептицизм Гефестиона не развеялся:

      — Будто раньше караваны через Гедрозию не ходили…

      — Теперь это будет совершенно безопасно, единичное ранее станет регулярным теперь, когда эти земли будут под моей властью. Это совершенно другой уровень взаимопроникновения… Я пройду Гедрозию, а потом… Арахозия, захват Бесса, Элизиум, Индия… И, когда вся империя и восток Ойкумены будут в моей власти, мы вернёмся в Вавилон и обратим взоры на Рим и Карфаген.

      — Хорошо, но пока… Почему ты не скажешь македонянам, что принятые на службу персы — заложники? Знаешь же, что наши их терпеть не могут — так им гораздо легче будет смириться.

      — Ну да! Только скажи — и начнётся, наши прекраснодушные их затравят. — Александр сделал в воздухе неопределённый жест рукою, проведя ею вправо-влево. — Пусть они это так… подразумевают. Огласка ни к чему.

      — Стратег ты мой, стратег… Космократор… Смотри, замёрзну я в снегах Арахозии или отморожу себе кое-что ценное — что тогда будешь делать? — Руки Гефестиона легли на шею Александра.

      — Не бойся. Я согрею тебя, — прошептал царь Азии. — Тебе будет тепло, как сейчас. Я всё сделал, чтобы ночной холод сюда не проник. — Александр притянул к себе стройный стан любимого.

      — А многие мёрзнут в своих палатках…

      — Я устрою это. Пусть вешают пологи, ставят палатки впритык друг к другу. Я всё для всех сделаю. — Александр шептал уже сбивчиво. — Клянусь тебе, любовь моя, я всё сделаю — для тебя, для них, для себя. Дай только время… — И царь Азии увлёк любимого к ложу.

      Кубы с горячей водой медленно отдавали тепло, удерживаемое плотными коврами на стенах и полу, драпировки, украшавшие верх шатра изнутри, создавали дополнительную воздушную подушку и тоже препятствовали рассеиванию теплоты, в опочивальне Александра было тепло и уютно, а в мягкой постели — и вовсе восхитительно.

      Но так было не везде…



      Насладившись любовью, Лимн и Никомах не разомкнули объятий, а только натянули одеяла до самого подбородка и продолжали обмениваться поцелуями — уже не чувственными, а нежными, мирными. Дыхание опаляло щёки, не давало им остыть слишком быстро.

      — Налей вина, — прошептал Никомах. — Дольше не закоченеем.

      — Хорошо. — Лимн аккуратно выскользнул из-под тонкой смуглой руки Никомаха, не потерявшей за осенний месяц летний загар, и взял две чаши. — Держи, пей. Не уходи сегодня, хорошо? Двоим под двумя одеялами теплее.

      — Угу. Надо что-нибудь придумать с обогревом. Я никогда не думал, что здешние места могут быть такими холодными. В Македонии сейчас тоже не лето, но это не идёт ни в какое сравнение…

      — Скучаешь по Македонии?

      — Конечно. Там мама, сёстры, родни полно, а здесь один брат.

      — А ведь мы не скоро туда вернёмся. Наверное, никогда. Сгинем в горных снегах.

      — Зачем ты так говоришь?

      — А что ты думаешь? Александр не остановится. Только у него в шатре тепло.

      — Он царь, он должен обо всём думать, его не должен отвлекать холод.

      — Ну да… Не знаю, о чём он думает, но только не о нас… Никомах, я должен сказать тебе одну вещь.

      — Какую?

      — Это большая тайна. Поклянись, что ты никому не скажешь!

      Никомах растерялся.

      — Да что же это такое?

      — Поклянись самой страшной клятвой! — Лимн пытливо посмотрел в тёмно-карие, во тьме казавшиеся чёрными глаза любимого.

      — Да я же не знаю, что ты хочешь мне сказать! Ничего бесчестного?

      — Нет. Наоборот. Это справедливо. Это для всех благо.

      — Ну хорошо, клянусь Зевсом.

      — Ты помнишь, что никому и никогда?

      — Лимн, мне всё же страшно. Что ты задумал?

      — Ты помнишь, что поклялся?

      — Да.

      — Тогда слушай. Через три дня Александр должен умереть.

      — К-какой Александр? — Никомах задрожал вовсе не от холода.

      — А ты не понимаешь?

      — Лимн, как тебе это в голову пришло?! Ты замышляешь поднять руку на царя?! Ты с ума сошёл!

      — Это ты ничего не понимаешь. Царь нас погубит, если его не остановить. Мы его остановим — и спасём армию. Десятки тысяч человек. Один погибнет, но тысячи спасутся. Мы это сделаем.

      — Кто «мы»? Да вы с ума сошли! — повторил Никомах. — Убить царя!

      — «Мы» — это мы. Ты думаешь, я один? — горячо шептал Лимн в побледневшие щёки Никомаха. — Нет, нас много. Деметрий, один из телохранителей Александра, Певколай и Никанор, Афобет, Иолай, Диоксен, Археполис и Аминта — мы вместе, все они со мной.

      — Убить царя! — лицо Никомаха исказила гримаса отчаяния.

      — Не царя, а деспота. Убить царя — преступление, а убить деспота — подвиг. Александр всех нас погубит из-за своей мании, он идёт вперёд и ни о ком не думает. Мы замёрнем в снегах, в степях нас ждёт смерть от скорпионов и змей. Мы подохнем от жажды и голода, от жары и холода, кочевники перебьют нас отравленными стрелами. Я знаю, мне рассказыаали о том, как страшны края, в которые мы отправимся. У нас нет другого выхода.

      — Нет, Лимн, нет! Я люблю тебя, я спасу тебя! Ты не должен, никто не должен. Поднять руку на царя — страшное преступление, бесчестье, нарушение присяги. Мы клялись ему в верности!

      — А он клялся всё делать для нашего блага! Никто не хочет воевать с Бессом! Он обещал нам богатство, а сам приказал сжечь все трофеи! Он обещал нам сытую жизнь и процветание, а сам гнобит нас на краю земли! Неужели ты не понимаешь? Да раскрой глаза!

      — Нет, нет! Лимн, послушай! — Никомах стал целовать глаза любимого. — Александр всё устроит, это сейчас трудно, но он обещал. Он царь — он сделает. Вы должны кинуться ему в ноги и рассказать всё — он простит. Или нет… Нет! — заторопился Никомах. — Ты скажешь своим, что на тебя нашло помрачение, химеры околдовали тебя. Скажешь, что всё прекращено, что ты отказываешься от преступного замысла — пусть все хранят молчание, и эта история умрёт! Я никому ничего не скажу — и никто другой.

      — Да почему ты сопротивляешься? Это же благо, как ты не понимаешь! — отчаивался Лимн.

      — Это не благо. Вы просто были пьяны и наплели друг другу невесть что. Очнись, отмени весь ваш сговор — и вы спасётесь. Ну для меня, сделай это!

      Лимн положил два пальца на губы Никомаха:

      — Молчи. Предначертанное свершится. Мы убьём его.

      — Да вас к нему не пропустят! — Никомах взял в руку пальцы Лимна и стал их целовать. — Я люблю тебя, я прошу — отмени всё. Мы будем счастливы, зима пройдёт, будет тепло, всем будет хорошо.

      — Хорошо в Македонии, а мы туда не вернёмся. Да что я о Македонии! Мы и до Вавилона не дойдём, мы сгинем здесь! Тебе нужны эти персы, эти восточные города, эти дикари? Тебе нужен царь, выставивший перед своим шатром инородцев? Это наш царь? Нет — это царь персов, он не наш, он чужой. Спи, любовь моя, спи, всё будет хорошо, только помалкивай. Ты обещал. Выпей ещё — ты согреешься и перестанешь дрожать. Вот, пей! — Лимн протянул любимому чашу.

      — Лимн! — взмолился Никомах. — Ты себя погубишь, отмени всё! Даже если не любишь Александра, даже если он чужой — пусть с ним мойры разбираются. Суждено — он и сам умрёт, просто не проснётся или будет сражён вражеской стрелой.

      — Суждено — так мы это сделаем и ждать не будем. Медлить нельзя, скоро мы вообще отсюда не выберемся никуда, кроме как в Аид.

      — Оставь!

      — Нет.

      — А если кто-нибудь предаст?

      — Это родилось не сегодня, и все молчат. Мы всё сделаем. Если ты не предашь.

      Спал несчастный Никомах, разумеется, плохо, встав, разыскал своего брата и поведал ему о задуманном злодеянии.

      — С ума сойти! — разозлился Цебалин. — Какого Аида ты связался с этим Лимном? Да он же государственный преступник, ты не понимаешь? Говорил я тебе, чтобы ты держался от него подальше!

      — Я его люблю, — захныкал Никомах.

      — «Люблю», «люблю», — передразнил Цебалин. — Тебе что дороже: его постель или своя голова на плечах?

      — Да ведь он правду говорит…

      — Ты мне ещё об этом поговори! В общем, так. Царь должен обо всём узнать. Отправляйся назад к Лимну, чтобы он ничего не заподозрил, а я пойду к царю и всё ему расскажу.

      — Давай лучше я попытаюсь Лимна убедить…

      — Никого ты не убедишь. Если я не расскажу, кто-нибудь из этой шайки всё равно его предаст — тогда твоя голова точно слетит.

      — Да к царю никто тебя не пустит.

      — Ничего, я пойду к стражникам или к кому-нибудь из приближённых. А ты сиди тихо и не высовывайся. — И Цебалин отправился к царскому шатру.

      Никомах вернулся к Лимну и весь день смотрел на него страдальческими глазами, он мучился. Одно предательство рождает другое.

      Лимн же о сказанном вчера молчал. Он понял, что Никомах не на его стороне. Любимый его не поддерживает, с ним не согласен. Ну что ж… Самое главное, чтобы молчал, а то, что должно свершиться, произойдёт и без его участия.

      Продолжение выложено.